Никита Ломагин: «Практически все священнослужители работали как осведомители»

ЕЛЕНА РЫБАКОВА поговорила с известным специалистом по истории блокады о главных табу Великой Отечественной: сотрудничестве церкви с оккупантами, коллаборационизме граждан и блокадном каннибализме

Имена:  Никита Ломагин

Спустя 67 лет после окончания Великой Отечественной войны в российских архивах остаются немецкие трофейные документы, доступ к которым закрыт даже для историков. Никита Ломагин, один из ведущих современных специалистов по истории блокады, автор книг «В тисках голода», «Ленинград в блокаде» и «Неизвестная блокада», работал с бумагами НКВД и немецкой службы безопасности СД в американских архивах.


— Без ссылок на ваши работы сегодня невозможно писать о блокаде, причем не только историкам, но и писателям, работающим с ленинградской темой. Как вам это удалось — найти и опубликовать архивы ленинградского НКВД времен войны?

— Дело здесь не в моей персоне, скорее во времени. Так сложилось, что к 1990-м годам я уже довольно хорошо знал немецкие материалы, поскольку занимался изучением немецкой пропаганды во время битвы за Ленинград. Естественно, ключевой вопрос такого исследования — насколько эта пропаганда была эффективна. Вот чтобы оценить эту эффективность, требовался доступ к архивам НКВД. В 1980-е годы такой возможности не было ни для кого, в 1990-х ведомство понемногу стало меняться.

В книге «В тисках голода» это было моей задачей — показать, как столкнулись пропагандистские системы двух тоталитарных режимов. И поскольку и в Германии, и в СССР спецслужбы определяли многое, важно было понять, что они действительно знали о настроениях в городе, какие управленческие решения на основании этого принимались, как это влияло на судьбы ленинградцев. Такую логику подсказали сами немецкие материалы, которые мне удалось найти. Причем не только в России, но и в Америке, где в Национальном архиве США появилась возможность познакомиться с материалами немецкой военной разведки и службы безопасности (СД).

— Выходит, немецкие архивы доступнее, чем наши?

— Не совсем так. В России хранится большая часть немецких трофейных документов. Только в Петербурге сразу два архивных фонда — фонд СД и группы армий «Север». Так вот, фонд СД до сих пор засекречен. Видимо, потому, что в немецких сводках есть упоминания тех, кто сотрудничал с немцами. Не исключено, что многие из них после войны были перевербованы.

— Но никого из этих агентов давно нет в живых.

— Материалы, связанные с агентурно-оперативной работой, не имеют срока давности. И потом, есть же вопрос персональных данных. Представьте, что вам вдруг сказали, что ваш дедушка был осведомителем.

— Это тяжело, но о своем дедушке такое лучше знать, чем не знать.

— Может быть, вы правы. И мы с коллегами из Института истории как раз призываем эти архивы рассекретить. Тем более что и нет там никакой сенсации. Аналогичные документы в Мэриленде в Национальном архиве США доступны абсолютно всем.

О чем говорят эти немецкие документы? Прежде всего о том, что настроения на оккупированной территории были весьма сложными (говорю сейчас о Ленинградской области, а в нее тогда входили и нынешняя Псковская, и Новгородская). Вот, скажем, сюжет о роли церкви в этих районах. Из материалов СД следует, что практически все священнослужители работали как осведомители — одни более рьяно, другие менее. Были, безусловно, патриоты, которых расстреливали за связь с партизанами. Но в целом стать священником, служить на оккупированной территории уже означало пройти определенный фильтр.

— Постойте, давайте проговорим это еще раз. Священники доносили на своих прихожан в СД?

— Архивы хранят немало таких отчетов. Да, сейчас предпринимается попытка несколько изменить взгляд на так называемую Псковскую православную миссию, объявить, что материалы допросов экзарха Сергия, руководителя миссии, сфальсифицированы. Ясно, что далеко не всему, что есть в материалах НКВД, можно доверять. Но смысл исторической работы именно и состоит в том, чтобы изучать и сопоставлять источники. А источники, безусловно, подтверждают, что регулярные контакты между священниками и службой СД были.

