Жижек в Кембридже: «Изнасиловали? Давайте обсудим»

В середине сентября известный философ и забияка Славой Жижек представлял в США свою новую книгу «Насилие». На одну из этих акций в Кембридже попала МАЙЯ ПРАМАТАРОВА, которая записала рискованные утверждения мыслителя, а ВЛАДИМИР ГУСЕВ снял всю его речь на камеру

Имена:  Славой Жижек

Даже для тех, кто раньше слышал Славоя Жижека, встреча в историческом кинотеатре «Брэтл» в Кембридже, в шаге от Гарвард-сквер, была захватывающей. Жижек возвращает философии сократовскую традицию устного жанра, который своим напором не оставит безучастным даже скептика. В течение часа с небольшим он говорит непрерывно, и интерес аудитории нарастает, как и его возбуждение. Это зрелище может служить ключом к письменным текстам Жижека, напоминающим переложение его живой полемической речи.

Жижек объясняет суть современного капитализма в терминах, понятных человеку с улицы. Зияющие глубины открываются для него в соседнем «Старбаксе», куда он заходит по пути в кинотеатр. В кофейне ему видится агентство по продаже индульгенций: покупая капуччино подороже, «вы спасаете ребенка в Африке», а на самом деле приобретаете ощущение мнимой справедливости глобального равновесия. В этом, по Жижеку, суть «либеральных коммунистов». К ним он относит, например, Билла Гейтса и финансиста Джорджа Сороса, благотворительность которых свидетельствует о неспособности капитализма поддерживать себя без привлечения не свойственных ему инструментов.

Насилие укоренено в языке, считает Жижек, и поэтому вездесуще. В духе русских формалистов Жижек говорит о поэзии как буквальном проявлении этого тезиса, подтверждением которому могут служить писавший стихи Радован Караджич, а также Хасан Нгуезе из Руанды, Эзра Паунд, Уильям Йейтс. Везде, где есть насилие, найдется свой Караджич.

Насилие это еще и средство смыслообразования. Любое позитивное движение — это насилие над существующим порядком вещей. Любовь есть божественное насилие.

О насилии в фашизме Жижек говорит как о карнавале, но не в тривиальном смысле смены верха и низа и отмены правил. Человек, служащий государству, взамен получает пространство абсолютного беззакония. Так было при фашизме, коммунизме, в ку-клукс-клане и во время этнических чисток в Югославии. Жижек считает, что Бахтин, описывая природу карнавала, в сущности, раскрывал природу сталинских репрессий, в которых сегодняшний судья оказывался завтрашней жертвой.

Сам Жижек в Америке в какой-то мере тоже выступает как карнавальный персонаж, блестяще используя свой лакановско-марксистский аппарат для объяснения текущего момента. Хотя философ способен проделыватъ на подиуме чудеса, его проникновение в Америку нельзя назвать глубоким.

Для представления американского издания книги «Насилие» он выбрал Манхэттен и Кембридж — гнезда левизны в США. Только балансируя на тонкой грани Восточного побережья, Жижеку удается не повредить микроскоп, которым он пытается забивать гвозди в тело Америки.

Лекция Жижека состоялась 15 сентября 2008 года в Кембридже, США.

Ее полную видеозапись можно скачать здесь (131 Mb). Внизу дана расшифровка нескольких разрозненных, наиболее выразительных моментов этого выступления.

ФРАГМЕНТ ПЕРВЫЙ, ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ

Язык — это чистое насилие

Я хотел бы начать с насилия и языка, потому что так легче всего объяснить, чем моя точка зрения отличается от доминирующего мнения. Позвольте мне напомнить про Вальтера Беньямина, который в «Критике насилия» изучает возможность ненасильственного разрешения конфликтов. Беньямин считает, что ненасильственное разрешение конфликтов возможно в области, которую он называет «отношениями частных лиц»: это вежливость, симпатия и доверие. То есть, собственно, сфера языка. И здесь я с ним не согласен.

Тезис Беньямина продолжает основную традицию, согласно которой главная идея языка состоит в создании среды согласования, среды переговоров о мирном сосуществовании, о чем-то противоположном грубой буквальной конфронтации. Считается, что язык предназначен для дебатов, обмена словами, и такой обмен, даже если он агрессивен, предполагает как минимум признание Другого.

