Мария ЧЕРТОК, директор некоммерческой организации Charities Aid Foundation Russia

— Какие виды мошенничества встречаются в благотворительности?

— Мы строим наши программы так, чтобы мошенники не могли даже близко к ним подойти. Например, при оказании помощи частным лицам мы не даем людям деньги в руки. В рамках программы «Линия жизни», где оплачиваются операции, средства идут напрямую в больницы. Что касается помощи некоммерческим организациям, она всегда идет на основе заявки с описанием проекта. У нас есть целая процедура по валидации наших потенциальных получателей. Потом, когда они потратят деньги, мы проверяем их отчеты. Не было ситуаций, когда кто-нибудь сбежал с деньгами.

— Вас устраивает отношение в обществе к благотворительности?

— Оно становится лучше. Если мы и сталкиваемся с недоверием, то со стороны региональных властей. Такие эпизоды у нас случаются регулярно, и в первую очередь потому, что мы иностранная организация. Для них это становится, странным образом, политическим вопросом. Тем более что на самом верху у нас периодически появляется риторика на тему иностранных организаций: «с чужого голоса» и т.д. На федеральном уровне таких проблем у нас пока, слава богу, не было.

— Говорят, названия фондов мало кто запоминает…

— Да, несколько лет назад в Британии провели исследование, в котором предлагалось сказать, какие благотворительные организации помнят опрашиваемые. Первое место заняла несуществующая организация, название которой просто было очень типичным.

— Какова техника безопасности, если ты хочешь пожертвовать деньги?

— Не надо помогать людям напрямую, если, конечно, это не какие-то знакомые, потому что часто нет возможности проверить, действительно ли человек нуждается. Даже если предоставляются документы, разобраться в медицинских справках, анализах людям, которые не имеют соответствующего образования, довольно сложно. Благотворительные фонды умеют действительно предлагать проверенные случаи. Если эту операцию можно сделать в России, а в Германии она будет стоить в пять раз дороже, то фонд возьмется только за сбор меньших средств. В этом смысле хорошо доверять профессионалам, а именно фондам.

— А как понять, что фонду можно доверять?

— Список проверенных фондов есть на нашем сайте blago.ru. Там представлено около 60 организаций, от которых мы регулярно получаем отчеты о расходовании средств, полученных через наш сайт. Разумеется, этим списком добросовестные организации не исчерпываются.

— Какие мотивы встречаются у благотворителей?

— Вообще-то правильная, стратегическая благотворительность, особенно если речь идет о богатых людях, должна опираться не только на личную мотивацию, но и на некоторое объективное представление о том, что в обществе нужно. Чтобы не создавать известного эффекта, когда все бегут с новогодними подарками в детские дома, где у сирот полным-полно подарков. Компании — это другая история. Компании жертвуют совершенно рационально, это способ повышения лояльности сотрудников, улучшения отношений с местными властями, привлечения поддержки населения, пиара, маркетинга. И слава богу. Если у компаний не будет рациональной аргументации, они прекратят давать деньги. Просто потому, что они в первую очередь должны умножать прибыль акционеров. Благотворительность — не их основное занятие.

— Как быть с той, по сути, конкуренцией, которая есть между нуждающимися? Какие там работают законы?

— Помогают девочкам с голубыми глазами и русской фамилией. Детям постарше и с какой-нибудь нерусской фамилией уже помогать не хочется. Честно говоря, меня сильно смущает, что представление о благотворительности сводится исключительно к помощи больным детям. Говоря прямо, больных должно лечить государство за счет бюджета и обязательного медицинского страхования. Благотворительность — это еще и про культуру, окружающую среду.

— Но фондам предъявляют претензии из-за непопулярных трат.

— Понятно, что среднестатистический жертвователь за свою тысячу рублей хочет чуда. Но благотворительность способна катализировать долгосрочные, полезные для общества изменения. Если бы не фонд «Подари жизнь», не возникло бы темы орфанных заболеваний, не был бы построен Центр детской гематологии, не было бы представления о том, что детский рак излечим. Это все произошло благодаря активности фонда. Многие НКО начинали с того, что оплачивали лечение детей, а потом поняли, что это черная дыра: если системных изменений не происходит, никакое общество не в состоянии собрать столько денег, чтобы всех вылечить за свой счет. Поэтому надо менять систему, законы, бюджетную политику. Надо создавать инфраструктурную услугу для того, чтобы лечение было более эффективным: организовать, например, регистр доноров костного мозга.

— Что делать, если благополучатели начинают что-то требовать, предъявлять претензии?

