Свин, Рикошет, Оголтелый, Бегемот и все-все

История ленинградского панка в воспоминаниях ФЕДОРА ЛАВРОВА и фотографиях

На лейбле Джелло Биафры (Dead Kennedys) Alternative Tentacles готовится к выпуску сборник советского панка доперестроечного периода. Консультирует американских издателей Федор Feddy

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

«Бегемот» Лавров, чей трек «Один облом», записанный группой «Отдел самоискоренения» в 1984 году, тоже появится на компиляции. Федор Лавров начинал в первых панк-группах Ленинграда. Его именитые коллеги — лидер первой ленинградской панк-группы «Автоматические удовлетворители» Андрей «Свин» Панов, Александр «Рикошет» Аксенов («Объект насмешек»), Алекс «Оголтелый» Строгачев («Народное ополчение») — уже покинули этот мир. Федор, которому за глаза не дашь много больше 30, продолжает играть в рамках проекта FEDDY, в 1990-е его трио «Бегемот» было одной из знаковых команд русского брит-попа. Он рассказал OPENSPACE.RU о том, как жили советские единомышленники Джонни Роттена и Джо Страммера до прихода Горбачева.


Я узнал о панке в седьмом классе, в 1978 году, в передаче Севы Новгородцева на BBC. И из статьи журнала «Крокодил», высмеивавшей тамошние нравы. Была даже фотография некоего панка с кусками мяса — мол, так выглядит группа «Душители», то есть Stranglers.

И еще была по телевизору «Международная панорама», где панков с нагуталиненными волосами показывали бегущими по улице. Тогда это преподносилось как форма протеста против буржуазного общества.

«Международную панораму» я постоянно смотрел. Ведь там часто показывали под занудный комментарий очень важные и современные вещи. Мы видели мир за пределами «железного занавеса», и он не был похож на наш. Опрятный, красивый, уютный. Все это откладывалось в подкорке.

А потом к нам в класс перевели Сашу Аксенова, его оставили на второй год. Я тогда уже играл на барабанах с ребятами постарше какой-то прог-рок, они панк-рок мой не приняли, хотели и дальше пилить соляки на гитарах. И с Сашей у нас появилась группа «Резиновый рикошет». Он же меня познакомил со Свином (Андрей Панов. — OS), который прозвал Сашку Рикошетом. Я узнал, что панк у нас есть. А раньше думал, что о нем только я и знаю. С Рикошетом мы ходили на концерты, к примеру, на «Россиян», это не панк-рок, но дух свободы на их выступлениях чувствовался. У панков такого не было, собственно, и возможности играть не было. Мы как-то собрались на прослушивание «АУ» в рок-клубе в ДК 10-летия комсомола на Обводном канале. Это был единственный нормальный концерт «АУ» из 80-х, который я видел, с аппаратом, на сцене. И я не почувствовал, что случился какой-то прорыв.

Что касается времяпрепровождения, то тогда уже Юфит (которого я не знал) снимал свои чернушные фильмы с расчлененкой и считался панк-киношником. Были пьянки у Свина на квартире. В фильме «Взломщик» сцены тусовок выглядят очень похоже. Выглядело все так: люди сидят дома разодетые, с поставленными пивом волосами, напиваются, потом аккуратно, уже в шапках, выходят в парадную, чтобы их не заметили гопники. Конечно, порой кто-то и по улицам так гулял. Но я помню, как в кафе «Эльф» на Стремянной приходили панки в шапках. Один из них мне быстро показал гребень и тут же его спрятал. Так было до перестройки. Когда началась гласность, панк-группы вступили в Ленинградский рок-клуб, все стало возможно. А до 1984—1985 годов менты могли легко повязать, остричь. Я сам как-то ночевал в переулке Крылова в «аквариуме» из-за того, что вызывающе вырядился.

Мы не одевались как тамошние модники. Скорее как первые панки. Если посмотреть первые фото Sex Pistols, они одеты в пиджаки, какие-то штаны — Вивьен Вествуд еще ничего не придумала. Так что мы покупали шмотки в комиссионках не нашего размера и либо ушивали их, либо так и носили. Смысл был в том, что надо нарядиться так, чтобы люди злились, обращали внимание. Обычный эпатаж. Родители по-разному к этому относились. У Алекса Оголтелого папа был военным. Он его драл по полной. У меня мама, художница, поддерживала все начинания. Мама Свина, Лия Петровна, его друзьям наливала. У Рикошета мама была тоже свободных нравов, ей было все по фигу, она была практически хиппи. Я не пил до 30 лет, пока не попробовал настоящие французские вина. И мне было тяжело общаться с ребятами, они свирепо бухали. Останусь на вечеринку, а потом понимаю, что все уже блюют, дерутся, лыка не вяжут. Ничего дикого не было, впрочем. Курили на лестнице. Иногда ходили почему-то голыми, так называемые грузинские вечера.