Мы обнаруживаем ту же гипотезу у таких разных мыслителей, как Юрген Хабермас и Жак Лакан. Как вы, вероятно, знаете, труды Хабермаса посвящены этике коммуникации, и эта этика как бы вписана в суть естественного функционирования языка. Это внутренняя нормативность речи как таковой. Поэтому, как подчеркивает Хабермас, когда мы используем язык в насильственных целях, возникает логическое противоречие: мы используем язык против его природы.

Похожая идея, хотя в противоположном теоретическом контексте, обнаруживается в психоанализе Жака Лакана 1950-х. Его тезис таков. Всегда имеется воображаемая конфронтация субъектов, всегда существуют «я» и «вы». Функция языка состоит в способности разрешать эту конфронтацию через символическое посредничество. Язык — это обмен доверия. Как говорит Лакан, даже когда мы лжем, мы делаем это по отношению к истине. Если перефразировать это, можно сказать, что, даже атакуя в сфере языке, мы делаем это на фоне признания Другого. То, что я хочу сейчас предложить, противоположно этому тезису.


Что, если люди превосходят животных в способности к насилию именно потому, что они говорят? Что, если насилие в языке гораздо более фундаментально, чем прямая конфронтация между мной и другим человеческим существом? Легко сказать, что язык образует среду симметричного взаимного признания. Но фон этого признания отнюдь не нейтрален. Он всегда искажен, несбалансирован и тем самым рождает фундаментальное насилие. Такого рода насилие мы испытываем в так называемом межкультурном непонимании. Например, я могу жить в одной квартире с соседями из других культур, но, некоторым образом, мы живем в различных мирах. Насилие такого рода гораздо более радикально, чем элементарное столкновение двоих борющихся за один объект, например за золото. Потому что золото может означать для нас совершенно различные вещи. К примеру, как известно, для средневекового человека золото было непортящимся материалом и рассматривалось как представитель божественного, неразрушимого измерения в области реальности. Давайте возьмем другой пример из области пения: голос кастратов. Для Средневековья это был голос ангелов до сексуализации. Для нас тот же голос обладает неприятной монструозностью. Вы понимаете, что я имею в виду. Это насилие. Насилие установления совершенно другого горизонта непонимания.

ФРАГМЕНТ ВТОРОЙ

Эйзенштейн и Тарковский: рандеву двух палачей

В кино происходит то же самое. Возьмем двух противоположных режиссеров, двух русских классиков. Первый, Сергей Эйзенштейн, разрабатывал понятие «монтажа аттракционов», который полагается на крайнее насилие. Эйзенштейн берет естественное течение событий, естественный поток изображений, затем его задача — разрезать и комбинировать. Это язык брутальной интервенции. Тарковский, великий оппонент Эйзенштейна, как вы, вероятно, знаете, возражал против этого. Его идея состояла в отказе от насилия, в отказе от разрезающих интервенций: искусство кинематографа должно быть более пассивным, с длинными пассажами, позволяющими событию прийти спокойно к самому себе. Но это всего лишь другая форма насилия. Если Эйзенштейн оперирует методом садистской пытки, в которой режут и комбинируют, Тарковский практикует кинематографический эквивалент средневекового пыточного инструмента — дыбы, на которой растягивали человека. И это имеет великолепный эффект. Если вы снимете обычным образом то, как в «Зеркале» девушка бежит в типографию, опасаясь, что сделала ошибку, — а в эпоху Сталина это могло стоить жизни, — это будет просто бегущая девушка. Тарковский растягивает эту сцену на четверть часа: это нескончаемый бег, он подвешивает бег на дыбу и достигает эстетического эффекта. Я могу легко представить, что если бы Эйзенштейн и Тарковский встретились, это был бы спор двух палачей: латиноамериканского и кагэбэшника. Один говорит: «Лучше резать заключенных и отрезать им яйца». Другой говорит: «Нет, нужно их просто растягивать».

ФРАГМЕНТ ТРЕТИЙ

Фундаментализм — это весело

Позвольте мне процитировать поэму Караджича: «Обратитесь в мою новую веру, толпа, я предлагаю тебе то, чего никто не предлагал: суровость и вино. Тот, у кого не будет хлеба, будет накормлен светом моего солнца. Люди, в моей вере ничего не запрещено. В ней есть любовь, и вино, и смотрение на солнце так долго, как вам это будет нужно. И этот Бог вам ничего не запрещает. О, слушайтесь меня, друзья, люди, толпа!» Это не великая поэма, но это правильная поэма. Ее автор Радован Караджич, который сейчас в Гааге. Я думаю, что он все правильно понимает. То, что он описывает, — это карнавал, это непристойная божественность, которая призывает к бесконечной оргии трансгрессии.

