«Метаморфозы» на «Платформе»

Постановка Давида Бобе – редкий российский спектакль, который можно представить себе в афише серьезного европейского фестиваля

Имена:  Давид Бобе

Проект «Платформа» во второй раз показал в формате «work-in-progress» спектакль «Метаморфозы», который ставит известный французский режиссер Давид Бобе, выпустивший в прошлом году «Фей» на Новой сцене МХТ. В первой версии участвовали только актеры с курса Кирилла Серебренникова, во второй к ним присоединились конголезские танцовщики, в будущем обещаны и французские акробаты. Вероятно, спектакль и впредь будет как-то меняться и обрастать интересными подробностями, но уже сейчас понятно, что перед нами одно из самых интересных театральных сочинений текущего сезона.

Бобе берет за основу «Метаморфозы» Овидия, у нас даже людям с высшим образованием известные, как правило, понаслышке. Зато во Франции «Метаморфозы» считаются настольной книгой старших школьников. Говорят, что, предложив этот текст студентам Серебренникова, режиссер был уверен, что в России дело обстоит точно так же. В итоге высокопарный гекзаметр Сергея Шервинского соединяется в спектакле с переводом французского прозаического переложения «Метаморфоз», с драматургическими фрагментами, сочиненными Валерием Печейкиным и с отдельными фразами, досочиненными актерами. Как ни странно, столь разрозненные элементы у Бобе легко сливаются в единое целое. Ему не нужно ни очередной стилизации античности, ни встречающегося сейчас повсеместно прямого осовременивания. Он стремится к тесному сплаву мифа и реальности.

Герои античных мифов помещаются в «Метаморфозах» в пространство одновременно постиндустриальное и постапокалиптическое. Сцена сплошь усеяна покореженными остовами брошенных машин, напоминая и свалку металлолома, и пейзаж из компьютерной игры, и зону существования современного человека, погребенного под грудой «разбитых» смыслов. Это, наконец, царство мертвых — в спектакле действуют скорее не сами мифологические персонажи, но их души, обреченные на нескончаемые скитания в Аиде и на повторение своих историй снова и снова. В начале они вдруг появляются отовсюду — из-под распластанных автомобилей, из их дверей и приоткрытых капотов. Они надвигаются на зрителей с фонариками на головах и беспорядочно называют свои имена: «Я Мидас, который был наделен даром превращать все в золото», «Я Нарцисс, из-за меня погибла прекрасная девушка». Это тени, каждая из которых хочет быть услышанной.

Актеры рассказывают мифы как бы от третьего лица (у каждого сюжета — свой исполнитель), то увеличивая дистанцию с образом, то ее сокращая. Иногда они вообще говорят от себя лично, но в некоторые моменты все-таки перевоплощаются в героев. Заикающийся актер пересказывает сюжет о Нарциссе, постоянно запинаясь и используя обороты вроде «вот в такой грубой форме он отвечает на ее тонкую любовь», а в следующую минуту вдруг отбрасывает ироничный тон и сам становится Нарциссом, пытаясь поймать свое изображение на гигантском экране и отчаянно произнося текст Овидия уже безо всяких речевых дефектов.

Структура спектакля свободна, мифы плавно перетекают один в другой, и до определенного момента порядок их произволен. Эпизоды сопровождаются сложным видеоартом, пластическими этюдами и постоянно звучащей музыкой под управлением саунд-дизайнера Дмитрия Морозова. Бобе создает атмосферу сновидения, в которой ничто не кажется невозможным, а обрывочность возводится в принцип. «Метаморфозы» — череда беспорядочных вспышек-образов. Лица актеров появляются на заднике-экране, помещенном за высокой железной решеткой (на ее создание Бобе вдохновила ограда разрушенного театра в Конго), сменяют друг друга с огромной скоростью, превращаются в сетчатые узоры, растворяются в световых потоках. То и дело включаются в действие африканские артисты, поющие на родном языке и сообщающие спектаклю подлинное дыхание архаики. «Метаморфозы» похожи то на античную трагедию, то на 3D-кино, то на масштабный клип — и это смешение всевозможных культур и стилей для Бобе необходимо. Он рассказывает античные легенды как сюжеты, которые могли бы произойти когда и с кем угодно, и насыщает их обстоятельствами, предельно нам близкими.

