ЕКАТЕРИНА ДЁГОТЬ об искусстве и политике – в Польше и в России
Имена:
Артур Жмиевски · Вильхельм Саснал · Дорота Ярецка · Збигнев Либера · Иоанна Мытковска · Катажина Козыра · Моника Сосновска · Павел Альтхамер · Петр Пиотровский
© Rex Features / Fotobank
1. Посреди улицы, в стратегическом месте на перекрестке двух важных трасс, стояла высокая пальма. Это было в Варшаве, пальма была пластмассовая. С моим московским опытом я не то что подумала – я просто немедленно
поняла, что это реклама мобильных телефонов.
Тем не менее это оказалось произведение современного искусства. Оно отсылало к Иерусалиму (название одной из улиц было Иерусалимская), еврейской теме (в Варшаве вопрос болезненный и далеко не забытый, что, в частности, заслуга художников), а также тоске по лучшей климатической доле, которую поляки делят с нами.
– Фестиваль какой-нибудь открылся? – поинтересовалась я без особого интереса.
– Нет, она тут уже лет пять, – сказала Иоанна.
– Да? И что, неужели мэру это нравится? – Тут я уже несколько заинтересовалась.
– Да вряд ли, – сказала Иоанна, пожав плечами. – Наверно, он предпочел бы тут новогоднюю елку ставить. Но делать нечего.
– Почему нечего?
– Ну, у нас демократия, – сказала Иоанна.
– В каком смысле? – спросила я.
– Ну, типа, общественное мнение, – пояснила она.
Я опять спросила, что она имеет в виду, уже чувствуя себя полной идиоткой из абсолютно дикой страны и понимая, что лучше бы мне молчать.
– Ну, типа, пресса писала, – сказала Иоанна.
– И что, ее кто-то послушал? – изумилась я, плюнув на репутацию страны.
– Да, – простодушно сказала Иоанна.
Про эту демократию и общественное мнение я тут слышала на каждом шагу. Когда мы вошли в здание Музея современного искусства и поднялись на второй этаж, чтобы сесть на диван и поговорить, оказалось, что там нет места, потому что весь этаж занят сидящими и лежащими младшими школьниками. Школьники смотрели слайды, на которых были планы и виды Варшавы, некие графики и таблицы, и вид у них был заинтересованный. Некоторые тянули руки, чтобы высказаться по градостроительному вопросу.
– Не знаю, кто это такие, – сказала Иоанна, которая, между прочим, является директором этого музея. – У нас, знаешь, демократия. Мы всем разрешаем тут заниматься.
Читать текст полностью
Еще раз я услышала про демократию в ответ на главный вопрос: как, собственно, Иоанна Мытковска стала директором Музея современного искусства в Варшаве. Иоанна Мытковска – молодой куратор, она раньше работала в некоммерческой галерее Foksal, из которой вышли все известные польские художники. Как и многие независимые кураторы в России в 1990-е годы, она опиралась прежде всего на поддержку художников, потом – на Запад и не особенно надеялась на государство. Наши кураторы с тех пор бросили надежды на Запад и переориентировались на местный олигархат, но в Польше его почти нет, по крайней мере интересующегося искусством. Поэтому тут история развернулась иначе.
© Екатерина Дёготь
В начале нового тысячелетия в Варшаве решено было создать новый государственный Музей современного искусства. (Почему решено, кто решил? Демократия, общественное мнение, пресса писала и т.п.) Был назначен директор, консервативная фигура старшего поколения. Потом начались некие политические конфликты, директор ушел, возник кризис власти. К этому моменту Иоанна была молодым специалистом на стажировке в Центре Помпиду и жила в Париже. Про нее вспомнили, ее кандидатуру поддержали, и ей предложили это место. Это было в 2007 году.
Вот так все просто? Поверить в это трудно.