Я пытаюсь сказать две вещи: это дает важный ключ к пониманию этнического, религиозного и тому подобного фундаментализма. Это не есть, как пытается нас убедить некий социолог, бегство от свободы. Мол, «мы живем в постмодернистское время, когда нет заданной структуры, основанной на твердых ценностях; мы свободны, мы должны выбирать все, начиная от нашей сексуальной ориентации, религии и кончая этнической принадлежностью». Идея этого социолога состоит в том, что радикальная неопределенность, это отсутствие ежедневных координат, порождает тревогу и вынуждает людей к уходу обратно, в традицию, обеспечивающую чувство определенности. Я утверждаю, что это в лучшем случае только одна сторона вопроса. Гораздо более важна противоположная сторона. Это понимание пришло ко мне с достаточно тяжелым опытом, который я получил в начале 90-х годов, в Белграде, где в кафе я случайно встретил так называемых этнических убийц. Я получил от них урок жизни. Они мне сказали: «О каком страхе свободы идет речь? Наоборот! Современное либеральное общество есть общество угнетения и перерегулирования. Что это за свобода, когда я не могу иметь женщину, которая мне нравится, я не могу побить свою жену, мне запрещают курить, убить того, кого я ненавижу», и т.д. и т.п. Они понимали этнический фундаментализм так: на поверхности вы возвращаетесь куда-то назад в традицию, а в реальности вы становитесь свободным. Достаточно объявить себя слугой нации — и можно идти в Боснию, чтобы убивать и насиловать, «становиться свободным». Для них это была новая свобода.

ФРАГМЕНТ ЧЕТВЕРТЫЙ

Ку-клукс-клан — это тоже весело

Я советую вам прочитать замечательный текст Адорно конца 30-х годов о психологической структуре фашистской пропаганды, направленный, возможно, против Вильгельма Райха и других «сексуальных революционеров». Адорно подчеркивает, что Гитлер не является фигурой отцовской власти, Гитлер — это «разрешающая фигура». Нас не должен соблазнять язык Гитлера, который говорит что-то вроде: «Покончим с веймарским декадансом и распущенностью, коррупцией. Пришло время дисциплины. Наша страна нуждается в нас. Жертвуйте собой для своей страны». Это только поверхностный посыл. Если вы прочитаете между строк, настоящий посыл был: «Послужи нам чуть-чуть, слушай меня, и мы немного развлечемся. Будем убивать евреев. У нас будет наш собственный карнавал». То же самое мы наблюдаем здесь, в США, в ку-клукс-клане. Механизм работает так: обслуживайте западную цивилизацию, западные ценности, и если вы живете в маленьком городке на юге США в 1920-х, то каждые выходные у нас будет небольшое развлечение: будем насиловать черных девушек и устраивать суды Линча. Но принципиально это момент карнавала, ложного освобождения, который абсолютно существенен для каждого тоталитаризма включая сталинизм.

Вы спросите: а где это в сталинизме? О боже, вы знаете, кто самый большой теоретик карнавала? Очень популярный и сейчас Михаил Бахтин, русский «попутчик», формалист. Мой друг, который сейчас преподает в Нью-Йорке, а раньше работал в Германии, Борис Гройс сказал мне, что совсем недавно были открыты частные записки Бахтина, которые ясно показывают, что его большая работа над карнавалом была на самом деле попыткой постичь сталинизм. Бахтин очень хорошо понимал, что карнавал не был тем, чем его представляют себе псевдолевые. Мол, правила отменены, по крайней мере на некоторое время, король — нищий, а нищий — король. Нет, для него карнавалом были сталинские чистки. Действительно, вчера ты был членом политбюро, сегодня ты английский шпион. Фактически кульминация сталинизма — с 1934 по 1937 год — была карнавалом. Посмотрите на данные: за два с половиной года 75% Центрального Комитета были расстреляны, 80% штаба армии расстреляны и т.д. Мы даже не можем сказать, что сталинизм — это общество нового класса. Не можем утверждать, что новая номенклатура угнетала обычного человека. Именно номенклатура была в опасном положении. Если ты простой парень, то, цинично говоря, мы можем предположить, что у тебя было на 15—20% шансов умереть, а если ты в высшей номенклатуре, вероятность умереть возрастала до 70—80%.