Забыть о страхе

Куратор Берлинской биеннале АРТУР ЖМИЕВСКИЙ накануне открытия выступил с радикальным отрицанием искусства как бесплодной и пораженческой практики

Текст написан для издания, которое выйдет к открытию 7-й Берлинской биеннале, куратором которой выступает известный художник АРТУР ЖМИЕВСКИ.


Эта публикация — отчет о переходе к реальному действию внутри культуры, переходе к художественному прагматизму. Нас интересовали конкретные действия, ведущие к видимым результатам; ситуации, в которых ответственно ищутся решения. Мы хотели найти ответы, а не задавать вопросы. Ни сохранение неприкосновенности искусства, ни соблюдение дистанции по отношению к обществу нас не занимали. Мы считаем политику одной из самых сложных и трудных сфер человеческой деятельности. Мы встречались с художниками, активистами и политическими деятелями, которые посредством искусства делают реальную политику. Эта книга — результат наших встреч с такими людьми.


Ноль политики?

Я многие годы занимался искусством, работал во имя искусства. Это стало образом жизни, самой жизнью, моей страстью. Многие годы я наблюдал возможности и границы искусства. Но несколько лет назад я перестал испытывать такую «потребность». Прежде я ходил в галереи, предвкушая трепет от созерцания пропущенной через сознание художника реальности. Сегодня это созерцание вызывает у меня чувство усталости, граничащее с депрессией. Это результат повторяющегося разочарования художественными высказываниями.

Искусство — механизм, который работает благодаря соединению силы ума и интуиции с жаждой инакомыслия. Оно могло бы не творить странные и непроницаемые произведения искусства, но давать реальные инструменты, работающие в этом мире. Однако обычно гора искусства рождает мышь. Художники — люди, во всем остальном исключительно хорошо оснащенные, — производят парадоксальные или утопические образы либо социальную критику, которую ни они сами, ни кто-либо из зрителей не пытается транслировать в политическую (или какую-то еще) практику с хоть сколько-нибудь ощутимым общественным воздействием.

Преобладающая стратегия кураторства основана на администрировании объектов искусства, которые изготавливаются по заказу, транспортируются, страхуются с тщательным соблюдением авторских прав, а также инсталлируются и демонтируются. Эта практика свойственна всему миру искусства, в котором по-прежнему господствует популярная вера в магическую власть объекта. Представляется, что одного только производства объекта и его распространения среди людей достаточно, чтобы осуществить влияние, в том числе политическое. Предполагается, что художественный объект сам по себе способен выполнять предназначенную ему общественную и политическую работу, и для этого не нужно действия художника, не нужно работы по убеждению, не нужно различения мнений и противоречий — то есть, по сути дела, не нужно какой-либо политики. Именно так сегодня определяется произведение искусства.

Эти произведения действительно выполняют определенную роль, но эта роль — работа по эстетизации реальности, по превращению идей в спектакль, по трансформации политического в призыв, которому никто не следует. «Искусство не служит какой-либо цели», «искусство автономно», «искусство неприкосновенно, и это дает нам возможность пойти дальше», «художник может видеть сквозь стены» и т.д. — можно легко привести множество подобных утверждений. Но стоит спросить: какие же заметные, существенные изменения сумели произвести художники, защищенные своей неприкосновенностью? И можно ли на самом деле говорить о художественной неприкосновенности, после того как был убит Джулиано Мер-Хамис, активист, актер и директор «Театра свободы», основанного его матерью Арной Мер-Хамис на Западном берегу реки Иордан, или после ареста художника Ай Вэйвэя, или после продолжающихся арестов участников российского коллектива Война? Кажется, что практически каждой выставкой художественный мир выражает свое отвращение по отношению к прямой политике. Но стоит только художникам включиться в реальную политическую деятельность, как они сталкиваются с угрозами, цензурой, репрессиями и заключением.

Пакт между художником и властью нарушен. Пока он соблюдался, правила были таковы: «Господин больше не говорит “Думай как я, или умри”. Он говорит: “Ты свободен думать иначе. Ты сам хозяин своей жизни и своего имущества. Но с этого дня ты нам чужой”».

Люди во власти не такие уж и дураки — они знают о политических амбициях художников и кураторов. Конечно, политики не допустят к борьбе за власть тех, кто обладает неприкосновенностью. Сегодняшняя ситуация в финансировании культуры, например требование урезать расходы на «никчемное искусство», с которым выступает лидер нидерландской протофашистской партии свободы, или радикальное сокращение расходов на искусство в Великобритании, проводящееся прямо сейчас, — также может восприниматься как снятие художественной автономии.