У нас не было какой-то пролетарской идеологии. Хотя панк в Ленинграде крутился в Купчине, вокруг Свина и Рикошета. А Купчино — это, конечно, скажем, не арт-квартал. Я жил в центре, а в Купчино ездил учиться. В центре жили хиппи. Плюс панк-тусовка была на севере, на Манчестерской, где жили Алекс и Ослик, который начинал на клавишах в «Народном ополчении», а теперь играет в «Алисе».

Я понимал, что панки в Европе видят социализм как-то по-другому, не так, как мы, изнутри, даже не совсем так, как нас учили. Я взял в библиотеке «Капитал» Маркса, который мне не хотели давать потому, что его проходят только в высших учебных заведениях, а я был простой, работающий в детском театре помощник художника. В обстановке повальной шпиономании меня, изучающего в общественном транспорте, на работе, повсюду этот бросающийся в глаза фолиант, принимали за откровенного злобного антисоветчика, издевающегося над нашей идеологией. Мне говорили, что не все у Маркса правильно. На улице ко мне приставали незнакомые люди, улыбались, делали вид, что они меня знают, но не могут припомнить откуда, и начинали выпытывать все до мелочей. Причем у меня оставалось ощущение, что меня загипнотизировали, я настолько откровенно пытался понять, кто это передо мной, что перечислял всех своих знакомых, у кого мы могли встретиться, как вдруг человек будто терял интерес и, оставив одно недоумение, исчезал. А сколько совершенно посторонних людей прошло через наш дом, когда мы с Алексом записывались там! Сколько кассет с записями бесследно исчезло у нас и наших знакомых, кому мы их давали послушать! Следующая книжка, которую я изучал, пытаясь понять, что поддерживает моя любимая группа The Clash, была про никарагуанскую революцию глазами одного из участников, я не помню, как его звали. Помню, что это была довольно нелитературная, но очень живописно жестокая книжка.

У меня была дома студия, в районе Театральной. Все ко мне постоянно съезжались для записи. У меня был плохой монофонический магнитофон «Нота-303», хотя порой кто-то приносил «Маяк» или «Яузу». В Гостином Дворе продавался пульт на три входа и один выход за семь рублей. У меня было три, собранных в линию, у каждого была разная чувствительность, надо было подбирать, куда какой инструмент лучше воткнуть. Пели в пластиковые микрофоны. Причем подзвучить их было нечем, так что вокалист часто себя не слышал. Порой мы накладывали партии, если, скажем, на квартире были только я и Оголтелый. Сначала барабаны с басом, потом гитару и голос. Однажды нам притащили пульт «Солист» на шесть каналов, с фильтрами — и мы записали целую панк-оперу «Новогодие». Кстати, у нас не было примочек для гитар. Мы играли правильные аккорды, но без фуззов, получался такой саунд 60-х, хотя, когда переходили на ска, все звучало нормально. Сама запись, конечно, перегружалась, покряхтывала. Однажды я взял приемник ВЭФ, воткнул в него гитару, перегрузил и записал звук. Получилось нечто. Но денег не было, в Гостинке советский мерзкий фузз стоил примерно 15—20 рублей. И даже он не всегда продавался.

Я начал заниматься записью, потому что хотел запечатлеть то, что мы делали. Концертов мы не играли. Просто негде было. Акустические концерты, квартирники мы играть не хотели, хотя Свин часто так пел на кухнях. В рок-клуб нас не принимали из-за текстов. Так что песни придумывались, разбирались по партиям, записывались — и тут же забывались. Но пленки потом уезжали даже за Урал. Во время записи я не давал людям пить, но они прятали портвейн в щитке и выходили покурить. Так что, пока они были в адеквате, что-то фиксировалось, а потом я всех выгонял. Но энергетика сохранялась.

Прямо в квартире стояли барабаны. Соседи снизу орали, скандалили, вызывали ментов. Сначала это была многодетная семья. Потом на их место въехали смешной мужик с огромными хохляцкими усами, его безразмерная жена и сын-сморчок. Сын спился и угодил в тюрьму, муж умер. И когда мы перестали записываться, тетка осталась одна в пустой квартире. Я ее встречал в подъезде, и она говорила: «Феденька, почему теперь так тихо стало, мне же страшно!» Однажды, кстати, мы с Рикошетом притащили аппарат Свина — мониторы, усилитель. Свин за это хотел, чтобы мы ему записали альбом. Но дело ограничились одним треком «Утренничек», на сегодня это самый первый трек «АУ», записанный в студии. Это было в 1982-м. После армии Рикошет вступил с «Объектом насмешек» в рок-клуб и приехал ко мне забирать аппарат. А мне надо было закончить запись «Новогодняя», он меня не предупредил. Аппарат вынесли, стали ждать автобус. А я был настолько зол, что вылил ему ведро воды на голову из окна.

