Известный продюсер и руководитель «Практики» рассказал OPENSPACE.RU, почему он решил передать театр Ивану Вырыпаеву
Имена:
Эдуард Бояков
© Сергей Фадеичев / ИТАР-ТАСС
Эдуард Бояков
— Почему вдруг Вы решили уйти?— Когда мы открывали театр, я неоднократно говорил, что не собираюсь встречать здесь пенсию и что хотел бы когда-то отметить юбилей «Практики», но уже в качестве почетного гостя. Так что
это абсолютно осознанное, более того, радостное решение, не связанное ни с какими форс-мажорами.
Любое яркое явление живет 7-10 лет, потом начинается стагнация. Моя главная профессия — продюсер, мне нужны новые площадки, чтобы не застояться. Впрочем, уверен, что режиссеру они тоже нужны… Посмотрите, как мало даже среди настоящих звезд людей, которые проживают несколько творческих жизней, несколько реинкарнаций. То, что происходило с Питером Бруком, вызывает восхищение: так непоследовательно в хорошем смысле слова жить — это очень здорово. Из русских примеров могу назвать только Додина. Он не менял театры, но здорово менялся внутри биографии.
Меня раздражает фраза, которую я часто слышу: «я против революций». Это демагогия. Конечно, если мы выбираем между танками и выборами, то и я за второе. Но давайте слова «революция» и «эволюция» не будем рассматривать в таком жлобском, конъюнктурном смысле. Нет эволюции без революции. Эволюция — это волны, идущие от революционного взрыва, импульса... Если ты понимаешь, что мир так устроен, ты не будешь ждать революции, так же как и не будешь ждать, когда крыша на голову упадет, ты будешь совершать поступки. Сколько выиграли бы те режиссеры, которые продолжают руководить театрами, если б так не привязывались к своим местам.
— У нас руководители относятся к театрам как к вотчине...— Театры фактически приватизированы, это точно. Мы городской театр, я должен существовать как функционер для горожан. Этого очень не хватает моим коллегам — понимания прелести этого служения,
social service. Им кажется, что это унизительно. Что они с Богом разговаривают, а здесь какие-то люди, деньги, социалка… Конечно, между театром и прачечной или больницей есть различия. Но не надо их раздувать. Больница занята физическим телом, а театр — эмоциональным телом, вот и вся разница. И то и другое должно быть в порядке. Не может больница существовать только для врача, разве что НИИ. Аналогия в театре — это Васильев. Но у Васильева был контракт с городом, где было оговорено, что он не берет на себя обязательство играть спектакли. Это исключение. Исключение не может быть правилом.
— Как будет происходить передача власти Вырыпаеву?
Читать текст полностью
— Цивилизованно, в течение всего сезона. Я еще 15-20 лет назад, оказываясь в Америке, Лондоне, в театрах, в оркестрах, работая с Гергиевым, постоянно слышал фразу от востребованных профи — через 2 года я буду главным приглашенным дирижером в Метрополитен, через 3 года я перестану быть главным в Эдинбурге. Оливье Пи знает о директорстве в Авиньоне за 2 года. Я всегда был внутри этой модели отношений. Для меня это естественно. Но смотришь вокруг — и оказывается, то, что для тебя естественно, для окружающей среды не очень. Значит, надо менять среду! У нас худруки редко уходят сами, особенно в таком возрасте, как я. Тем более редкий случай, когда театр передается на полном ходу. Обычно смена власти в театре связана с судами, обвинениями, скандалами или хотя бы обидами. У нас такого не будет. Мы с Иваном пообещали это главе Департамента Сергею Капкову, он нам поверил, отозвался.
— Вы видите себя внутри новой «Практики»?
— Допускаю, что буду участвовать в каких-то проектах, если Ваня позовет. Уверен, что могу научить его каким-то вещам, связанным с продюсерской стороной дела. «Практика» — это мозаика, это разный репертуар. Ване будет сложнее, он в большей степени автор и режиссер, моя же главная функция была продюсерская. Главное, чтобы у него не сработал режиссерский комплекс. Ведь так часто делают худруки — приглашают режиссеров по принципу «такой же, как я, только немного похуже».