Сегодня мы наблюдаем атаку на финансовые основания культуры. Для искусства это означает перспективу доминирования коммерческого сектора, который стремится исключать из поля зрения политику, продвигать неэффективную «бархатную» критику и превращать большинство художников в финансовых изгоев, отторгая их от участия в прибылях, получаемых на художественном рынке. Если говорить прямо, большинство художников — фактически часть пролетариата. Зачастую это люди, которые едва зарабатывают себе на жизнь.


Профессионалы бессилия

Моя критика собственной сферы деятельности в конечном счете сводится к простому заключению: искусство не действует. Оно не работает. Несмотря на то что у него есть огромный потенциал, чтобы замыслить и создать новую реальность или провести в жизнь политику, обычно оно не идет дальше представления идей, которые никто не намерен воплощать в жизнь.

Есть ли какой-то выход из этого порочного круга творческого бессилия? Может ли искусство участвовать в перформативном сотворении реальности?

Одно из господствующих представлений в мире культуры заключается в том, что искусство действует в логике чуда. В нем все возможно. Одна биеннале может быть плохой и скучной, а другая вдруг окажется изумительной и «сексапильной». Как будто сама возможность появления скучной или изумительной биеннале является не результатом существующей художественной системы в целом, а зависит от исключительных способностей или возможностей кураторов или художников.

Искусство в сознании его активных пользователей способно спонтанно преодолевать свои границы. Но на самом деле его возможности отнюдь не превышают те пределы, что мы сами вместе и создали. Возможность отмены всех границ — это иллюзия, потому что каждый вынужден действовать в пределах повсеместно господствующей системы ограничений общего новояза: свободы, автономии, участия.

В этой системе ноу-хау обеспечено путешествующими философами, предлагающими свои интеллектуальные услуги любым художественным крайностям. Если искусство стало декорацией неолиберальной системы (о чем мы привыкли слышать как внутри арт-мира, так и за его пределами), то эта декорация включает в себя не только объекты искусства, но и обрамляющий их интеллектуальный дискурс. Этот дискурс вращается вокруг них и, как черная дыра, всасывает в себя любое радикальное высказывание, превращая его в спекуляцию и теоретическую рефлексию — но не в действие.

Художники, как и теоретики с философами, под действием силы притяжения своего собственного мира стали «профессионалами бессилия». Ограниченное воображение сегодняшних художников и кураторов не способно преодолеть порог подлинного действия. «Пустые» и неэффективные произведения и выставки — парадоксальная реакция на эту ситуацию. Все, что сейчас есть у искусства, — это спектакль, в котором социальные и политические проблемы разыгрываются без существенного воздействия на действительность. И даже без существенного воздействия на самих игроков из сферы искусства — других художников и кураторов.


Что на кону для кураторов и что — для художников

К слову о чудесах: отмена системы регуляции и освобождение искусства от идеологии бессилия действительно были бы чудом. Одно из возможных решений состояло бы в ограничении влияния институций на художников. Искусство в его радикальной и потенциально трансформативной версии — это социальный и политический enfant terrible, проклятие почти любой институции, особенно ведущих галерей, существующих на общественные деньги, профессионализированных «белых кубов». Последние больше других вынуждены бороться за свое материальное выживание и выступают не на стороне художников. Они не исповедуют идеалы, а держатся за свои бюрократические процедуры и правила производства, и демократия художественными средствами — не для них.

Некоторые художники предлагают короткий путь в обход институций: временами жестокий, иногда шокирующий, часто неправильный, в принципе противоречащий институциональным целям и их практике ограничения любой потенциальной опасности.

Долгие годы мы наблюдали процесс ограничения дееспособности художников, в результате которого художественный радикализм превратился в «бархатную» критику. Этот процесс может быть связан с появлением и ростом влияния профессии куратора и подавляющей институционализации искусства. Поэтому то, что является ставкой в игре для художника, отличается от того, что является ставкой для куратора.

Куратор стал путешествующим продюсером выставок, который якобы поднимает социальные темы, говоря на мягком языке притворной ангажированности. Для куратора главное — это его следующий проект, он не ставит на карту какую-либо радикальную социальную или политическую цель. Таким образом, искусство, пропущенное через частные интересы, институциональные страхи и успокоительно сформулированные цели, истощается, утрачивает свою собственную власть. Статус-кво в искусстве устанавливается на уровне эстетизированной политичности или даже ее отрицания, а также на художественном бессилии. Горстки художественных «десперадос» — таких как группа Война из Санкт-Петербурга — недостаточно. Они скорее попадают в логику исключения, предоставляя прекрасное алиби любому оппортунисту, который захочет доказать, что работает в такой радикальной области, как искусство.

Кроме того, искусство адресует свою критику людям, которые не намерены этот критический вызов принять или перенести эти критические идеи в свою повседневную жизнь. Даже тогда, когда призывы и требования искусства уместны и осмысленны (что случается часто), никто им не следует.