Я постоянно искал музыкантов, общался со всеми. И у меня была телефонная книжка с контактами людей, которых я слышал, про которых слышал, которым звонил, но они не подходили мне по стилю, иногда даже по голосу. Я делал пометки. А потом раздавал эти номера направо и налево. Когда Рикошет вернулся из армии, я ему выдал всех его будущих музыкантов, которые потом стали группой Tequilajazzz. Они друг с другом не были знакомы. Я сам живьем прежде видел только Женьку Федорова. Косте Федорову я звонил, но понял, что он мне не подходит. Костя хотел играть нью-вейв. А я к тому времени — хард-н-хеви. Так что когда Рикошет сказал, что ему нужен «волновый» гитарист, такой сразу нашелся. А потом я как-то эту книгу выкинул.

В армию меня забрали со скандалом, заперли на призывном участке во время очередной медицинской проверки, сказали, что больше отсрочки не будет, хотя я даже уже успел жениться, чтобы только не идти в армию. И отправили в Ростов-на-Дону, где готовили «пушечное мясо» для переброски в Афганистан. Ни перспектива погибнуть за социалистическую Родину, ни необходимость подчиняться тупоголовым воякам меня не радовала. В каждой воинской части полагался заместитель по политическому воспитанию, этот нежный до принятия присяги дядечка вел задушевные беседы с каждым из будущих бойцов, выслушивая их пожелания, жалобы и вербуя «стукачей». Он же читал все письма, что приходили к нам и мы писали домой. Ему-то я откровенно и рассказал, что я служить не могу, потому что я — пацифист, потому что я не хочу убивать, не вижу врага ни в афганцах, ни в американцах и тем более считаю внешнюю политику нашей страны неправильной. Мягко говоря, он от таких слов опупел! Меня затаскали по всевозможным командирам, вплоть до командующего Закавказским военным округом, воспользовались тем, что я натер себе чужим сапогом ногу, положили в санитарную часть, где еще неделю со мной «дружески» общался врач и все записывал и записывал что-то в свою папочку. Он врал, что ему просто интересно со мной общаться. Я знал, как мои друзья «косили» от армии в психлечебницах, но мне было страшновато, и я слабо верил в возможность «закосить» прямо там, где я оказался. Хотя я отчетливо понимал, какой оборот принимает дело. Мне грозила тюрьма за уклонение от службы в армии и все равно опять служба после этого! И тем не менее, когда командир нашей части спросил на очередной нашей встрече, буду ли я принимать присягу, я понял, что это тот самый ключевой вопрос, который их волнует, за который я могу попасть в тюрьму или психушку. И я сказал им: «Нет!»

Я провел 4 дня в наигрязнющем распределителе, где мне пришлось вместо санитаров помогать привязанным людям писать, и у нас на глазах умер добровольно пришедший лечиться от пьянства мужик, которому просто неправильно сделали укол. А потом еще 40 дней в больнице посреди степей, где нам всем только и делали, что кололи успокоительное. И до конца я не верил своему счастью. Когда перед отъездом домой меня привезли обратно в часть, мои однопризывники уже приняли присягу и над ними нещадно издевались сержанты и старшие воины.

Вернулся я настоящим панком, ничто не могло уже меня остановить, и на глазах у изумленных моими приключениями приятелей я снова начал записываться.

В 1984-м меня вызвали в КГБ. Они уже знали о нас все. Для меня это был в ту пору самый большой шок, когда я увидел здоровенную папку, а в ней мои распечатанные тексты, фотографии. То есть кто-то приходил ко мне домой, тусил, уносил документы и кому-то передавал. Стучал на меня. И я сильно разочаровался во всей этой компании. И постепенно завязал с панк-тусовкой. Последнее, что я записал в этом стиле, — дебютный альбом «Бригадного подряда» в 1986 году. Меня сильно тогда прижали. У меня были запредельно политиканские тексты в «Отделе самоискоренения». Всем было ясно, что такое петь нельзя. И не все ребята соглашались записывать эти песни. Была песня «Военная монархия» с матерным припевом (а ведь даже Свин почти не матерился в текстах!): «На хуя нам военная монархия!» И еще: «Выебли Европу Рейган и Андропов». Алекс сказал — я сыграю с тобой на басу, но подпевать не буду! И мне в КГБ сказали, чтобы я больше не писал таких песен, заставили подписать бумагу.