Наведя справки, я узнала, что в числе выборного комитета (ее выбирали! большинством голосов! известно, кто выбирал! боже ты мой!) был бывший коллега Иоанны по «Фоксалу» Адам Шимчик, к тому моменту директор Kunsthalle Basel. На это можно, правда, сказать, что выглядит Адам Шимчик и сейчас на двадцать лет (а тогда выглядел лет на тринадцать) и что послушаться его можно было только при очень большом желании.
С другой стороны, тут тоже загадка: а как же так получилось, что молодой поляк Адам Шимчик стал директором престижного европейского кунстхалле? Можем ли мы себе представить, чтобы завтра такой пост получил кто-нибудь из российских кураторов? О-кей, Россия не Евросоюз; но можем ли мы себе представить, чтобы они хотя бы хотели такой пост получить? Польское искусство все больше производило на меня впечатление хорошо работающей машины.
Став директором, Иоанна немедленно интегрировала свой музей в европейские музейные структуры. Опознав в ней своего человека, то есть нацеленного на исследование, а не на менеджмент, ее включили во все возможные советы. Выставки, сделанные для Варшавы, регулярно просят предоставить зарубежные музеи (в России таких случаев практически не было). Музей издает книги на двух языках, они продаются в европейских книжных магазинах (каталоги выставок, изданные в России, такой судьбы не имеют. Никогда).
Музей стал важной площадкой, хотя пока что снимает дальнее крыло мебельного салона «Эмилия» – с отдельным, правда, входом. В 2012 году начнет строиться новое здание в самом центре Варшавы. В 2014-м оно откроется, и музей будет иметь совсем другой статус. Ожидается миллион посетителей в год.
Пока в музее работает десять человек, из них только двое на административных должностях, бухгалтер и секретарь. Секретарь появилась недавно, до этого разделения труда на интеллектуальный и административный в музее не было. Куратор разрабатывает в течение года-двух свою выставку, что подразумевает исследование темы и сбор материала, так что каждая выставка имеет научную ценность и нисколько не напоминает ту ярмарочную развеску без контекста, которую мы обычно видим в Москве. Благодаря экономии ставок кураторы получают примерно по 1500 евро, что для Польши много (в других музеях типичная зарплата 500 евро, зато там пьют гораздо больше чая). Финансирование государственное (очень небольшое) и городское; этого не хватает, остальное музей получает по европейским и местным грантам на каждый конкретный проект.
© Екатерина Дёготь
Выставка, посвященная дизайнеру и архитектору Станиславу Замечнику
2.
– Но неужели прессе, которая вас защищает, нравится то, что вы делаете? – Мне все еще не верилось, что музей отдали независимому человеку с прогрессивными взглядами. Все выставки, что я до сих пор видела в музее Иоанны, были такого рода, что обычно нравятся мне и ненавистны московской прессе. Проекции, фотографии, много документов, текстов, мало зрелищности. Потом, правда, оказалось, что они делали и выставки живописи тоже, но ненасытная, жаждущая размаха презрительная Москва, наверно, все равно была бы недовольна.
– Мы их воспитываем, – сказала Иоанна терпеливо, воспитывая также и меня. – Раньше им не нравилось. Но мы объясняем, о чем все это. Многое изменилось после работы Жмиевского.
Артур Жмиевски в 2003 году сделал видеопроект про бывших узников Освенцима – польских евреев, ныне живущих в Израиле. Польша была единственной страной народной демократии, которая в конце 1940-х разрешила выезд в Израиль, что многие трактуют как волну антисемитизма, как и т.н. «антисионистскую кампанию» 1968 года, когда были изгнаны оставшиеся евреи. В этом фильме пожилые евреи в Израиле по просьбе Жмиевского вспоминают песни своего детства, которые оказываются польскими, и открывается целый пласт их памяти, никем не востребованный – ни ими самими, ни их новой родиной, ни родиной, от них отказавшейся.
Этот фильм явился для поляков, тщательно вытесняющих историю антисемитизма, мощнейшим душевным потрясением. Вот эта-то работа и смогла объяснить критикам, что и современное искусство Польши, и музей Иоанны имеют смысл, что смысл этот обращен к обществу и что обществу осталось сделать шаг навстречу искусству.
