Одним прыжком

Мир отметил семидесятилетие со дня рождения великого балетного анархиста Рудольфа Нуриева

Мир отметил семидесятилетие со дня рождения великого балетного анархиста Рудольфа Нуриева

Когда простодушный журналист (а такие встречаются в провинции), желая сказать приятное заезжему премьеру, сообщает ему «О, вы танцуете, как Нуриев», не каждый профессионал способен удержать лицо и вежливо поблагодарить за комплимент. Потому что это вообще-то не комплимент. В профессии выше всего ценят школу, а у великого Руди ее, собственно говоря, не было. В Вагановское училище он попал в шестнадцать лет, когда сверстники уже подходили к выпуску. И, несмотря на старания выдающегося педагога Александра Пушкина, несмотря на собственную фантастическую работоспособность и пожизненную готовность учиться, идеальной формы он так и не приобрел. Чисто технически сейчас очень многие танцуют лучше Нуриева. И тем не менее равных ему мужчин-звезд нет. (Женщина — есть: первая балерина мира Сильви Гиллем; кстати, девчонкой выдернутая им из кордебалета Парижской оперы в примы.)

Так почему же? Почему на прошлой неделе не было в мире балетной звезды, которая не вспомнила бы о его семидесятом дне рождения? Чем он так выделялся на общем фоне?

Не школой — об этом уже сказано. Не «аутентичностью русского стиля» — Нуриев относился к балетному наследию без трепета, запросто меняя текст во время выступлений. Более того, когда после побега ему стали предлагать ставить балеты Петипа (танцовщик из Кировского театра, предполагалось, знает их наизусть), он от этого Петипа оставлял на сцене немногое. Есть отличный документальный фильм, в котором подробно зафиксировано, как Нуриев ставит «Раймонду». Мало того, что он выдумывает на ходу, он еще и на камеру признается, что кроме партии главного героя вообще ничего в балете не помнит. Поныне идущая на сцене Парижской оперы «Баядерка» — замечательный образчик такого творчества: порушены ансамбли, убраны важные куски, женские танцы заменены мужскими. Но в голову никому не придет заменить этот спектакль более вменяемой редакцией, об этом в Париже просто нельзя говорить, сразу сочтут агентом КГБ.

Так почему же? А потому, что изменил статус профессии.

На протяжении всего XIX века танцовщик был подставкой для балерины. И только. Дивы гастролировали, но партнеров с собой не брали (путешествовать со своей мебелью — неэкономно). В начале XX века, в дягилевской антрепризе, спектакль впервые стал строиться вокруг танцовщика, но свободы артистам это не добавило: они принадлежали компании, и уход из нее Дягилев считал преступлением (даже без всяких там личных отношений, даже если речь шла просто о работе: образцовое крепостное право). А после Дягилева все снова вернулось на круги своя, и всю первую половину XX века и в Европе, и в Советском Союзе танцовщики стояли за спинами балерин. Поднимали их, носили, держали — и изредка выходили на одну вариацию.

И тут пришел Нуриев. И объявил, что главный — он. И что балерины, которые не могут держаться на ногах без поддержки — пусть падают, ему-то что (и отпустил однажды прямо на сцене, дама встала на четвереньки). Нашпиговал свои редакции головоломными азартными танцами. Отказался играть в надмирного служителя святого искусства, запросто приглашая журналистку на интервью к себе в спальню, где жмурился со сна очередной случайный знакомец. (А изображать из себя святого было очень даже принято, а в России принято до сих пор — ох какой скандал громыхнул в Академии русского балета, когда одна из журналисток мимоходом упомянула о том, что Уланова предпочитала женщин.) Танцевал до двухсот спектаклей в год. И стал первым танцовщиком, лично определявшим свою рабочую судьбу: без власти менеджера и балерины.

Вот за это так чтит его балетный мир. За то, что показал дорожку к свободе. За то, что привил миллионерам и коронованным особам привычку почитать за счастье, если артист явился к ним на прием. А простые зрители, в общем, примерно за то же самое. За ощущение, что вот есть (были) люди на свете, для которых нет никаких границ. Ну, во всяком случае, их можно с легкостью перепрыгнуть.