Немцы ведь прекрасно понимали, что война — это еще и война идеологий. И главная альтернатива социализму — не национал-социализм, который русским будет очень сложно принять. Немецкая пропаганда говорила о другом — о возвращении к традиционной русской идентичности.

— Это говорилось всерьез?

— Безусловно. С определенного времени они это понимали. На начальном этапе, конечно, немецкая пропаганда была очень топорной. Что немцы сделали с той частью русской эмиграции, которая поддерживала Гитлера в борьбе против Советского Союза? Арестовали почти всех 22 июня 1941 года. Потом понемногу стали выпускать, когда поняли, что блицкриг не удался и на оккупированной территории нужно будет работать. Вот тогда наряду с газетами, кино, радиопропагандой, листовками они взялись за разъяснительную работу, в том числе с помощью православной миссии. Расчет был простой: если человек верующий, значит, он не может быть коммунистом. Открывали начальные школы, занимались вербовкой среди учителей. Вообще это целый пласт, который нужно изучать, а у нас пока немецкой политикой на оккупированной территории мало кто занимается.

Сама возможность существования для церкви тогда была связана с чрезвычайно сложным выбором. И многим казалось, что сотрудничество с немцами — действительно меньшее зло, что это некий третий путь (о третьем пути много говорили и в связи с генералом Власовым, вообще с сюжетом русского коллаборационизма в годы войны как таковым).

— Означает ли то, что вы говорите, что советская пропаганда на довольно значительной территории потерпела фиаско?

— Давайте посмотрим, что говорят цифры. И документы, опубликованные, кстати, Институтом истории партии Ленинградского обкома КПСС еще до перестройки. Вот сборник «В тылу врага»: в одной книжке с интервалом в десять страниц — две фантастические для советского времени цифры. Первая — количество партизан, которые действовали на оккупированной территории Ленинградской области. Примерно две с половиной тысячи человек. А через несколько страниц — количество уничтоженных органами активных пособников нацистов: больше трех тысяч. Эти цифры относятся к зиме 1942—1943 годов. Вот такая ведомственная нестыковка: НКВД занимался работой по уничтожению активных коллаборационистов, но по состоянию на 1943 год, когда до прорыва блокады оставалось совсем немного, активно сотрудничавших с захватчиками было больше, чем тех, кто готов был защищать советскую власть. Объяснение здесь достаточно простое — все это последствия политики коллективизации и переселения. Ведь в определенных районах Ленобласти до 95% жителей к началу войны составляли высланные.

— И все же в сознании ваших читателей эти очень важные темы затмевает другая. Трудно удержать в голове что-то еще, когда читаешь вот это: «Случаи людоедства в городе уменьшились. Если за первую декаду февраля за людоедство было арестовано 311 человек, то за вторую декаду арестовано 155 человек. Работница конторы «Союзутиль» П. 32 лет, жена красноармейца, имеет на иждивении 2 детей в возрасте 8 и 11 лет, привела к себе в комнату 13-летнюю девочку Е., убила ее топором и труп употребляла в пищу. В. — 69 лет, вдова, убила ножом свою внучку Б. и совместно с матерью убитой и братом убитой (14 лет) употребляла мясо трупа в пищу».

— Мне горько, что многие прочли мои работы как книги о блокадном каннибализме и только. Для ленинградцев это никогда не было новостью. Я вырос в семье блокадников и помню, как в детстве бабушка рассказывала, что во время войны предлагали котлеты. Откуда они могли появиться? Я не верил, говорил: быть такого не может, у нас же советская страна. Она отвечала: а вот твою маму, которой в 1941 году было семь лет, я той зимой однажды выпустила на улицу гулять, и потом мне соседка выговаривала, мол, нельзя же так безрассудно, что ты делаешь.

