Устрашающее оптическое устройство на выставке Хёллера переворачивало изображение вверх ногами и было предназначено, как оказалось, для просмотра скульптур гигантских грибов в фойе и розовых крокодилов в зале музея. Ассоциация с песней Jefferson Airplane («One Pill Makes You Larger, One Pill Makes You Small») и прочей классикой жанра ошибочна — никакой психоделики там не было. Громоздкое тяжелое устройство спадало со лба на нос, глаз видел многочисленные оправы и дужки линз обычным зрением, перевернутое изображение и правильный фокус надо было найти, а передвигаться приходилось, опираясь рукой на стену, небольшими шагами, чтобы не наткнуться этим протуберанцем на другого посетителя. Отважившихся исследовать таким образом пространство музея охранники не пускали на аттракционы выставки и на лестницу — оставалось разве что кататься на лифте.

Аттракционов на выставке Хёллера было три. Самый главный — закрытый бассейн с соленой водой, в котором можно было болтаться, сбросив выданные в предбаннике белый халат и тапки и раздевшись догола. Что там было с гигиеной, не ясно. Музей и бюрократы с санэпидемстанции договорились о компромиссе — вместо шести голых посетителей, которые предполагались вначале, в бассейн стали пускать строго по одному (и все же — что там было с гигиеной?). Бассейн закрылся раньше всей выставки. Видимо, четырех лишних долларов за билет не хватило на его поддержание (хотя на выставку в среднем ходили аж 1700 человек в день), и испытать «среду сенсорной депривации, которая как бы заставляет покидать свое собственное тело» удалось не всем.

На четвертом этаже музея были установлены металлическая карусель с лампочками, клетки со щебечущими птичками под потолком и труба, идущая на второй этаж, — знаменитая горка Хёллера. Карусель очень медленно вращалась и, так же как и бассейн, была с текстовой претензией: она якобы создавала «принципиально иной физический опыт, нежели обычная ярмарочная карусель, отражая и освещая пространство вокруг себя». В зеркальной поверхности действительно отражалось пространство — белые стены. Сидя на ее подвесных скамейках, можно было погрузиться в медитативное состояние — но только при отсутствии толпы посетителей. В любом случае сами кураторы затруднялись указать, в чем состояла исключительность карусели.

Скоростная горка в виде трубы пользовалась наибольшей популярностью — в часы пик здесь также стояла очередь, уже четвертая по счету. Удивительно, что устных инструкций никто не давал, и, не заметив на стене маленькой бумажки с правилами безопасности, можно было действительно что-то себе повредить при скоростном спуске. Спуск с горки — в шлеме, с прижатыми к телу руками, ногами вперед — был действительно веселым, а подбадривающие шутками чернокожие охранники были самой человечной частью этого «Опыта». Кроме горки были еще какой-то столик, на котором что-то покалывало руку при нажатии кнопки, iPod с видео в трехмерном изображении, бутылочка с эфиром (кажется, афродизиаком), который можно было понюхать, какие-то мигающие лампы и прочие малопонятные вещи.

«Опыт» Хёллера не удался — художник рассчитывал на психоделику, удовольствие и зрелищность, до которых его аттракционы не дотягивали. Сравнивать тяжелое оптическое устройство, спадающее на нос, и скульптурные грибы с эффектом галлюциногенного вещества было бы смешно. Конечно, довольно неожиданно раздеваться догола в музее — можно сказать, это освежает. Но подразумевающаяся медитативность карусели и бассейна аннулировалась суетой, шарканьем и логистикой. Удалась бы выставка, если бы все «работало» идеально и было максимально зрелищно? Это вопрос подхода к системе искусства: если идеал музея — Диснейленд, то да. Но зачем идти в Новый музей, чтобы медитировать или раздеваться? Для этого есть масса более удобных мест.

Ясно, зачем — за критикой музея. Но если мы за критику современного музея — то у Хёллера и здесь не было бы шансов. Веселые горки и институциональная критика совместимы, и над высокопарностью музеев, художников, кураторов и серьезной публики можно и нужно смеяться. Но попав на выставку Хёллера, посетитель оказывался не то что в обычных рамках институции, а в какой-то гипертрофированной, тотальной, железной хватке, подписывая собственный приговор, сдавая кредитки, покорно следуя всем приказам охранников, стоя в строю и глядя в затылок впередистоящему.

Институциональная критика здесь была бы возможна, но со стороны посетителей: как открытый перелом руки в результате скоростного спуска или саботаж — если бы каждый стоящий в очереди не подписывал договор сразу, а внимательно его читал, вникая, задавая вопросы работнику музея. На одно такое прочтение ушло бы минуть пятнадцать, для большинства посетителей выставка была бы сорвана.

Название «Опыт», которое выбрал Хёллер, симптоматично. Как еще в 1970-х философствовал Джорджо Агамбен, современный человек лишен накопленного опыта, он одинок и выброшен на безлюдный берег. Родительский и дедовский опыт в современном обществе не передается, поскольку он не имеет ценности и прямого отношения к неустойчивой и постоянно меняющейся жизни (где эта неустойчивость ценится и выдается за прогресс). Мы вынуждены выстраивать алгоритмы выживания — как экономического, так и метафизического — с нуля, как будто до нас был потоп. Следуя за философом, можно сказать, что зато теперь у нас есть опыт, упакованный в коммерческую оболочку. Опыт продается и покупается. Турфирмы продают «незабываемый опыт солнечного тропического рая», рекламируемые авто обещают «независимость и свободу». Такой опыт разъединен, он не накапливается и исчезает моментально при его потреблении. Его покупают, чтобы сказать: «Я ездил в Гоа (Тибет, Кубу, Патагонию)», «я был на самой крутой группе (биеннале, вечеринке) современности» — и так далее.

«Опыт» Карстена Хёллера — как раз для пополнения такой потребительской корзины. Он более схож с пресловутыми «креативностью», «нестандартным» или «творческим подходом», которые насаждаются в обществе позднего капитализма во всех сферах жизни, от стратегии корпораций до работы в мелком офисе. Хёллер в своей выставке так же «креативно» подошел к музею. Телешоу о декорировании квартир внушают нам, что мы — хозяева своей судьбы и можем затейливо обставить квартиру, а рекламные фразы вроде «вырази себя» (express yourself) — посредством моды или электронного устройства — призывают к «творческому выбору» из заранее навязанного списка. Стандартизация через «креатив» — и в результате все мы теперь «креативные», добровольно сдаем себя компании Apple и выражаем политическую позицию, щелкая мышкой на кнопку Like.

Но ретроспективы прошли небезуспешно. Серийные кружочки Херста (которые, как он заявляет, все абсолютно разные по цвету и формату) метафорически выразили крайнюю степень такой креативной стандартизации. Музей Гуггенхайма с его архивной выставкой продемонстрировал уравнительные функции музея вообще, способного придать благолепие и благообразие даже такому творческому выскочке, как Каттелан. А Хёллер, сам того не желая, спровоцировал Новый музей на новые институциональные шаги, показав публике, как далеко можно зайти даже и после нескольких десятилетий институциональной критики.