В осенней версии «Метаморфозы» были прежде всего о любви, и, казалось, ничто не способно помешать ее торжеству. Вот Орфей, придя за умершей Эвридикой, сокрушается, что ей до сих пор можно отправить сообщение в социальных сетях, и — о ужас! — оно будет получено. И пусть он, вопреки уговору с богами, оглядывается на девушку, которую должен вывести из Аида, и та падает бездыханной с капота раздолбанной машины — это разыграно с присущей Бобе почти сентиментальной нежностью и не воспринимается трагически. Еще в одном эпизоде, бессловесном, актеры Артур Бесчастный и Евгения Афонская, стоя прямо перед зрителями, в течение нескольких минут раздеваются догола. Потом они меняются местами, по пути встретившись взглядом и едва соприкоснувшись, и примеряют на себя одежды друг друга. Мужское переливается в женское, женское — в мужское. Как выяснится ближе к концу спектакля, это был миф о Тиресии, сочетавшем в себе два начала. Но конкретный смысл тут важен меньше, чем возникающий спонтанно, на визуальном уровне.

Романтические сюжеты остались в «Метаморфозах» и сейчас, однако теперь к ним добавились мифы о смерти и жестоких убийствах. Некоторые из них продолжают начатые в первой половине спектакля истории, сводя на нет их идеалистический настрой. Стайка вакханок, еще недавно мирно пробегавших по сцене и сокрушавшихся из-за того, что все древние герои — геи, разрывает в клочья Орфея за то, что тот, скорбя по Эвридике, отвергал их любовь. Весь в красных потеках, он встречает свою жену в Аиде, и они сливаются в кровавом поцелуе. Мидас, ходивший с ведром черной жидкости, символизирующей золото, до сих пор покрыт темными пятнами. Когда боги наказывают его второй раз, за неправедный суд, ослиные уши у него вырастают в виде кровоточащих ран под бинтами, которыми ему оборачивают голову.

«Метаморфозы» окончательно погружаются в Аид. Черные тени на фоне красного зарева подымаются в ряд по прутьям решетки, как по ступеням, сходятся жалкой кучкой и устремляются вниз. Среди них — Сизиф. Рассказывая свою историю, он вертит по кругу помятую машину. Потом случайно встает между двумя авто, и они, толкаемые уже другими душами, раздавливают его в лепешку. Миф о Сизифе Бобе дополняет фрагментами эссе Камю, считавшего обреченного на бессмысленный труд царя счастливым, а камень — его достоянием. Но, как и у французского экзистенциалиста, в спектакле это счастье оказывается неотделимым от страдания и смерти.

Фрагменты «Метаморфоз» соединяет между собой сочиненный Бобе и Печейкиным персонаж. Весь в грязных потеках и ссадинах, лишенный имени, облаченный в лохмотья, он обитает среди забытых машин на опустевшей планете, уже после всемирного потопа. Приговоренный богами к превращению в чудовище, он не смог им сделаться до конца и остался полутварью. Он проклинает властителей мира и к ним же взывает о помощи, крича в засохший бензобак. Пытается найти ответ на загадку: у Юпитера три чаши, в первой — добро, во второй — зло. Что же в третьей? В итоге он приходит к выводу: тоже зло. Потому что его — больше. И эта полутварь, последнее существо в мире, по нелепой ошибке задержавшееся здесь после Страшного суда, олицетворяет у Бобе все современное человечество. Нас, давно оставленных божествами, в которых почти никто не верит, и способных собрать из осколков разбитой культуры разве что слово из трех букв.