Да и для историков блокады в этом нет никакой сенсации. Куда большим диссидентом, чем я, если уж мы говорим об этой теме, является Даниил Гранин, вспомните их с Алесем Адамовичем знаменитую «Блокадную книгу». В западной историографии этот вопрос проработан достаточно подробно — здесь и Гаррисон Солсбери, и Леон Гуре, и многие другие. У немцев ведь было множество материалов о положении в блокадном Ленинграде. Даже в условиях стабилизации фронта, скажем, в ноябре 1941 года на сторону немцев — по их данным, подтвержденным протоколами допросов, — перешло более четырех тысяч человек (по нашим данным — тысяча). Что это значит? Военные рассказывают, что происходит в городе. Работают информаторы, у немцев есть возможность радиоперехвата — у нас защищенных каналов связи вообще было немного. Что в городе голод и каннибализм — им прекрасно известно. Естественно, все это перекочевало в западную историографию. Вот Солсбери, в принципе симпатизировавший русским, — это тот корреспондент, которому было позволено приехать в Ленинград в конце войны, в 1944 году, и интервьюировать руководителей ленинградской обороны, — впервые написал о каннибализме.

Хотя у этой темы, которая сегодня так занимает умы, вообще много аспектов. Например, такой: нелишне было бы понимать, кто совершал эти преступления.

{-page-}

 

— А кто их совершал?

— Оказывается, военная прокуратура уже тогда, во время войны, провела специальное исследование и определила социальный портрет блокадника-людоеда. Кто же это был? В период индустриализации в Ленинград достаточно активно завозилась рабочая сила — в основном из деревни. Люди бежали из колхозов, устраивались на заводы. Но к началу войны из этих людей так и не сформировался настоящий рабочий класс. Они предпочитали летом жить в деревне и хоть что-то для себя вырастить, а зимой зарабатывать на заводе. Такой двойственный статус — не вполне крестьяне и не совсем рабочие. Да, это были малообразованные люди. Они знали одно — как выживать. И их стратегии выживания предполагали в том числе и весьма варварские вещи. Найти коренного петербуржца, который бы совершал подобного рода преступления, практически невозможно. Большинство предпочитало умереть — есть масса писем, задержанных военной цензурой, где люди фактически прощаются с близкими и думают, как они уйдут из жизни. Они хотели умереть достойно. Были и другого рода письма, я как раз сейчас, занимаясь политэкономией блокады, с ними работаю. Ленинградцы пишут в органы власти и просят о продовольствии. Рабочие, ученые, служащие — самые разные люди. Главный аргумент у всех — мы хотим сохранить человеческое лицо.

Вообще деформация поведенческих норм, безусловно, коррелировала с продовольственным снабжением, об этом очень точно пишет мой коллега Сергей Яров в своей «Блокадной этике». Но и протестные настроения, точнее, безусловный провал в настроениях с декабря 1941-го по март 1942-го, что отражают и материалы военной цензуры, и документы осведомителей, тоже были непосредственно связаны с катастрофической нехваткой продовольствия. Власть оказалась неспособной обеспечить городу выживание — это ленинградцы понимали в ту зиму. Советский патернализм потерпел в Ленинграде полное фиаско.

— Говорят ли архивы НКВД что-нибудь о том, что протестные настроения существовали и в конце войны, и сразу после войны, когда люди пытались получить от власти ответ, как зима 1941—1942 годов была возможна?

— Эти вопросы остались, хотя в целом к концу войны народ простил власть — просто потому, что была достигнута победа.

— Он психологически не мог больше предъявлять ей претензии?

— К концу войны люди перестали мыслить в категориях «мы» и «они». Исчезли «мы» — те, кто страдает, и «они» — те, кто нас не обеспечивает. Смотрите, как Анна Остроумова-Лебедева, художница, пишет в дневнике в 1941 году: Рузвельт и Черчилль говорят своим народам всю правду, мы одни сидим, запертые в мышеловке, и не знаем, что с нами происходит. И она же в 1945-м: наш маршал освободил Берлин, мы победили. Люди, бывшие критиками режима в 1942 году, в 1945-м испытали гордость за страну: мы смогли победить, мы несем миру свободу.