Меж тем, как мне объяснила Иоанна, в Польше вообще мало профессиональных художественных критиков. (Я полагаю, здесь не завелось золотодонное болото глянцевых журналов и олигархических газет, в котором в России утонули все те искусствоведы, что не успели заблудиться в страшном лесу антикварного рынка.) Единственным серьезным критиком с искусствоведческим образованием считается Дорота Ярецка из «Газеты выборчей».
Я почитала ее статью про историю с Петром Пиотровским, которая нашумела прошедшей зимой. Пиотровский, «известный искусствовед левых политических взглядов, много лет отважно выступающий на стороне художников в вопросах цензуры и свободы творчества», получил престижнейший пост директора Национального музея (аналог Третьяковской галереи) и выступил с программой «критического музея». Программа включала в себя выставку Ars Homoerotica. Потом Петра Пиотровского уволили.
Любой младенец в Москве сказал бы, что его уволили либо за скандальную выставку, либо за еще более скандальные левые взгляды, а скорее всего, за то и другое вместе. Тем не менее это не так: гомоэротическая выставка не вызвала возмущений и посещалась хорошо, но спокойно, левые взгляды Пиотровского тоже не являются чем-то непристойным. Ярецка выражала обеспокоенность тем, что музейная сцена Варшавы консервативна, но в целом признавала, что Пиотровский не смог найти общий язык с коллективом и был недостаточно демократичен. Все это было написано просто и серьезно, без шуток и эзопова языка. Когда мы так (иногда) пишем на OPENSPACE.RU, наши комментаторы давят зевоту и возмущаются советским, с их точки зрения, стилем. У текста Ярецкой не было шансов победить на конкурсе стихотворений в прозе (по крайней мере пока границы поэзии не раздвинуты), зато он ясно представлял факты, интересы разных сторон и апеллировал к общественному благу, не стыдясь такой постановки вопроса.
Потом я почитала еще «Пшекруй», журнал типа «Огонька», где была большая статья про польских художников – компетентная, доброжелательная и опять-таки прямая. «Современное искусство, – писал журналист, – это наиболее успешный проект в Польше после 1989 года; наряду с экономикой – проект модернизации сознания». Но он задавал вопрос: а не является ли тот образ Польши, который транслируют современные художники – либеральной страны, открытой к другому, критически пересматривающей собственную историю, – лишь выдачей желаемого за действительное?
3.
– Главный секрет в том, что Иоанну поддержали художники, – сказала мне позже Марта, сотрудница музея и ближайшая соратница Иоанны.
Она считает, это решило дело для чиновников. Польские художники среднего поколения сейчас наиболее известны среди восточноевропейских, а как школа, может быть, и в мировом масштабе. Жмиевски, радикально социально ангажированный кинематографист, который сейчас выбран куратором Берлинской биеннале; Павел Альтхамер, автор смешных и грустных проектов с простыми жителями в духе «коллаборативного искусства»; Збигнев Либера, прославившийся в свое время ультрапровокативной моделью концлагеря из конструктора «Лего»; Катажина Козыра, которая сняла мрачное и тревожное видео о телесных идеалах современного человечества сначала в женской, а потом в мужской бане, тайно прокравшись туда, – все они художники музея, и многие даже работают в нем бесплатно (Моника Сосновска, знаменитая своими инсталляциями, делает выставочный дизайн). Все они в прошлом, а во многом и сегодня художественные провокаторы, все они открыто стоят на левом фланге политического спектра, и одновременно все они международные звезды и лицо страны на Западе. Так национальная гордость становится политической силой, и ее слушаются чиновники.
