Что на кону для неолиберальных элит

В России я говорил с левым интеллектуалом Борисом Кагарлицким, который сказал мне, что сегодня искусство играет за ставки, установленные неолиберальной элитой, даже когда эти ставки являются чисто символическими — например, за более сильную позицию на рынке идей, поддерживающую статус группы или самовоспроизводство. Но актуальные и социально значимые ставки находятся в другом месте, они очерчены экономической эксплуатацией и бедностью. Превращение бедности в минимальное благосостояние — это не то, ради чего будет играть искусство, даже если это могло бы повлиять на крайнюю экономическую дифференциацию в самом искусстве, где, как известно, существуют знаменитые благополучные художники-миллионеры и творческий пролетариат, пытающийся компенсировать экономическое обнищание символической прибылью. Вопрос художественного рынка — это вопрос морали, и он касается создания чрезвычайных экономических неравенств в его собственной области, вместе с критикой механизмов экономического исключения, действующих вне мира искусства.

Кагарлицкий сказал кое-что еще: что искусство никогда не выйдет из своего гетто, пока не возникнет такой необходимости. Среди тех, кому это нужно, могли бы быть общественные движения, которые во всем мире сражаются за экономические и политические потребности обществ. К сожалению, этим движениям, чтобы достигать своих целей, кажется, не нужны художники. Искусство должно быть заново изобретено, но не как некая хитроумная опция, новый способ эстетизировать проблемы человека, превратив их в формальный спектакль. Что нам нужно, так это искусство, которое предложило бы свои инструменты, время и ресурсы, чтобы решить экономические проблемы обедневшего большинства. Потому что нынешний предел возможностей для левоориентированного искусства — это ангажированность материальными проблемами: безработицей, обнищанием, бедностью.


Индивидуалистическая политика выживания

То, что сегодня представляется художниками как искусство, можно назвать политикой индивидуального выживания. Свобода художника — это, по сути, необходимость постоянной адаптации к требованиям художественной системы, ее мимолетным модам и краткосрочным интересам. Результат этой мимикрии — преобразование художественного усилия в эгоистическую политику выживания. На самом деле это похоже на способ существования на рынке. Какие сомнения, какая тоска овладевает художниками, стоит им сделать ошибку или оказаться не в состоянии соответствовать стандартам институций или ожиданиям рынка!

Мы все вместе создали эту ситуацию. Институциализированный мир искусства, который представляет, прежде всего, свои собственные интересы (фандрайзинг, выживание среди других институций), лишает художников их радикального и созидательного политического потенциала. Участие здесь продиктовано стремлением потешить собственное художественное эго. Художники научились практически не допускать дискуссий. Они способны следовать только своему воображению или эго. Конечная цель даже самого благородного художественного действия — это не работа на благо какого-то социального организма, а создание в процессе этой работы произведения искусства. Когда искусство деполитизировано, это значит, что оно не представляет интересов людей, но служит индивидуальным карьерам художников. Сделать искусство политическим означало бы определить ставку вместе с другими и открыто представить ее в общественной сфере. Я хочу, чтобы искусство было сильным и ощущало свою власть. Я хочу, чтобы оно было волевым и было в состоянии, с политической точки зрения, развертывать эту власть, — не создавать зрелища, но реально управлять действительностью.

Самая важная вещь, на которую мы хотим сделать ставку сегодня, — это искусство, приносящее изменения; искусство, которое не резонирует впустую и не осуществляет псевдокритики, но является по-настоящему трансформативным и созидательным. Поэтому мы ищем людей, которые «наткнулись» на искусство, когда работали в других, как казалось, областях: в чистой политике, в парламентах и правительствах, или, возможно, в СМИ, или как народные трибуны, исследователи в области общественных наук или даже врачи и доктора. Одно здесь бесспорно — они должны быть там, где делается ставка на социальное и политическое преобразование.

