Кристиан Люпа: «Моя личность — что-то вроде верхней одежды, мечтаю освободиться…»

Знаменитый экспериментатор рассказал OPENSPACE.RU, как он переписывал текст Ницше и почему состарился Иоанн Павел II

Имена:  Кристиан Люпа

Центр имени Мейерхольда показал в Москве спектакль Кристиана Люпы «Заратустра», основанный на книге Ницше и трилогии Айнара Шлеефа о Ницше. Противоречивая биография немецкого философа, окончившего дни в сумасшедшем доме, часто становилась отдельным сюжетом — вспомнить хотя бы эстетский фильм Лилиан Кавани «По ту сторону добра и зла». Но выдающийся польский режиссер, удостоенный в этом году престижной премии «Европа — театру», не превратил «Заратустру» в спектакль из серии «ЖЗЛ». Он поставил трехчастную мистерию, сперва точно следуя тексту книги Ницше, а к финалу объединив в одно полусумасшедшего философа и его постаревшего героя. Три ипостаси Заратустры: бунтующего юношу, утомленного мыслителя и впавшего в детство бродягу, пристроившегося к очереди за бесплатным супом, не играют, а скорее обозначают три актера. Прекрасно владея режиссерским ремеслом, Кристиан Люпа намеренно подавляет зрелищность своего спектакля в угоду слову. За пять часов действия он балует зрителя резкими, яркими, живописными сценами всего-то пару минут. Остальное время сцена погружена в багровый сумрак, а тишину нарушают только философские речи Заратустры или видео. О том, как удается режиссеру пренебрегать вкусами зрителей, к финалу пятичасового действа полностью покорять их себе, у Кристиана Люпы узнала АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

— Описанная у Ницше встреча Заратустры с последним Папой Римским в вашем спектакле оказывается встречей с Иоанном Павлом Вторым. Причем за спиной у сидящего в кресле боком к залу понтифика стоит аквариум с голым бомжом, который кормит Папу своей кровью — обоих связывают десятки капельниц. Вы специально добивались сходства Папы с Каролем Войтылой?

— Я не старался сделать последнего Папу похожим на Кароля Войтылу, это вышло само собой, а критики теперь не верят. В Польше был страшный скандал. Странная вещь произошла с Каролем Войтылой: этот человек был спортсменом, катался на лыжах, но, став Папой, моментально превратился в согбенного старика. Видно, было что-то, что его согнуло. Я знаю от польских антропософов (впрочем, может, это и вымысел), что Войтыла еще в самом начале своей папской карьеры встретился с группой посвященных в некую тайну — они передали ему пару сведений, очень опасных для церкви. Они полагали, что встретят в нем партнера, понимающего необходимость радикальных изменений в институте церкви — ведь жизнь меняется, а церковь совсем это не учитывает, — но Войтыла их отверг. Можно сказать, что все бремя ответственности он взял на себя. Может, это было причиной того, что он так быстро превратился в старика.

— Может ли современный художник избежать конфликта с религией?

— Нет, не может, но не с религией, а с самим институтом церкви. Если согласиться с Ницше, что человек лишь средняя стадия между живой и неживой материей и сознательной жизнью, то можно предположить, что весь процесс идет к тому, чтобы сформировался некий духовный абсолют. То есть Бог — это некий код материи и перемены. И лишь человек в своем страхе не позволяет этой перемене произойти… Вы замечали, что все сказки обещают ребенку, что он станет Богом? Созревание можно назвать болезненным компромиссом: выясняется, что ты не Бог, а всего лишь заурядный человек. Я представляю это так: человек, как фикус, растет вверх. В какой-то момент его надо обрезать — чтобы он не перевернулся. Потом недалеко от того места, где обрезали, возникают отростки: люди становятся политиками, бизнесменами, мафиози, путешественниками — стремятся покорить Эверест и т.д. Можно сказать, что все это заменяет рост вверх. Быть может, человек должен пережить это «обрезание», эту потерю — великую боль осознания, что он не Бог, что он смертен, — чтобы начать к чему-то стремиться.