Я попыталась представить себе, чтобы наши художники солидарно написали петицию о необходимости сместить директора того или иного музея… и чтобы их послушали… Даже трудно сказать, что из этого казалось мне более невероятным. Впрочем, и в Польше их не стали бы слушать, если бы они не были так социально ответственны. Например, Вильхельм Саснал, модный коммерческий живописец, к моему удивлению, оказался неутомимым публичным антифашистом и пламенным рыцарем демократических коммунитарных идеалов Народной Польши.
В России люди с левыми убеждениями практически всеми воспринимаются как безумные и опасные маргиналы, даже если их поддерживает Запад (точнее, это отягчающее обстоятельство). Это, в свою очередь, приводит к тому, что большинство левых публицистов бессознательно занимают маргинализирующую их оборонительную позицию. В Польше это не так, несмотря на ту же (или еще худшую, связанную с национальным унижением) травму «реального социализма». Ни общество, ни политики не сомневаются в легитимности левых, а те не противопоставляют себя остальному обществу и не ограничиваются затверженной мантрой «мы, левые» (или «они, все остальные», что то же самое). Они высказываются в интересах общества. Эта культура политической дискуссии и социальной ответственности очень хорошо видна во влиятельном журнале «Политическая критика» (программа по-русски здесь), который является еще и массовым издательством (тонны дешевых изданий западной философии и критической теории) и в ближайшей перспективе – партией. Все известные польские художники с этим журналом сотрудничают, и Иоанна Мытковска тоже вышла из этой среды.
Я рассказала Иоанне и Марте, что в России спорят о том, нужно ли быть искусству политическим или нет. Поговорив, мы поняли, что тут вообще недоразумение.
© Екатерина Дёготь
Выставка, посвященная дизайнеру и архитектору Станиславу Замечнику
В Польше под политикой понимается нечто совершенно другое, нежели в России. В Польше политика – реальное дело, сфера борьбы интересов различных социальных групп. Она имеет непосредственное отношение к жизни людей; она и есть эта жизнь людей, сублимированная в сферу идей. В этом смысле неполитическим может быть только то искусство, которое этой идейной стороны не имеет, как не имеет и отношения к сегодняшнему дню, то есть то, что находится вообще за гранью понятия «современное искусство».
В России у художников, как и у граждан вообще, нет ощущения, что они могут повлиять на политическую сферу. Они себя видят в ней как чисто страдательный элемент, но вытесняют этот факт, предпочитая считать, что они «свободны». Свободны либо вообще не думать о политике, либо врываться в нее с некоей дикой акцией.
В первом случае – если мы говорим о «безыдейных» художниках – политическое содержание искусства кажется им унизительным суррогатом другого, более престижного (духовного или интеллектуального), и они наличие этого политического содержания отрицают.
Во втором – если мы говорим о художниках «протестных» – этого политического содержания по-прежнему нет, есть только отчаянная попытка с оружием в руках оборонять для этого содержания место, пока оно созреет в чьих-то чужих головах. Причем понятно, что чужие эти головы легко могут начать думать и в националистическую, и в фашистскую сторону, как это часто бывает в России.
В Польше нет квазитеррористического активизма в духе Войны и бессильного ернического протеста в духе группы «ПГ». В польском искусстве есть критика католической церкви, есть пересмотр аксиом национальной истории, есть неприятие антисемитизма, протест против гомофобии. Отвержение несправедливого неолиберального порядка вообще не считается какой-то специальной темой, так как этим занимается все современное искусство по определению, если только оно не чисто коммерческое. В польском искусстве нет отрицания власти и даже нет критики власти, потому что в Польше нет власти – в российском понимании. Критиковать премьер-министра в художественном проекте было бы смехотворно, для этого есть другие институции.
Поэтому польские художники и журналисты в русском понимании не радикальны: они не занимаются мысленным демонтажом системы в целом, юродивым шутовством и мучительным иносказанием. Они прорабатывают детали, кропотливо строят свое высказывание, исследуют тему. По русским понятиям это несмешно.
4.
– Главный секрет в том, что у нас был опыт «Солидарности», – сказала Иоанна. – Наверное, тогда мы поняли, что действительно что-то можно изменить. Люди это не забыли. Они знают, что демократия возможна.