— Тяжело отходить от своего детища?
— Трудно. Но Форд тоже когда-то был авторским автомобилем, семейной компанией, а сейчас это акционерное общество, которым владеют инвесторы разных кровей. Никаких уже Фордов в смысле фамилий. И потом для меня это уже не впервые. «Практика» была для меня следующим большим проектом после «Золотой маски». А «Маска» была следующим большим проектом после моей бизнес-карьеры, которая развивалась довольно успешно. Бизнес-карьера была следующим этапом после моей преподавательской деятельности. Я занимался Платоновым, работал завлитом в театре. Теперь мне помогает «Политеатр». И это тоже, кстати, к вопросу о фазах, о революции-эволюции…
«Маска» возникла в условиях революционной, перестроечной ситуации в стране. Чубайс и Гайдар меняли страну на своем участке, мы — на своем, и т.д. Можно ругать сегодняшнюю власть, но, к примеру, сельское хозяйство сегодня — одна из самых динамичных отраслей экономики. Оно развивается. Почему? Потому что в 90-е годы лидеры, революционеры своей харизмой и энергией разворачивали вспять эту страшную колхозную систему. Они ее перестроили. Появилась частная собственность. Понятно, что тогда, в 90-х, стреляли, убивали. Но тем, кто умиляется нынешнему Западу, толерантности и прочим ценностям, советую смотреть кино про ковбоев или Чикаго тридцатых. У меня мама живет в деревне в Калужской области, и я вижу, как там все меняется. 10 лет назад деревня была в страшном состоянии, начиная с людей и заканчивая фасадами и крышами. Сегодня меньше валяющихся на улице алкашей и больше новых крыш. Это все сделали люди на фундаменте революции 90-х. Рост благополучия в путинские 2000-е — это дом, построенный на этом фундаменте. Те, кто ругает 90-е и восторгается 2000-ми, — глупцы. В 90-х годах была необходимость широкой экстравертной революционной энергии, и мы, наше поколение, ее привнесли. В 2000-х во власти оказывалось все меньше и меньше людей с яркими искренними харизматическими способностями, им на смену приходят чиновники и бизнесмены другого рода. Сравните олигархов 2000-х с олигархами 90-х. Или депутатов. Физиогномически сравните. Ходорковский — это звезда, а Богданчиков... Когда я почувствовал, что ситуация начинает скучнеть, я понял, что востребованность во мне как в продюсере национальных проектов отпала. И мой уход из «Маски» был естественным. Страна сильно изменилась после истории с Ходорковским. В очередной раз возник вопрос — валить из страны или переформатировать что-то. Я выбрал последнее, пришел к формату «Практики». Это театр, который открыт зрителю, но внутри себя — это подвал монастырского, герметичного типа. Мне нужно было закрыться, я порвал огромное количество профессиональных и человеческих связей. Это тяжело давалось, но я получил возможность практиковаться в режиссуре, продюсировать современную драматургию, приглашая молодых режиссеров, художников. Я строил свой театр — такой, какой хотел, — а не работал в существующей системе.
Сегодня наступает новая пора — на смену застою приходит время более яркой социальной энергии. Социальные процессы ускоряются. Для кого-то сейчас полезно оказаться в подвале, а кому-то, как мне, — из подвала выйти. Как ни крути, мы живем в самой свободной России за все время существования этой страны.
— Подождите! Разве не 90-е самые свободные?
— Политически — может быть, но не человечески. 90-е — это прекрасно, конечно, но это еще и бандиты, и неубранные помойки. Сейчас мы приходим в ужас от истории с Цапко, а тогда вся страна жила по этим законам. Какая это свобода! Ну и потом, теперь появился интернет, новая медиареальность… Сейчас можно заниматься любимым делом, находясь в Гималаях или в Африке. Мир стал действительно глобальной деревней. Я постоянно получаю предложения из-за рубежа. Сейчас я теоретически могу уехать в Грузию, в Латвию, в Польшу, как Вырыпаев. Если захочу, то найду себе работу по специальности.