В рок-тусовке было явственное расслоение даже по возрасту. Люди, которые были всего на несколько лет старше, хипповали. А для панков хиппи были вчерашним днем. Для нас «Аквариум», заявлявший, что они играли панк на фестивале в Тбилиси, был унылой хиппанской музыкой. Удивительно, что когда «Кино» вступило в рок-клуб, хотя Рыба и Цой были панками, к ним тоже стали относиться с ревностью.

Группы типа Black Flag мы тогда не слушали. Хотя воткнулись в Exploited. В конце 80-х один чувак из Польши привез нам бобины с американским панком, о существовании которого мы даже не подозревали, — Dead Kennedys, Minor Threat. Для меня хардкор был вчерашним днем. Мы все, кто играл в «Народном ополчении» с самого начала, к тому времени дико фанатели от Public Image Ltd. А у многих из наших групп панк-рок делался по ранним образцам. Рикошет, записывая первый свой альбом «Гласность», ориентировался на ранний The Clash, к примеру.

Когда началась гласность, я уже ничего острополитического не пел, меня стала волновать эстетика и лирика. Раньше мне было интересно щекотать себе нервы, когда друзья говорили: «Да ты обалдел!» Спеть песню — это был поступок. А тут все начали орать на каждом углу о том, о чем я раньше говорил. И этим стали заниматься люди, которые меня этим попрекали. Даже у Свина появилась песня «Рейган-провокатор»!

Со сборником история сложилась так. В Фейсбуке меня нашла американка Морин Бейкер (Maureen Baker), которая еще в перестройку ездила к нам, сотрудничала со Стасом Наминым, словом, продвигала демократию. Она меня познакомила со своим приятелем Брайаном Свирски (Bryan Swirsky), который еще два года назад начал готовить этот проект. Это даже не музыкальный, а культурно-исторический проект: панк бывших советских республик, стран Варшавского договора. Я его консультировал по ленинградским группам и немного в общем по стране.

Сначала он сказал, что записи моих групп («Отдел самоискоренения», «Народное ополчение») слишком плохи по качеству. Но в итоге Джелло Биафра послушал все им собранное и сказал, что песня «Один облом» «Отдела самоискоренения» — мол, это самая безбашенная запись из предоставленных! И что она должна занять одно из ключевых мест на сборнике. Ну чего уж — два аккорда, барабанщик с басистом не знают, что делать, гитара через радиоприемник, магнитофон «Яуза».

Туда войдет и «Бригадный подряд» 1986 года, и «Объект насмешек» — вопрос решается с Женей Федоровым. Конечно, группы из других городов, «Путти» и «Гражданская оборона» наверняка. Вопросы с правами решаются легко — люди готовы отдать треки просто для того, чтобы их наконец-то издали в США и услышали в мире! Я и сам, к слову, хочу как-нибудь издать сохранившиеся записи «Отдела» и «Ополчения», если бы нашелся человек, которому это могло бы быть как-то интересно с точки зрения издания... Я уже собрал, отмастерил и выложил самую первую запись в стиле панк из сохранившихся в России — «Аборт» группы «Резиновый рикошет» 1982 года. Времени делать огромный объем работы по ремастерингу у меня нет.

Американцы очень хотят песню Свина. Но у «Автоматических удовлетворителей» нет нормальных треков, записанных до перестройки, — либо жуткие концертные бутлеги, либо альбом «Терри, Черри, Свин» с драм-машинкой. Я им рекомендую выбрать из более поздних записей песни, написанные до или хотя бы во время перестройки, типа «Рейган-провокатор». Пока думают... Хотя потом он записывал и самые старые песни. Безусловно, американцы не ожидали, что советские панк-записи будут настолько плохого качества. Но именно на них сохранился настоящий рок-н-ролльный драйв — многие наши панки в «настоящих» студиях его просто теряли, и эти записи я слушать не могу.

Я не ожидаю от сборника какого-то прорыва в шоу-бизнесе для групп, большая часть которых уже не существует. Я даже не уверен в том, что может возникнуть реальный интерес у западной публики к духу протеста, когда-то существовавшему тут. Может быть, в мире и есть интерес к культуре, которая осталась в стороне и оказалась почти забыта. Но для тех, кто никогда так и не был издан, чьи записи расходились магнитоиздатом, это, по крайней мере, важно. У каждой группы своя судьба, которая будет описана на сборнике. И одно это уже будет важно для истории. Подпольная культура влияла на сознание. В ней был дух свободы и протеста. Через тридцать лет нигде не издававшиеся тиражами записи выйдут из подполья.