Куратор не часто говорит с художником, не говоря уже о том, чтобы что-то обсуждать. Обсуждение допускает спор и может вести к несогласию и даже разрыву отношений. Куратор не может позволить себе ссориться с художниками, а значит, не может себе позволить актуальной дискуссии. Художник стал неприкосновенным фетишем — это уже не сосед, занимающий такое же, как ты, место на земле, с которым есть общие темы для разговора. Последствия этой ситуации обычно случайны, они не оцениваются по критериям эффективности, скорее — по правилам, определяющим «хорошее искусство» и интеллектуальное зрелище. Нехватка обсуждения мотивируется тем, что художникам «предоставляется полная свобода», как если бы вовлечение в дискуссию было бы формой захвата в плен.

Отвращение к политике превратило искусство в своеобразную panic room, убежище от политики и ее идей. Здесь художники могут чувствовать себя в безопасности, поскольку никакая правда жизни, никакая деятельность, имеющая какие-то реальные последствия, сюда не проникнет. Преобладающая форма консенсуса — это признание, что главная цель художественных институций и приравненных к ним художников состоит в том, чтобы нести культуру людям. При этом идеи, лежащие в ее основании, второстепенны — ставка делается на некую «культуру» вообще, непонятно что означающую; пустое слово, которое может вместить любое содержание.

Если задача формулируется таким образом, по сути дела это означает самовоспроизводство системы. Окружающий мир в то же время делает свои собственные ставки: демократия или ее ограничение, свобода и ее границы в пределах капиталистического статус-кво. В этой борьбе искусство не принимает непосредственного участия. Однако есть несколько исключений: художники, не только готовые на художественный риск, но и на риск радикального разрыва с системой, которая их вскормила.

{-page-}

 

Что на кону для неолиберальных элит

В России я говорил с левым интеллектуалом Борисом Кагарлицким, который сказал мне, что сегодня искусство играет за ставки, установленные неолиберальной элитой, даже когда эти ставки являются чисто символическими — например, за более сильную позицию на рынке идей, поддерживающую статус группы или самовоспроизводство. Но актуальные и социально значимые ставки находятся в другом месте, они очерчены экономической эксплуатацией и бедностью. Превращение бедности в минимальное благосостояние — это не то, ради чего будет играть искусство, даже если это могло бы повлиять на крайнюю экономическую дифференциацию в самом искусстве, где, как известно, существуют знаменитые благополучные художники-миллионеры и творческий пролетариат, пытающийся компенсировать экономическое обнищание символической прибылью. Вопрос художественного рынка — это вопрос морали, и он касается создания чрезвычайных экономических неравенств в его собственной области, вместе с критикой механизмов экономического исключения, действующих вне мира искусства.

Кагарлицкий сказал кое-что еще: что искусство никогда не выйдет из своего гетто, пока не возникнет такой необходимости. Среди тех, кому это нужно, могли бы быть общественные движения, которые во всем мире сражаются за экономические и политические потребности обществ. К сожалению, этим движениям, чтобы достигать своих целей, кажется, не нужны художники. Искусство должно быть заново изобретено, но не как некая хитроумная опция, новый способ эстетизировать проблемы человека, превратив их в формальный спектакль. Что нам нужно, так это искусство, которое предложило бы свои инструменты, время и ресурсы, чтобы решить экономические проблемы обедневшего большинства. Потому что нынешний предел возможностей для левоориентированного искусства — это ангажированность материальными проблемами: безработицей, обнищанием, бедностью.


Индивидуалистическая политика выживания

То, что сегодня представляется художниками как искусство, можно назвать политикой индивидуального выживания. Свобода художника — это, по сути, необходимость постоянной адаптации к требованиям художественной системы, ее мимолетным модам и краткосрочным интересам. Результат этой мимикрии — преобразование художественного усилия в эгоистическую политику выживания. На самом деле это похоже на способ существования на рынке. Какие сомнения, какая тоска овладевает художниками, стоит им сделать ошибку или оказаться не в состоянии соответствовать стандартам институций или ожиданиям рынка!

Мы все вместе создали эту ситуацию. Институциализированный мир искусства, который представляет, прежде всего, свои собственные интересы (фандрайзинг, выживание среди других институций), лишает художников их радикального и созидательного политического потенциала. Участие здесь продиктовано стремлением потешить собственное художественное эго. Художники научились практически не допускать дискуссий. Они способны следовать только своему воображению или эго. Конечная цель даже самого благородного художественного действия — это не работа на благо какого-то социального организма, а создание в процессе этой работы произведения искусства. Когда искусство деполитизировано, это значит, что оно не представляет интересов людей, но служит индивидуальным карьерам художников. Сделать искусство политическим означало бы определить ставку вместе с другими и открыто представить ее в общественной сфере. Я хочу, чтобы искусство было сильным и ощущало свою власть. Я хочу, чтобы оно было волевым и было в состоянии, с политической точки зрения, развертывать эту власть, — не создавать зрелища, но реально управлять действительностью.