Хочу кое-что пояснить: я не призываю все искусство быть таким. Пусть оно будет даже более плюралистичным, чем сегодня. Но давайте помнить, что раскол искусства уже состоялся, что уже осуществляется «политический поворот» (намек на «лингвистический поворот» в искусстве 1960-х. — OS). «В чем состоял смысл "политического поворота" в культуре? В противостоянии необходимости воспроизводства известных "различий", в отказе кататься на постмодернистской карусели культурного плюрализма, карусели медленных реформ и постепенного развития новых языков, которые удовлетворят всех. В декларации о неповиновении фальши эстетики, экзистенции и гуманизма искусства. В том моменте, когда художники оставили корабль под названием "свободный рынок идей" или "постполитический пир различий" и начали самостоятельное движение».


Обсуждения с практиками

Все мы, Иоанна Варша (Joanna Warsza), Игорь Стокфишевский (Igor Stokfiszewski), Зофия Вашлицка (Zofia Waślicka), художественная дирекция и я непосредственно, искали искусство, которое действует и работает, обладает эффективными процедурами изменения и постоянным влиянием на действительность. В конце концов, политика — именно об этом; это бесконечный процесс реакции на изменения и попытка либо поддержания, либо трансформации господствующего порядка. Даже защита статус-кво — это активная задача, поскольку слишком много людей хотят изменений.

Мы искали практиков — людей, которые каждым своим публичным действием практиковали политику. Поэтому мы говорили с людьми, которые создают художественный музей, отвечающий гражданской политике, — музей, который стремится выразить прогрессивные представления и воспитать в своей аудитории критическое отношение к государственным учреждениям, обучить граждан осуществлению демократии.

Мы говорили с педагогом, который утверждает, что искусство стало репрезентацией системы власти, поддерживая ее через воспитание зрителей как пассивных посетителей выставок и концертов; что самомнение людей из мира искусства сделало их слепыми по отношению ко всему, кроме их собственной истории, в которой нет места для признания ценности культуры, созданной зрителями или низшими социальными группами. По его мнению, искусство — по большей части фасад системы, прославление ложной исключительности художников и инструмент для пустого политического представительства. Цель искусства, однако, не поддерживать свои собственные иллюзии, но использовать свои инструменты — для образования, например.

Мы говорили с художником-политиком, который использовал свою художественную интуицию и навыки перформансиста в своей политической и административной работе — в качестве мэра большой южноамериканской столицы.

Мы говорили с художниками, которые поставили себе целью свергнуть Владимира Путина демократическим путем и через трансформацию политического сознания российских граждан.

Мы говорили с куратором, который основал в Израиле галерею, ставящую своей главной политической целью прекращение оккупации Западного берега реки Иордан и сектора Газа и окончание исключительной демократии «только для израильтян».

Мы говорили с художниками, которые в своей деятельности визуализируют классовую борьбу и показывают, как она разыгрывается прямо на улицах. Мы говорили со многими другими, когда пытались выйти к непосредственной практике, найти способ независимого, практического влияния на действительность, побег из ловушки простого осуществления художественной свободы. Мы стремились проверить, эквивалентна ли практика своему подтверждению — теории.

Мы не нуждаемся в философском новоязе, чтобы выйти на улицы и написать спреем на зданиях алфавит свободы. Производство искусства, политика, философия политики равным образом вплетены художественным воображением в узел фантазии и действия. Но цель прагматична — создание социальных и политических фактов; признание и несение ответственности за публично выраженные взгляды и принятые решения; реальное действие в реальном мире и окончательное прощание с иллюзией художественной неприкосновенности.

Осуществленная мною модель кураторского действия основана не на управлении предметами искусства, вылавливании их среди художественной продукции, транспортировке, страховании и развешивании на стенах. Она основана на модерации и переговорах между конфликтующими политическими позициями, скрывающимися под маской художественного действия. Единственное, что действительно может уничтожить эту модель работы, — это тоска и страх реальных последствий и ответственности за них, лишающий нас возможности даже вообразить любую прагматическую формулу действия.

Я тоже боюсь, но пытаюсь забыть о страхе.


Перевод с английского Екатерины Лазаревой