Джеймс Розенквист: «Когда Картер попросил меня стать членом Национального фонда искусств, я сказал, что у меня криминальное прошлое»

АННА ПАНТУЕВА расспросила классика поп-арта о живописи и политике, об Уорхоле и Керуаке, о его пребывании в американском СИЗО и в брежневском СССР

Имена:  Джаспер Джонс · Джеймс Розенквист · Комар и Меламид · Роберт Раушенберг · Рой Лихтенштейн · Энди Уорхол

Джеймс Розенквист — гигант американского поп-арта, современник Роберта Раушенберга, Джаспера Джонса, Роя Лихтенштейна, Энди Уорхола и других художников, пришедших в 1960-х. Сам он от понятия «поп-арт» отказывается, считая, что его искусство — это антипоп. Его полотна находятся в Музее современного искусства в Нью-Йорке, Музее Уитни, Музее коллекции Менил и многих частных галереях Европы и США. Розенквист также известен своими масштабными настенными росписями общественных зданий. В настоящее время он работает над росписью для Plains Art Museum в штате Северная Дакота, откуда он родом. Весной 2009 года большая студия Джима Розенквиста во Флориде сгорела, и безвозвратно были утрачены многие полотна и литографии. В феврале нынешнего года в нью-йоркской галерее Acquavella открылась персональная выставка последних работ Розенквиста, на открытие которой собралась культурная (Филип де Монтебелло, Майкл Дуглас) и финансовая элита. Кто-то считает, что работы Розенквиста утратили свою радикальность, что в них появилось больше китча. Однако в щедрости его личности и уникальной способности «стыковать нестыкуемое» ему не отказать. АННА ПАНТУЕВА встретилась с художником в его доме-мастерской в Нью-Йорке.

— К вашей выставке в Acquavella Galleries в Нью-Йорке были сделаны некие электрокартины — при нажатии на кнопку они быстро вращаются. Линда Бенглис недавно рассказывала, что в конце 1960-х, когда она переехала в Нью-Йорк, только и было разговоров, умерла ли живопись как искусство или нет. Как это соотносится с тем, что вы сделали в Acquavella?

— Умерла ли живопись? Правда? Ну это просто глупо так говорить! Я объясняю молодым художникам, что самые прекрасные полотна в Эрмитаже и Лувре были созданы при помощи минералов, смешанных с маслом и растертых по ткани ворсом, выщипанным с обратной стороны свиного уха. А самые прекрасные рисунки, например в музее «Альбертина» в Вене, были сделаны горелой головешкой по пергаменту. Какие средства могут быть проще? Фокус в том, чтобы создать иллюзию при помощи простых материалов, из ничего! Самое авангардное искусство создавалось как раз таким способом. Спрашивается, почему же живопись — «мертвое искусство»? Да просто писать никто не умеет, вот поэтому так и говорят! Талантливые люди уже не обращаются к живописи и рисунку. Они делают все эти так называемые инсталляции, телики, видеокамеры, кнопки — нажал, и поехало. Но они не умеют писать и рисовать, к сожалению. Так что говорить, что живопись умерла, просто глупо, мне кажется. Рисовать можно всегда. Я могу рисовать. Я могу и ваш портрет быстро нарисовать, почти одной линией. Кроме простоты, важна композиция, и этому учат в художественной школе: как сделать картинку интересной. Это нужно и в фотографии, и в телевизорах — везде в изобразительном искусстве, не только в живописи. И я хотел научиться именно этому. Еще я хотел научиться композиции для настенной живописи, как у мексиканцев, например.

— В 1991 году в Москве в Центральном Доме художника состоялась большая ретроспектива ваших работ. Как вам пришелся ваш московский опыт?