Боятся ли польские художники демократии, которая может смести их искусство, как недостаточно развлекательное? Нет, почему-то они ее не боятся. Не боится Артур Жмиевски, который признает за «просто людьми» огромную правоту (в ближайшее время вы прочитаете на OPENSPACE.RU интервью с ним о его планах для Берлинской биеннале). Иоанна тоже совершенно не боится простых посетителей, которые иногда приходят в ее музей прямиком из мебельного салона.
© Екатерина Дёготь
Художники заодно помогли оформить мебельный магазин
Один из ответов на вопрос, почему варшавские и польские власти терпят Музей современного искусства таким, какой он есть (левый, авангардный, непонятный), – в том, что музей строит систему горизонтальных связей не только в международном масштабе, но и на уровне квартала.
В прошлом году музей проводил фестиваль «Варшава строится» (с подзаголовком «Что в этом городе принадлежит нам?»), который объединил множество низовых общественных инициатив по улучшению жизни в столице в каком бы то ни было плане. На открытии в соседнем Дворце культуры и науки были тысячи людей, говорят, это было впечатляюще. Гигантский Дворец культуры и науки построен в стиле сталинской высотки, однако уже после смерти Сталина, и в нем заложено неожиданное для такого стиля обещание демократизма. С моим, опять-таки, московским опытом хорошо видно, что по самой своей структуре это не похоже ни на замок людоеда, ни на башню из слоновой кости: верхняя часть здания (здесь находится Министерство культуры) укоренена в открытом для всех первом этаже, состоящем (так было всегда) из театров, кинотеатров, молодежных клубов, дешевых кафе и так далее.
Я спросила, что было бы, если на этот фестиваль – на участие в котором могли подавать заявку любые неправительственные организации – подали бы какие-нибудь фашисты. Мне сказали, что фашистов в Польше нет (на самом деле это не так), а потом поправились: если они и есть, они же не создают неправительственные организации. Я еще спросила, а что было бы, если бы какая-нибудь фирма, делающая, допустим, козырьки на остановках, пришла бы страстно пиариться и продавать рекламные площади. Да, одни такие были, вспомнили мои варшавские коллеги. Но они сразу ушли, им мероприятие показалось недостаточно престижным.
– Секрет в том, что они просто очень хотят в Европу, – сказала мне молодой куратор Аня, которая работает в музее и сделала самую первую их выставку – отличный, судя по подробной документации, проект про кино и видеоавангард 1960–1970-х годов из бывшей Югославии. Аня из Хорватии, она переехала жить в Варшаву, и, как она мне шепнула, ее мама и бабушка до сих пор в шоке. «В Варшаву, – сказали они, – да ты с ума сошла! Ну, в Прагу. Ну, на худой конец, в Москву! Но не в эту же дыру!» Аня призналась, что она и сама думала, что Польша – культурная пустыня.
Я вспомнила, что один мой знакомый, ирландец, директор музея, тоже мне признался, что когда он впервые побывал в Польше, то был неприятно поражен тем, что там кругом только поляки, и счел это признаком культурной замкнутости, граничащей с инцестогенной олигофренией. Потом он понял, что ошибся. Аня тоже, поработав в Варшаве, поняла, что там открываются фантастические возможности, и в том числе международных контактов.
На мой вопрос, почему тут все работает, Аня сказала, что поляки давно имеют репутацию каких-то «немцев Востока».
«Мы не такие, мы всё пляшем», – добавила она, неожиданно вильнув всем телом и радостно улыбнувшись. Стало ясно, что плясок ей несколько не хватает. «Мы» – это для нее были, может, хорваты, может, югославы в целом; может быть, и русские туда включались (она почти подмигнула мне). Аня с курортного побережья, у них всегда было очень много западных вещей и западных туристов, вся ее родня привыкла считать этих последних клиническими идиотами и смотрит на них свысока. У поляков же Аня диагностирует страстное желание скопировать Запад. Она знает, что у России такого желания нет, и это ей интересно, хотя именно варшавская евродинамика открывает ей карьерные возможности.