Конечно, и власть к этому времени сделала немалые уступки. Прежде всего, с сентября 1943 года она пошла на сближение с церковью. Органы госбезопасности в 1945-м писали в Смольный Кузнецову, фактическому руководителю ленинградской парторганизации, что людей, посещающих церковь, больше, чем тех, кто ходит в клубы и в кино. По материалам управления НКВД и Совета воинствующих безбожников, до войны на православную и еврейскую Пасху в церкви и синагоги ходило 70 тысяч человек на весь огромный город. В конце войны это число вдвое больше — при том что население города существенно сократилось.

— Существенно сократились, видимо, и карательные меры в отношении тех, кто посещал церковь?

— Здесь был тот предел, когда власть ничего уже не могла сделать. Русская православная церковь, безусловно, сыграла огромную роль в придании смысла и легитимности режиму. Именно церковь поставила Великую Отечественную войну в общий ряд борьбы с псами-рыцарями, придала совершающимся событиям историческую глубину.

Безусловно, власть стояла перед дилеммой. С одной стороны, есть православная миссия в освобожденных районах России, которая сотрудничает с немцами, а с другой — с 1943 года есть тактический союз с людьми, которые действительно поверили, что большевики не будут угнетать церковь. Чрезвычайно сложный выбор. И, конечно, до конца органы НКВД никогда церкви не доверяли.

— Так был ли смысл удерживать Ленинград все два с половиной года блокады? Если власть не была способна обеспечить население продовольствием, не гуманнее ли было город сдать?

— Нет, сдавать Ленинград нельзя было ни в коем случае. И потому, что это город-символ, основа российской государственности и колыбель революции. И потому, что в Ленинграде было сосредоточено до 10% военно-промышленного комплекса страны. Далее, если бы Ленинград сдали, была бы перерезана Мурманская железная дорога, то есть уничтожен был бы основной канал снабжения СССР по ленд-лизу. Наконец, из документов мы знаем, что немцы обсуждали, что им делать, если вдруг русские будут сдаваться. У них не было ни желания, ни возможностей (продовольственных) этот город содержать. Фон Лееб, командующий группой армий «Север», посылал запрос командованию сухопутных войск в Берлин: что делать, если русские будут сдаваться? Пришел ответ: не принимать капитуляцию.

— То есть немцев блокада устраивала?

— Абсолютно. Немцы не собирались Ленинград кормить, не собирались выполнять нормы, вытекающие из международного гуманитарного права применительно к гражданскому населению. Они делали это только на Западном фронте. В отношении СССР они считали, что у них карт-бланш.

— Такие нормы тогда уже существовали?

— Сами нормы были, но запрета на использование голода как средства ведения войны не было. Когда на Нюрнбергском процессе советская сторона предъявила в качестве обвинения страшный голод, в результате которого погибли 632 тысячи человек (официальная советская статистика, современные ученые говорят о 1—1,5 млн жертв блокады. — OS), адвокаты фон Лееба отвечали: голод не запрещен как средство ведения войны. И лишь после Второй мировой войны в международном праве появилась норма — голод как средство ведения войны использовать нельзя.

— Есть ощущение, что советский пропагандистский миф о без исключения героическом народе остался непоколебленным в глазах большей части нашего населения. Невероятная работа по осмыслению блокадного опыта, которую проделали вы и ваши коллеги, в массовом сознании никак не закрепилась. Исторической правдой, которая питает массы, ваша правда пока не стала.

— Это процесс. Было бы хуже, если бы в то, что мы публикуем, все сразу поверили. Пока складывается представление о формировании исторических реалий на уровне профессионального сообщества — в той мере, в какой это профессиональное сообщество восприимчиво к новым фактам и документам. То, что я вижу в общественных настроениях и в современной художественной литературе о блокаде, с которой мы начали наш разговор, — это скорее попытка заместить старые стереотипы новыми. Сомневаться, сопоставлять источники, признавать существование разных стратегий выживания у нас пока мало кто готов всерьез.