— Как вы оцениваете состояние «Практики»? Что для вас результат этих семи лет?
— Может быть, слишком остро, вызывающе звучит, но мы сделали театр для тех, кто театр не любит. Я имею в виду людей, которые разочаровались в обычном, академическом, пусть даже качественном театре, которые перестали туда ходить. Чем отличается публика «Винзавода» от публики Третьяковской галереи? Другим ощущением современности. И широтой. Публика «Винзавода» будет знать, что есть в Третьяковской галерее, а публика Третьяковской галереи не очень знает, что на «Винзаводе».
У наших продвинутых зрителей широкий фокус, и для этого зрителя нужны другие драматурги, художники (я считаю важнейшими для современного русского театра работы Полины Бахтиной, Филиппа Григорьяна, Гали Солодовниковой), ну и, конечно, актеры. В этом отношении педагогический потенциал и Вырыпаева, и Рыжакова очень пришелся к месту, они оба сделали важные открытия в области актерской профессии, коммуникации со зрителями. Это громко звучит, но на самом деле можно говорить о новой актерской школе, особенно если объединить с тем, что открыл в своих лабораториях Михаил Угаров.
Конечно, мы не лидеры рынка, если говорить о валовых показателях. Но ведь у нас и дотация небольшая. Получается уникальная пропорция. Думаю, мало какой из государственных театров может такими показателями похвастаться, мы зарабатываем около 30 миллионов рублей в год. Столько же, сколько получаем от государства. Это, я считаю, критерий. Если кому-то нужны критерии, а не болтовня про священные традиции и наместников… И заметьте, мы не сдаем в аренду, не играем водевилей, мы играем в год 300 своих спектаклей.
— Вас не смущает, что театр, который начинался как экспериментальный, превратился в мощный тренд?
— Я думаю, что это прекрасно, — перемещение из области эксперимента в мейнстрим. Нет ничего чудовищнее, чем застывшие в своем времени 50-летние панки с ирокезом на голове. Или 60-летние дедушки-рокеры на мотоциклах, с животиками пивными и длинноволосые.
Экспериментом должны заниматься новые площадки. А площадка, которая за 7 лет нашла зрителей, уже должна не стесняться своей зависимости от этих зрителей. Эксперимент и актуальность — не синонимы. Я думаю, что актуальным театром «Практика» может еще долго оставаться. А в слове «эксперимент» есть что-то пионерское. Мол, есть нормальные хорошие театры — театр Гоголя, театр Ермоловой, Станиславского, кого там еще — а есть экспериментальный театрик, ребята с сережками в ушах, в подвале что-то химичат. «Практика» не про это.
«Практика» создавалась для того, чтобы подхватить энергию «Театра.doc», фестиваля «Новая драма» и трансформировать ее в энергию цивилизованного предложения жителям мегаполиса. У нас самый дорогой билет стоит 2500 р., но студентов пускаем на подушки бесплатно. Находясь в одном пространстве с людьми, которые купили билет за 2500, с важными для современной культуры фигурами — Мартыновым, Паперным, Сорокиным, Генисаретским, бизнесменами калибра Абрамовича, Мамута, Авена, Фридмана — студенты эти понимают, что они интересуются не чем-то эзотерическим, а чем-то, что имеет отношение и к разным людям. Это социализация, это важно…
Если будет мейнстрим, то экспериментальные площадки сами начнут возникать. В этом разница между русским артхаусом и американским — в Америке авангард существует как почка огромной индустрии. Там переход {-tsr-}из одного качества в другое очень цивилизованный. Появляются какие-то авангардные музыканты, кто-то из них становится поп-иконами. Лучших авангардных режиссеров зовут в Голливуд. Некоторые теряют актуальность, но это их проблемы. Настоящий художник, в подвале или на Олимпе, будет продолжать служить своему делу. И не надо стесняться говорить, что мы все хотим больше зрителей. Если режиссер говорит что-нибудь типа «чем больше зрителей — тем больше компромиссов», это значит, он в себе не уверен.
