Еще одно мнение о спектакле Карбаускиса

АДА ШМЕРЛИНГ пытается ответить на вопрос, можно ли превращать события холокоста в притчу

Имена:  Ицхокас Мерас · Миндаугас Карбаускис

О том, что Миндаугас Карбаускис ставит спектакль о еврейском гетто времен Второй мировой войны, было заявлено Молодежным театром еще в начале текущего сезона. К февралю все так свыклись с этой мыслью, что в предвкушении премьеры говорили только о том, что Карбаускис наконец-то выпускает новый спектакль, забывая, о чем он, собственно, его ставит. Понять тех, кто за время длительного простоя двукратного лауреата «Золотой маски» соскучился по своему герою, конечно, можно. Тем не менее тот факт, что творческий путь режиссера волнует всех куда больше, чем тема, которую он выбрал, несколько удивляет. Можно подумать, у нас в репертуаре каждого театра есть как минимум по одному спектаклю о холокосте.

Конечно, от разговора о роли личности Карбаускиса в истории с постановкой спектакля «Ничья длится мгновение» уйти невозможно. Он и прежде предпочитал ставить вещи непростые и невеселые. Интерес Карбаускиса к жизни как переходной форме существования был очевиден и в его гоголевских «Старосветских помещиках», и в «Долгом рождественском обеде» Торнтона Уайлдера, и в «Как я умирала» Фолкнера, и в «Рассказе о семи повешенных» Леонида Андреева. В этом контексте выбор романа литовского еврея Ицхокаса Мераса о судьбах обитателей вильнюсского гетто вроде бы кажется логичным продолжением режиссерской темы Карбаускиса. Поначалу его спектакли были о смертности человека как естественной данности, потом — о страхе перед смертью и о наказании смертью, теперь — о смерти насильственной, неестественной, противоречащей всем нашим представлениям о справедливом мироустройстве. Но логика эта и впрямь кажущаяся. Если бы творческий сюжет Карбаускиса действительно развивался в этом направлении, то в итоге на сцене РАМТа сейчас бы играли совсем не тот спектакль, который вызывает у некоторых зрителей чувство обманутых ожиданий.

Режиссеру ведь ничего не стоило пересказать роман Ицхокаса Мераса про загубленную в вильнюсском гетто семью еврейского портного Авраама Липмана так, чтобы публика рыдала в голос. Этот нехитрый ход обычно характерен для Голливуда. Самый яркий пример — американский девятичасовой мини-сериал «Холокост», который в 1978 году, во время первой трансляции, собрал у телеэкранов половину населения США. Говорят, что после показа «Холокоста» в Западной Германии тогдашний канцлер ФРГ Гельмут Шмидт, будучи под сильным впечатлением от сериала, инициировал принятие сразу нескольких законов по усилению мер для поиска и наказания нацистских преступников. Однако тот же сериал вызвал негодование многих выживших жертв холокоста. В частности, в «Нью-Йорк таймс» было опубликовано открытое письмо одного из бывших узников фашистских концлагерей. Автор письма, вызвавшего бурную полемику в американском обществе, довольно резко высказался против того, чтобы историю уничтожения шести миллионов евреев превращали в слезливую мелодраму с характерным для американской киноиндустрии хеппи-эндом. Такие же претензии были позже выдвинуты в адрес «Списка Шиндлера» Спилберга и «Пианиста» Полански.

Последнее, в чем можно упрекнуть Карбаускиса, это как раз мелодраматизм. В своем спектакле он скорее следует традициям европейского кинематографа, который, обращаясь к теме холокоста, старался избегать жанра мелодрамы. Для польского, чешского, венгерского, французского, немецкого кино рассказ о геноциде еврейского народа возможен если не исключительно, то прежде всего в жанровых рамках психологической драмы. Классические примеры — чешский «Магазин на площади» Яна Кадара, венгерская «Пятая печать» Иштвана Сабо, польская «Страстная неделя» Анджея Вайды. Карбаускис явно отталкивался от этой традиции, но, оттолкнувшись, ушел довольно далеко.

Его спектакль нарочито сдержан. На сцене — только длинный стол и стулья. Вместо задника — в ряд подрамники с большими шахматными досками: по одной на каждого члена семьи многодетного отца Авраама Липмана. Инна Липман, старшая дочь Авраама, погибает из-за того, что тайком проносит в гетто партитуру французской оперы «Жидовка» Галеви, которую назло нацистам хотели поставить артисты еврейского театра. Касриэл Липман, средний сын Авраама Липмана, предпочитает покончить с собой, чтобы не выдать тех, кто готовил восстание в гетто. Исаак Липман, младший и последний из оставшихся в живых детей старика Авраама, отказывается закончить вничью шахматную партию с комендантом гетто, хотя в этом случае ему обещана жизнь. Как и все прочие дети Авраама, он предпочитает поставить свой мат безличной силе, воплощенной в холеном нацистском офицере. О том, как дети Авраама Липмана расставались с жизнью, артисты рассказывают без надрыва, сухо. Хотим мы того или нет, наша общая историческая память сама подсказывает нам верные эмоциональные реакции. Но хочет ли этого режиссер — вопрос. Мне почему-то кажется, что Карбаускису важнее, чтобы зрители сидели на его спектакле с сухими глазами. Его интересует не тема. Его интересует ситуация выбора.

Проще говоря, Карбаускис предпочитает для своего спектакля не жанр мелодрамы и даже не жанр психологической драмы или трагедии, а скорее жанр притчи, время от времени отсылающей нас к сюжетам из Ветхого и Нового Завета. К каким именно, догадаться довольно легко. Значительно труднее согласиться с тем, что реальная история о газовых камерах, куда нацисты отправили шесть миллионов евреев и куда, согласно роману, должны отправиться дети из вильнюсского гетто, — эта относительно недавняя История, — может стать основой для рассказанной сухим, безэмоциональным языком притчи.

Как показал спектакль Карбаускиса, если даже старательно высушить сюжет романа, свести его линии к строгой схеме, стереть практически все приметы времени и места действия, превратить персонажей в ходячие идеи и символы, жуткие события недавнего прошлого все равно будут пеплом стучать в наших сердцах. Притчевая структура и наше историческое знание вступают тут в неразрешимое противоречие. Уж очень хорошо мы помним, что у большей части людей в гетто и концлагерях никакого выбора, в сущности, не было. Можно сколько угодно говорить о творческом пути режиссера, его уходе из «Табакерки», его протесте против коммерческого театра, — можно рассуждать и о том, что у каждого человека свое гетто, свой комендант и своя шахматная партия, в которой нельзя соглашаться на ничью. Но факт остается фактом. Не желая быть похожим на Спилберга или Полански, Карбаускис лишил зрителей их законного права на эмоции, а себя самого — возможности поставить спектакль, в котором, как и во всяком сильном произведении искусства, за вечностью проступало бы время, а за шахматной притчей — человеческая боль.

Ссылки

• Елена Левинская. Миндаугас Карбаускис вернулся в режиссуру, 11.02.2010
• Илья Кукулин. Толкователи языка убитых, 13.01.2010
• Фрагмент репетиций Миндаугаса Карбаускиса, 25.12.2009
• Алла Шендерова. Миндаугас Карбаускис: «Создавать театр — другого пути нет», 23.01.2009