— Думаю, это может происходить в ситуациях, когда благотворительность порождает иждивенчество и ощущение, что так оно и должно быть. Это как с детьми из детских домов, которые каждые три месяца меняют мобильные телефоны, просто потому, что сиротам постоянно приносят такие подарки. Для начала, мне кажется, надо перестать сводить благотворительную помощь к передаче вещей. Иногда они необходимы, но, думаю, людям, попавшим в тяжелую ситуацию, важнее всего результат лечения, участие, человек, с которым можно поговорить.

— Понятно, что у нас несколько странное законодательство. Может ли благотворительный фонд работать и не нарушать его?

— У нас на самом деле не такое плохое законодательство, и постепенно оно становится лучше. Хотя иногда приходится идти на довольно заумные комбинации.

— Но ведь иногда даже комбинации не помогают.

— Бывают случаи. До недавнего времени, например, по нашему законодательству НКО, получающие безвозмездно какие-то услуги, должны были оплачивать налог на прибыль с рыночной стоимости. Предположим, центральная газета разместила на четверть полосы рекламу некоммерческой организации. По идее НКО должна была уплачивать налог на прибыль с рыночной стоимости рекламы. В центральной газете четверть полосы стоит 500 тысяч рублей или около того. Понятно, что никакая некоммерческая организация не в состоянии выплатить такую сумму. На определенные нарушения НКО вынуждены идти в силу того, что некоторые нормы закона, с одной стороны, несправедливы, а с другой — не действуют. Так что риск быть привлеченным за них невелик. К счастью, именно это положение закона было скорректировано в этом году.


Нюта ФЕДЕРМЕССЕР, президент благотворительного фонда помощи хосписам «Вера»

— О чем должен думать человек, который хочет пожертвовать деньги?

— В первую очередь о том, что благотворительное пожертвование — дело ответственное. Бывает, люди говорят: «Да мне ваши отчеты не нужны. Я пожертвования передал, свою часть “работы” сделал, а дальше все на вашей совести». Такой подход — самый неправильный из возможных. Люди серьезно подходят даже к покупке телевизора, а почему к трате денег в благотворительности нужно подходить иначе? Есть замечательная еврейская пословица: «Милостыня должна запотеть в руке дающего». Это базовый принцип. Нужно десять раз подумать, прежде чем помочь.

— Как мне проверить, что мои деньги потрачены не на оплату лекарств по завышенным ценам, благодаря чему фармкомпания и фонд делят деньги?

— Не знаю, у меня нет ответа на этот вопрос. Мне вот только что принесли заявку от Первого московского хосписа на автоклав, и я попросила сотрудника фонда проверить в интернете других поставщиков такого оборудования: может, есть варианты дешевле. Мы так работаем, и я считаю, что все фонды должны проверять, где есть качественная продукция, которая им необходима, по самым низким ценам.

— Как вы проверяете, действительно ли хосписам нужна помощь?

— У нас есть для этого специальный сотрудник. Маша просто едет в региональный хоспис, смотрит, делает отчет, потом мы все это обсуждаем и говорим: «Да, помогать надо». Обычно она ездит туда, где мы знаем, что, скорее всего, дела обстоят плохо: мы получили разные отзывы, пообщались с администрацией. В регионах не обманывают: там все проще, честнее, им нечего скрывать вообще. Если я не ошибаюсь, у липецкого хосписа финансирование — три миллиона в год, а надо сто. Там любой помощи рады. Им привозишь десять шоколадных тортиков — у них уже праздник.

— Как быть с непопулярными у благотворителей тратами?

— Убедить жертвователя в том, что нужно давать деньги на ремонт, оплату тяжелейшего труда медсестер, непросто. Хотя этот труд особенно тяжел в хосписе, где ты 24 часа в сутки находишься не только с пациентом, но и с его близкими, которые плачут, нервничают, злятся и бывают агрессивны — горечь проявляется и так. Реакция у жертвователей обычно такая: если это сложно и платят мало, пускай идут работать в другое место. Но если человек хоть раз в жизни сталкивался с работой хосписа, таких вопросов уже не возникнет.

Еще есть такая вещь, как административно-хозяйственные расходы. В рамках закона о благотворительности на них может идти до 20 процентов средств, потому что, если это крупная НКО, у нее есть офис, который надо арендовать, есть бухгалтер, директор, другие сотрудники, которым нужна зарплата. Но это стоит того. Если бы фондов не было и вся помощь оказывалась физлицами напрямую нуждающимся, ни одна больница не получила бы от благотворителей компьютерный томограф, детские дома и хосписы не смогли бы удержать у себя персонал. Если человек начнет заниматься благотворительностью не через фонд, ему придут в голову самые банальные вещи: отнести игрушки в детский дом, например. И в Москве, и Московской области уже невозможно найти сирот, которым нужны игрушки. Детским домам нужны ремонты, логопеды, учителя. О такой помощи знают именно фонды.