Не только Ане интересна Россия. Весь тот круг художников, кураторов и журналистов, который сегодня составляет авангард варшавской культурной жизни, отличается не только полным отсутствием антирусскости, но даже выраженным русским уклоном, что для Польши есть явление совершенно новое. Это очень заметно по сравнению с интеллектуалами старшего поколения, у которых при слове «Москва» включается автоматизм предубеждения, мгновенно омертвляющий самую живую мысль (как это всегда бывает при любых предубеждениях). Прогрессивная часть польского интеллектуального мира хочет в Европу, но без неолиберального антикоммунизма; кажется, что Россия – единственный обломок Восточного блока, который не может списать коммунизм на чье-то чужое влияние, – послужит тут антидотом. Недаром «Политическая критика» отправилась в Россию налаживать связи, а Иоанна с Мартой сделают в этом году выставку в Москве. Будем ли мы на высоте ожиданий восточноевропейских товарищей?
В «Политической критике» недавно вышел текст берлинского философа Бориса Будена, в котором он (как обычно, с большой страстностью) пишет о программном уничтожении и принижении опыта «Солидарности», опыта антиноменклатурной рабочей революции в современной Польше. Буден возмущен тем, что на Западе о Польше говорят как о «молодой демократии» и применяют метафоры детства.
«Кто и в чьих интересах надел польским рабочим пеленки и детские ботиночки, предостерегает их от “детских болезней” и посылает в школу на переэкзаменовку? – пишет он. – Тем самым рабочим, которые начали демократическую революцию, выдержали самые тяжкие репрессии контрреволюции и последней победы демократии добились буквально собственными руками?
Это сделали циничные идеологи “перехода” – пророки посткоммунистической трансформации. У их цинизма была, конечно, своя логика – логика господства…»
С точки зрения Иоанны, примитивная прозападная незрелость уже, к сожалению, воспитана: она сетует на то, что польское художественное чудо кончилось. Более молодое поколение художников – то, что в 1980-е годы еще было детьми – уже не имеет, с ее точки зрения, ни той интеллектуальной силы, ни тех общественных идеалов, ни тех художественных амбиций, что «ее» художники. Это уже «просто художники», с хорошими западными коммерческими карьерами и прагматичными интересами.
Перед отъездом я еще зашла в музей «Захента», где была выставка начинающего польского живописца. Коллеги посоветовали посмотреть, сказали, он очень модный, популярен на рынке, его уже пригласила к себе престижная западная галерея. Работы оказались исключительно отвратительные как с формальной стороны (сюрреализм с какими-то физиологическими деталями), так и по своей полной и окончательной бессмысленности.
Я посмотрела все это спокойно, меня мало чем удивишь, разве что тем, что так же спокойно, как и я, созерцали всю эту гадость смотрители и смотрительницы, пожилые мужчины и женщины вроде наших. Я точно знаю, что в Москве, не говоря уже о провинции, еще на входе они бы мне посоветовали билет не брать, а на выходе стали бы жаловаться на то, куда катится мир и искусство в частности. Но эти старики и старушки были очень позитивны и расхаживали рядом с изображением сюрреалистических пенисов и вагин даже с какой-то, мне показалось, гордостью.
{-tsr-}Вернувшись в музей к Иоанне и Марте, я рассказала им о своем мимолетном удивительном впечатлении – и уже готова была услышать очередной рассказ про демократию, терпимость, просвещенность, влияние прессы и т.п.
– Ох, – огорчилась Марта, – это потому, что у нас всем всё безразлично. Они просто ничего не замечают вокруг. В последнее время поляки замкнулись в себе, их интересует только их домик в деревне, машина, дети. Это очень плохо. Сейчас журналисты очень много пишут об этом. Мы не хотим такой перспективы. Мы будем с этим что-то делать.