— У меня вопрос про того, кто в вашем спектакле соединен одной пуповиной с последним Папой Римским. Это кто?

— У Ницше есть два параллельных текста: встреча Заратустры с Папой и с тем, кто кормит пиявок. В оригинале тот, кто кормит пиявок, ученый. В 19-м веке европейцы сформировали нечто вроде святыни науки. Решили, что человек плох, а наука — это что-то сверх, как религия. Библиотеки, университеты — в рационалистическом мире всё это заняло место Бога. Значит, с одной стороны Папа, а с другой — ученый, верящий в божественность науки. Это два больных тела, соединенные одной системой кровообращения, а между ними — стена.

— Как вы находите своих актеров?

— Я никогда никого не отвергаю. Мне важно понять, почему человек хочет со мной работать. Интуитивно я ищу тех, кто по натуре мечтатель. Тех, кто хочет чуть большего, чем просто актерство. Будь прежде всего человеком, а потом уже актером — это для меня главное. Как мы работаем? Каждый раз ищем метод работы внутри самого текста. Раз и навсегда придуманный метод кажется мне чем-то фальшивым. Так же, как раз и навсегда закрепленные тренинги: человек при этом механизируется, теряет конкретную цель и воображение. Так что каждая работа для меня начинается с нуля. Важно, чтобы воображение актера сохраняло некую дистанцию с текстом — то, что я себе представляю, не может полностью совпадать с текстом, иначе я стану просто иллюстратором. Персонаж не обязательно будет формироваться так, как ты хочешь: у него есть своя воля, свои мечты. Танцуй со своим персонажем, ходи с ним на прогулку, в лес, ложись на землю, катайся по траве — и в какой-то момент ты его почувствуешь.

— В «Заратустре» есть две ослепительно красивые сцены: беседа с двумя королями и пир, на котором собираются все мистические существа, встреченные Заратустрой за время странствий. Даже если зритель ничего не понимает в философии, в начале этих сцен он охает: «Как красиво!» Но таких уступок зрителям вы делаете ничтожно мало. Вы совсем от них не зависите?

— У меня всегда есть конфронтация с залом и испуг, что не поймут. Скажу так: нравственность, мораль артиста в том, чтобы делать то, что для тебя правдиво. А потом уже радоваться или страдать, в зависимости от того, принимают или нет. Но нельзя начинать работу, с ходу думая об успехе. Знаете, мы взялись сейчас за очень странный текст… Существует такая проблема — назовем это проблемой личности человека ХХ и ХХI века. Моя личность — что-то вроде верхней одежды. Я ношу ее и хочу носить и дальше. Но одновременно я мечтаю выйти за ее рамки. Вот об этом выходе за пределы своей личности мы попробуем рассказать на примере трех культовых персонажей: Георгий Гурджиев, Мерилин Монро и Симона Вайль.

— Будущей весной в Салониках вы получите одну из самых престижных европейских премий — «Европа — театру». Как вы относитесь к премиям, к успеху?

— Успех нужен. Он дает не только удовлетворение, но и свободу в дальнейшей работе. Можно сказать так: ты должен достичь успеха, чтобы потом спокойно все это отбросить. За премиями и успехом кроется много опасностей — все то, что связано с тщеславием. Не хочу делать вид, что я от всего этого свободен. Но я в таких случаях вспоминаю Томаса Бернхарда. Он резко отвергал награды — не из скромности, а из-за опасения, что инстанция, дающая премию, как бы покупает его. Бернхард однажды высказался очень резко: «Когда я получаю премию, у меня такое чувство, будто кто-то нас*ал мне на голову!» Я тоже это ощущаю — ощущаю, что, когда тебя как-то выделяют, это некое унижение. И все же я предпочитаю получать премии, а не проваливаться!

Последние интервью раздела:
Иван Вырыпаев: «Честный человек сегодня не может заниматься искусством», 03.12.2008
Геннадий Хазанов: «Давайте я тогда за цензуру буду…», 06.11.2008
Томас Остермайер: «Я не люблю, когда Германию представляют в качестве жертвы», 29.10.2008