— Вас устраивает отношение в обществе к благотворительности?

— От истории с фондом «Федерация» хочется вообще удавиться, но, с другой стороны, этот же самый скандал сыграл нам на руку: репутация у действительно порядочных, прозрачных фондов, с конкретной, очевидной деятельностью упрочилась. И люди, которые думали, куда дать деньги, потратили свое время и нашли такие фонды.

Мне кажется, сейчас в российской действительности благотворительность — это такой маленький остров, на котором можно почувствовать в стране существование гражданского общества.

— Вы будете помогать хоспису, в котором берут взятки?

— Нет. Как мы можем облегчить жизнь пациента с пролежнями, который лежит в хосписе, где есть коррупция? Передать специальные средства родственникам? Они не знают, что с этим делать. Передать непосредственно в хоспис? Где гарантии, что медсестры или врачи не продадут все этим же родственникам? Доплачивать сотрудникам? Они и так имеют с родственников в карман. Купить оборудование? Где гарантия, что это оборудование не будет сосредоточено в одной, платной палате? Как я могу быть уверена, что в коррумпированной организации деньги фонда пойдут на благо пациентов? Мы не будем помогать хосписам, которые не дают нам доступ к финансовой информации, где не разрешают пообщаться с родственниками пациентов без присутствия медицинского персонала, где не ведется работа с близкими больного.

— Почему эти условия не соблюдаются? Неужели так выгодно брать взятки?

— К сожалению, хоспис с точки зрения коррупции — это Клондайк. Вот представьте: вам нужно поставить пломбу. Можно платно, а можно ту, что похуже, бесплатно. Теоретически впоследствии вы сможете поставить вместо бесплатной пломбы хорошую. А когда вы оказываетесь в ситуации, в которой у вас на руках умирающий родственник с онкологией, у вас нет выбора, у вас не будет потом никогда возможности исправить ситуацию, возможности забыть о том, что с вами по-скотски поступили, не помогли. Почему так важно, чтобы именно в хосписе не было хамства и унижения? Унижение и хамство в роддоме скрашивается рождением ребенка. Унижение и хамство в больнице, где тебе вырезают аппендицит, забудется: ты вылечишься и уйдешь оттуда, а в жизни происходит много всего интересного. Но если у вас на руках уходящая мама и вам говорят, что ее обезболят за деньги, вы продадите последнее, чтобы ее обезболили. К сожалению, в этом плане хоспис — очень легкий способ заработка: здесь нет тех, кто откажется платить.

Немыслимо, чтобы в хосписе даже официально были платные услуги. Хосписы целиком могут быть платными, но только тогда, когда достаточно хороших бесплатных. А если внутри одного учреждения часть коек платная, а часть — бесплатная… То есть пациентам, за которых заплатили, мы должны помогать больше, чем тем, которые лежат бесплатно?

— Вам часто приходится драматизировать ситуацию, чтобы побудить людей давать деньги?

— Я считаю, что это можно делать только тогда, когда надо максимально быстро собрать деньги и нужно убедить людей, что от скорости и объема собранных средств зависит жизнь человека. А в нашем случае зачем драматизировать? У нас и так драматичнее не бывает — уходящие люди. Что говорить? «Если вы дадите деньги, человек умрет не завтра, а послезавтра»? Это вранье. Мне как раз очень хочется не драматизировать, не бить ниже пояса и не пугать, а, наоборот, спокойно объяснять, что происходит. На мой взгляд, помощь этой категории больных должна быть особенно осознанной. Важно, чтобы человек без всякой лишней истерики и драмы понял, что нужно помогать человеку достойно прожить столько дней, сколько ему осталось, даже если это очень немного. Очень приятно, что пул наших сторонников растет и не ротируется: если человек помог нам один раз, он с нами остается. Это очень важно.

Фактически помощь пациентам хосписа — это всегда помощь самому себе, потому что, когда мы даем деньги на лечение больных детей, подспудно сидит: «Слава богу, что это случилось не в моей семье». А здесь себя не обманешь: мы все когда-то умрем, многие будут нуждаться в посторонней помощи в последние дни жизни. И, вкладывая усилия в то, чтобы в этом государстве помощь умирающим выглядела достойно, вкладываешь в свою собственную старость. Это очень важно также для воспитания детей: если они видят, как родители ведут себя по отношению к своим мамам и папам, по отношению к чужим старикам, дети, скорее всего, вспомнят об этом, когда мы сами состаримся. ​