— В Москве я выставил только те работы, которые могли бы быть сделаны в бывшем Советском Союзе — ни видео, ни электричества там какого, я выставил только полотна. Чтобы люди пришли, посмотрели и сказали: опа, смотри-ка, картина, и я так могу! Я не хотел быть шовинистом или каким-то крутым. У нас шла развеска, и мы вешали большое полотно высоко, у верхних окон. В галерее дежурили девушки в армейской форме из толстой шерсти. Симпатичные девушки. Подтянутые, такие, знаете — ууух! Они сразу подошли к нам: нет-нет-нет-нет, туда не надо! Я им говорю: хорошо, босс, так и сделаем. После этого они подобрели, и я уже развешивал там, где мне было нужно, — они не возражали. Мы и так неплохо пристроили картину, но они хотели, чтобы еще лучше было!

— То есть российская милиция помогала вам делать развеску? Прекрасно.

— Да, неплохо было. Я привез тогда два ящика дешевой водки из Флориды. Мы отправились на первый официальный ужин. Директор музея нам и говорит: «О, ви ар вери-вери сорри, ноу водка». Я сказал: «Ну ничего», — и поставил эти ящики. Я со своим приехал.

— В Россию со своей водкой?

— Да, но это еще не все, подождите! За столом сидела масса всякого народу и особенно много ребят азербайджанцев. Матерь Божья! Эти два ящика ушли за какие-то четыре минуты! «На здоровье! Поехали!» — хум-гара-рум-тум — всё выпили. А потом вскоре, чуть ли не через неделю, в магазинах стала появляться водка. Но когда мы приехали, не то что водки не было — khleb не было. Еще мы привезли несколько больших контейнеров с инструментами и продуктами — спагетти там и прочим. Есть было нечего. До магазинов ничего не доходило, если что и было, все оседало на черном рынке. Мы привезли тонну банок дешевого пива, доллар за банку. Утром начинали делать развеску, и из напитков у нас было только это пиво. Русские приходили и восклицали: «А, пиво!» — и выпивали в восемь утра. Нас поселили в какую-то гостиницу, «Савой», по-моему. Нормальная гостиница. Одно из немногих мест в Москве, где была еда. С собой я привез своих ребят, корешей старой закалки — кому-то семьдесят было, а кому-то и восемьдесят. Каждый день они приходили в музей делать развеску, и я им там готовил горячий обед. Но работникам музея тоже есть хотелось, поэтому я стал готовить на всех. В 1990-х в Москве было намного хуже, чем в мою первую поездку в Советский Союз в 1965 году, — я тогда посетил Ленинград.

— Что вас привело в СССР в 1960-х?

— Это довольно странная история. Ленинградский художник Евгений Рухин увидел мои работы в каталоге выставки в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Они ему понравились, и он выслал мне из России книги и записи музыки... Я выслал ему степлеры для натягивания холстов на подрамник, бумажную ленту и прочее — в Ленинграде этого не было. Постепенно мы подружились. В 1965 году я был в Швеции, пошел в советское посольство и получил визу. Самолет на Ленинград был полон нью-йоркских евреев, закупщиков меха — они регулярно туда летали. Я стал спрашивать их, правда ли, что нельзя ввозить ни алкоголя, ни журналов. Они сказали: «Можно, только помалкивай. Конфеты не вези». Но я купил коробку конфет, бутылку виски и журналы по искусству. В аэропорту нас всех построили в очередь, и какая-то дама грозным голосом стала выкрикивать: вы — в «Европейскую»! вы — в «Асторию»! А до этого мои евреи мне сказали: «В “Европейскую” не селись — там хреново, поезжай в “Асторию”». В «Астории» мне дали огромный номер — он был совершенно пустой, никакой мебели, кроме односпальной кровати. Утром я вышел в холл, и мне тут же сказали: «Сейчас поедете на экскурсию!» Я им говорю: я не хочу на экскурсию, я сам похожу. Мне еще раз твердо сказали «нет», и я улизнул. Взял такси перед гостиницей, дал таксисту адрес на бумажке, и он отвез меня. Я зашел в большой подъезд — там какая-то пожилая женщина мыла шваброй пол. Я стал говорить: «Рухин, Рухин», она закивала: «Да, да, здесь живет». Я поднялся, позвонил в дверь, Евгений открыл и закричал: «Розенквист!!!»

