Дмитрий Крымов: «У меня нет чувства, что я надел папины тапочки…»

Лауреат «Золотой маски» больше не пишет картины, но считает себя художником, а не режиссером

Имена:  Дмитрий Крымов

Дмитрий Крымов стал в последнее время едва ли не самым востребованным русским режиссером на фестивальном Западе. Со стороны может показаться, что он, как богатырь из русской сказки, много лет сидел на печи, а потом вдруг слез с нее и сразу прославился. Но Крымов не сидел, он активно работал. Окончивший в 70-е факультет сценографов в Школе-студии МХАТ, он оформил в Москве, Риге, Софии, Париже и Токио более 80 спектаклей, его картины хранятся в Третьяковской галерее и ГМИИ им. Пушкина. Но когда шесть лет назад Крымов придумал свой «театр сценографа», он на глазах превратился из режиссера и художника местного значения в театрального деятеля европейского уровня. В апреле этого года постановка Крымова «Демон. Вид сверху» получила «Золотую маску» в номинации «Новация», а через несколько дней состоится показ его спектакля «Корова» на театральном фестивале в Хельсинки. С Дмитрием Крымовым беседует АЛЛА ШЕНДЕРОВА.

— За последние пару лет вы успели получить такое количество наград...

— Хотите спросить, где я их храню? «Золотая маска» лежит у меня на кухне.

— И вы колете ею орехи?..

— Нет, она просто лежит на диване. А что, предлагаете повесить ее, как диплом врача?!

— Получив «Маску», вы окончательно вошли в разряд театральных ньюсмейкеров.

— (Испуганно.) Что это значит?

— Ньюсмейкер — тот, с чьим именем связывают новости в той или иной области.

— Разве я уже из их числа?!

— Боюсь, что да... На пресс-конференции, посвященной Международному Чеховскому фестивалю 2010 года, вы, представляя свой будущий спектакль по пьесам Чехова, сказали: «Чеховская речь — код языка русской интеллигенции». Но ведь это и «код языка» Анатолия Эфроса, вашего отца. Как вы себя чувствуете, вступив на его территорию?

— Меня, наверное, спасает другой способ выражения — я ведь не режиссер, я художник. Поэтому у меня нет чувства, что я надел папины тапочки. Есть семейное чувство к Чехову — наверное, именно потому, что отец его так любил и так много ставил. Я бы даже хотел, чтобы наш спектакль вызвал те же эмоции, что его знаменитые «Три сестры». В «Трех сестрах» папа демонстративно ломал привычные представления о Чехове и кого-то очень сильно разгневал, а меня и моих студентов, с которыми я делаю спектакли, все еще воспринимают как симпатичных детей... Ну да ладно, надо просто делать то, что у тебя внутри, а побьют за это или похвалят — это как придется.

— Вы читаете то, что о вас пишут критики?

— Да. Иногда это болезненно. Вот сделали «Корову» (по рассказу Андрея Платонова. — А.Ш.), и приходится выслушивать, что это «не Платонов». Думаешь: боже мой, как будто на 50 лет назад, когда папе выговаривали, что «это не Чехов». Это не значит, что я сделал такой же хороший спектакль, как папа. Но какие устаревшие, оказывается, критерии у тех же критиков, которые пишут: «таким способом ставить Платонова нельзя — у него суровый стиль, а у вас — избыточность вашего личного дневника...». Вот я знаю уже, кого я позову на следующий спектакль и скажу: тебе «Корова» не понравилась, а это понравится — тут больше модерна, больше (говорит с прононсом) «театра художника»...

— Год назад вы выпустили курс сценографов в РАТИ и тут же набрали новых — вместе с режиссером Евгением Каменьковичем...

— Я был бы счастлив, если бы все мои студенты остались при мне. Но вот я их собрал после «Демона» и спросил: кто готов работать дальше? Из девяти человек подняли руки четверо. У них другая жизнь, они выросли. И что мне было делать? Вот я и набрал новых...

— По каким критериям набирали?

— По лицам — чтобы мне не противно было приходить к ним каждый день пять лет подряд. Добавлю, что две мои выпускницы, Мария Трегубова и Вера Мартынова, оформляют сейчас наш новый спектакль.

— Что это будет?

— Такое странное зрелище из двух частей, вроде бы и не связанных между собой: разные сюжеты, разные актеры, разные декорации. Первая часть — «Родословная», вторая — «Шостакович». Общего название пока нет. Просто будет «Опус номер семь» и «Опус номер восемь» — именно столько спектаклей мы сделали в стенах театра Анатолия Васильева, и если наберемся наглости, то подзаголовок — «Ода радости», хотя сюжет в обеих частях отнюдь не веселый. Впрочем, как сказал недавно мой друг Младен Киселов, настоящая радость может быть только у того, кто познал ужас и горе.

— После каждого вашего спектакля возникает ощущение, что вы рассказываете свою личную, почти автобиографическую историю. А как вы начинаете репетировать, у вас есть нечто вроде сценария?

— Готового сценария нет, есть тема или темы, которые можно попробовать соединить в одно. Но я не ставлю цели рассказывать про самого себя, просто говорю о том, что, как мне кажется, болит не только у меня. Раньше, когда мы начинали «Недосказки» или «Донкий Хот», у нас вообще заранее не было никакого плана — двигались наобум, форсировали Одер, а переплывали Енисей. Но теперь пришел относительный опыт, и это немного пугает: не хочется стать «делателем», хочется оставить место для ужаса неизвестности.

— Вы много выставлялись как художник. А сейчас часто ходите на выставки? Как воспринимаете нынешний бум вокруг изобразительного искусства?

— Перестал писать картины — перестал ходить. Раньше очень жил этим — выставлялся, ходил, интересовался. Могу сказать, что изобразительное искусство расцветает, когда есть покупатели. А у покупателей — квартиры, дома. Почему импрессионисты стали писать маленькие картины после академистов, писавших большие? Они рассчитывали на публику другого рода, живущую в других квартирах. Тут простая механика: на выставки ходят не только из любви к искусству, а чтобы купить. Это так же верно, как и то, что покупается не хорошая картина, а та, что называется хорошей. Есть несколько истин, до которых доходишь, и становится скучно. Вот в театре я пока еще витаю в облаках (знаю про него больше, чем про живопись, но пока еще делаю вид, что не понимаю) — и это приятно.