Самая важная вещь, на которую мы хотим сделать ставку сегодня, — это искусство, приносящее изменения; искусство, которое не резонирует впустую и не осуществляет псевдокритики, но является по-настоящему трансформативным и созидательным. Поэтому мы ищем людей, которые «наткнулись» на искусство, когда работали в других, как казалось, областях: в чистой политике, в парламентах и правительствах, или, возможно, в СМИ, или как народные трибуны, исследователи в области общественных наук или даже врачи и доктора. Одно здесь бесспорно — они должны быть там, где делается ставка на социальное и политическое преобразование.

Хочу кое-что пояснить: я не призываю все искусство быть таким. Пусть оно будет даже более плюралистичным, чем сегодня. Но давайте помнить, что раскол искусства уже состоялся, что уже осуществляется «политический поворот» (намек на «лингвистический поворот» в искусстве 1960-х. — OS). «В чем состоял смысл "политического поворота" в культуре? В противостоянии необходимости воспроизводства известных "различий", в отказе кататься на постмодернистской карусели культурного плюрализма, карусели медленных реформ и постепенного развития новых языков, которые удовлетворят всех. В декларации о неповиновении фальши эстетики, экзистенции и гуманизма искусства. В том моменте, когда художники оставили корабль под названием "свободный рынок идей" или "постполитический пир различий" и начали самостоятельное движение».


Обсуждения с практиками

Все мы, Иоанна Варша (Joanna Warsza), Игорь Стокфишевский (Igor Stokfiszewski), Зофия Вашлицка (Zofia Waślicka), художественная дирекция и я непосредственно, искали искусство, которое действует и работает, обладает эффективными процедурами изменения и постоянным влиянием на действительность. В конце концов, политика — именно об этом; это бесконечный процесс реакции на изменения и попытка либо поддержания, либо трансформации господствующего порядка. Даже защита статус-кво — это активная задача, поскольку слишком много людей хотят изменений.

Мы искали практиков — людей, которые каждым своим публичным действием практиковали политику. Поэтому мы говорили с людьми, которые создают художественный музей, отвечающий гражданской политике, — музей, который стремится выразить прогрессивные представления и воспитать в своей аудитории критическое отношение к государственным учреждениям, обучить граждан осуществлению демократии.

Мы говорили с педагогом, который утверждает, что искусство стало репрезентацией системы власти, поддерживая ее через воспитание зрителей как пассивных посетителей выставок и концертов; что самомнение людей из мира искусства сделало их слепыми по отношению ко всему, кроме их собственной истории, в которой нет места для признания ценности культуры, созданной зрителями или низшими социальными группами. По его мнению, искусство — по большей части фасад системы, прославление ложной исключительности художников и инструмент для пустого политического представительства. Цель искусства, однако, не поддерживать свои собственные иллюзии, но использовать свои инструменты — для образования, например.

Мы говорили с художником-политиком, который использовал свою художественную интуицию и навыки перформансиста в своей политической и административной работе — в качестве мэра большой южноамериканской столицы.

Мы говорили с художниками, которые поставили себе целью свергнуть Владимира Путина демократическим путем и через трансформацию политического сознания российских граждан.

Мы говорили с куратором, который основал в Израиле галерею, ставящую своей главной политической целью прекращение оккупации Западного берега реки Иордан и сектора Газа и окончание исключительной демократии «только для израильтян».

Мы говорили с художниками, которые в своей деятельности визуализируют классовую борьбу и показывают, как она разыгрывается прямо на улицах. Мы говорили со многими другими, когда пытались выйти к непосредственной практике, найти способ независимого, практического влияния на действительность, побег из ловушки простого осуществления художественной свободы. Мы стремились проверить, эквивалентна ли практика своему подтверждению — теории.

Мы не нуждаемся в философском новоязе, чтобы выйти на улицы и написать спреем на зданиях алфавит свободы. Производство искусства, политика, философия политики равным образом вплетены художественным воображением в узел фантазии и действия. Но цель прагматична — создание социальных и политических фактов; признание и несение ответственности за публично выраженные взгляды и принятые решения; реальное действие в реальном мире и окончательное прощание с иллюзией художественной неприкосновенности.

Осуществленная мною модель кураторского действия основана не на управлении предметами искусства, вылавливании их среди художественной продукции, транспортировке, страховании и развешивании на стенах. Она основана на модерации и переговорах между конфликтующими политическими позициями, скрывающимися под маской художественного действия. Единственное, что действительно может уничтожить эту модель работы, — это тоска и страх реальных последствий и ответственности за них, лишающий нас возможности даже вообразить любую прагматическую формулу действия.

Я тоже боюсь, но пытаюсь забыть о страхе.


Перевод с английского Екатерины Лазаревой