— Конечно, закричал, ведь ваше появление без предупреждения в его ленинградской квартире было равносильно прибытию марсиан.

— Именно! И мы пошли гулять по городу... Рухин был длинноволосый, с бородой. Но он не был диссидентом — он был просто художник. Его мать была геологом, она оформила его как своего сотрудника, чтобы он где-то числился и не был обвинен в тунеядстве. А он занимался искусством. Мы пришли в кафе в центре. Как сейчас помню, там сидела молодежь, и все занимались или читали. Он стал меня представлять друзьям: «Это Розенквист из Нью-Йорка!» — «Да ладно разыгрывать!» Но в 1965 году в это не так легко было поверить. Я купил ему коротковолновый приемник, а он мне подарил религиозную картину или икону. Потом я уехал. Мы продолжали как-то держать связь, в 1976 году я отправил ему в Ленинград шесть пар джинсов. А мне сказали, что он погиб при странных обстоятельствах, что его убили. У нас поговаривали, что это был КГБ.

— Это довольно странная история.

— Еще какая странная. Позже вдова Рухина эмигрировала в Штаты, и некоторое время я держал его обгоревшие полотна у себя в студии. Когда какой-то злостный арт-дилер перекупил их у нее за бесценок, я нанял двух юристов из Сан-Франциско, и они помогли ей эти работы отсудить. Позже я видел ее дочь Машу — прекрасную девушку, она была здесь, пришла в длинном белом платье. Через несколько лет она покончила жизнь самоубийством из-за несчастной любви, из-за какого-то техасского идиота.

— Какой трагический конец…

— Нет, и это еще не конец. Комар и Меламид — слышали о них? Ну так вот, Комар — мой добрый приятель...

— Виталий Комар?

— Да, Виталий. Хороший человек. Очень умный. Так вот, он пригласил меня на открытие какой-то выставки в Нью-Йорке и представил мне одного юношу. Я подумал — просто подросток, но Комар мне сказал, что это директор музея Эрмитаж (видимо, речь идет об одном из заместителей М. Пиотровского по особым проектам. — OS). Я даже не поверил — уж очень он был молод и худ. Он возбужденно стал говорить мне, что Эрмитаж собирается открыть Фонд Евгения Рухина, что остались его картины и все такое прочее. Я был очень тронут — я считал, что после смерти Евгения его самого и его работы забыли, а тут они возвращаются к публике... Так что это очень хорошо. Вот так закончилась эта невероятная история, которая началась в 65-м.

— В начале 1960-х вы работали оформителем рекламных щитов на Тайм-сквер в Нью-Йорке, как вам работалось?

— Да ничего, интересно было. Работа была очень тяжелая, но она позволила мне почувствовать вкус нью-йоркской городской жизни: я состоял в профсоюзе...

— Неужели вы были членом профсоюза? Для США это очень передовая социальная позиция.

— Да, я был в профсоюзе... как же он назывался... Профсоюз художников по вывескам и рекламным щитам №230. Им заправляли итальянцы — они были не из мафии, но умели с мафией договариваться. Я работал художником-оформителем, мне было двадцать шесть лет, а моим ассистентам — по шестьдесят и семьдесят. Один мне заявил: «Я с этим сукиным сыном работать не буду!» Ага, и мне тоже приятно познакомиться. Тем не менее я с ними уживался и был на хорошем счету. В 1958 году произошла такая история. Мы с ребятами из профсоюза ходили пить пиво и есть бутерброды в баре Beefsteak Charlie’s на 50-й улице, рядом с автовокзалом. Один раз в баре сидел русский, агент какой-то танцевальной труппы. Он стал выступать: «Я хочу увидеть настоящего американского рабочего человека!» Мы разговорились, обменялись наручными часами и сигаретами. В то время в профсоюзе состояли коммунисты старой закалки 1930-х годов, Гас и Герри были у них главными. Я побежал, нашел Гаса и Герри и привел их. А русский замолчал и отодвинулся от нас. А мы-то думали, что если из СССР, то, значит, коммунист и ему будет интересно пообщаться с американскими товарищами.