И, наконец, не вывод, а естественный вопрос. Так что там, в МХТ? Для себя нарушали или для дела? Делали примерно то же самое, что делают повсеместно, и привлекли к себе внимание просто потому, что суммы, выделяемые для МХТ, несопоставимы с суммами, которые имеют все прочие московские театры? Потому, что Табаков не скрывал финансового благополучия театра и даже порой бравировал им? Потому, наконец, что нашелся «доблестный» Прудкин, закричавший сакраментальную фразу? Или все же нарушение закона совершалось тут, так сказать, с особым цинизмом?

На эти вопросы я ответить не могу. Я не следователь, документов в руках не держала, в детали дела не вникала. Но одно сказать могу точно. В России испокон веков воровали, занимались мздоимством и страдали от коррупции. Но никогда, и в совсем отдаленные дореволюционные времена, и в более близкие советские, вопрос «а не вор ли он?» применительно к деятелям театра и культуры не возникал. Этот вопрос как-то не приходил в голову по поводу Товстоногова или Леонида Вивьена, Эфроса или Николая Акимова, Ефремова или Станиславского, директора императорских театров Всеволожского или неистового революционера от искусства Всеволода Мейерхольда. Понятия «воровство» и «коррупция» имели отношение к чиновникам, губернаторам, директорам заводов, ляпкиным-тяпкиным и сквозник-дмухановским. Теперь оно накрепко прилипло к деятелям культуры. Уже не отлепишь.

В этом виновата нелепая система. Но деятели театра в этом тоже, увы, виноваты. Они любят порассуждать о деньгах, видя в них главный критерий театрального успеха; озабочены прирастанием театральных площадей; не стесняются широко жить и носить дорогие костюмы. Проще говоря, эти деятели до мозга костей буржуазны. Табакову, к слову сказать, облик благополучного буржуа, рачительного и щедрого (о щедрости Лелика слагает легенды весь театральный мир) хотя бы к лицу. Он и впрямь эдакий Флор Федулыч Прибытков, нигде и никогда не скрывавший своей купеческой сути. Но фокус в том, что буржуазность (вариант — гламурность) стала приметой едва ли не всех значимых театральных деятелей новой России.

Диву даешься, сколь разительно типовой облик современного европейского режиссера отличается от типового облика театрального деятеля нашей страны. Трудно представить себе Питера Брука, разгуливающего по улицам в дорогущем пальто; Томаса Остермайера, небрежно распахивающего полу пиджака во время фотосессии, чтобы виднее был лейбл известной фирмы; Люка Персеваля, выходящего из театра и садящегося в черный «мерседес» с личным шофером. Невозможно вообразить себе Ариану Мнушкину, увешанную кулонами и перстнями. Меж тем для самых высокодуховных наших режиссеров, цвета и красы отечественного театра, это норма. Табаков хотя бы про духовность при этом не говорит, он всегда и во всем верен своему купеческому имиджу. Михаэль Тальхаймер, приехав с «Дойчес театр» на гастроли в Петербург, был поражен, когда ему предложили вип-обслуживание с личным шофером. Он привык быть вместе с труппой. Не выделяться, не выпендриваться, не требовать себе начальственных льгот. Первое, что требует себе любой российский театральный начальник, — это спецобслуживание.

Там быть богатым и, главное, выпячивать свое богатство — некрасиво. Там совсем не юный директор крупного театрального фестиваля может перемещаться по городу на велосипеде и не видеть в этом никакого унижения своего человеческого достоинства. Там искусство и буржуазность — вещи трудносовместимые. В российском театре они уже почти синонимы. Наши театральные художники давно уже стали неотличимы по своим привычкам от банкиров и звезд шоу-бизнеса. И, на мой вкус, эта буржуазная простота нравов куда хуже пресловутого воровства. Да и расстояние-то между ними небольшое. Сделал один неосторожный шаг — ты уже вор. Не сделал — просто благополучный купец театральной гильдии.