«Болотов, а у тебя много родственников», — говорит усатый и веселый полицейский. Я сперва не понимаю, но потом догадываюсь, что кто-то звонил и узнавал обо мне. Спрашиваю, где мой протокол. Через минуту из диспетчерской доносится приглушенное: «Как вы, блядь, потеряли его паспорт?»

04:01. Я подписываюсь под протоколом и внимательно слежу за временем ознакомления: у многих его переправили. Не подписываю графу о получении копии — мне дадут ее только через пару часов, и подпись в графе будет аккуратно подделана. Я требую адвоката, но мне отвечают, что это административка и не положено. Я сдаю все вещи, шнурки и ремень, но понятых уже нет, и для акта берут двух задержанных со мной парней. Под конец у меня хотят взять отпечатки пальцев, но я ерничаю: «Это же административка, не положено». Пожилой полицейский, заполняющий бумаги, сурово говорит: «22 года, а уже пропащий человек. Говоришь, что брать за слова чудовищно, но тебя взяли-то за дела».

Я иду обратно в предбанник. «Обезьянники» открыты, и те, кто хочет, ходят друг к другу в гости. На нас уже не обращают внимания: куда мы денемся, если до свободы три железные двери?

Сажусь на единственный стул в коридоре и рассказываю кому-то о выходцах из Коммунистической партии Индокитая и что-то шучу про убийства мотыгами в Камбодже. Пытаюсь так себя отвлечь, заглушить одного Кафку другим, потому что совершенно не страшно и страшно очень. Потому что чудовищно, потому что невыносимо, потому что все это никак невозможно, все это не со мной, все это не происходит. Потому что так нельзя, потому что я человек, я человек, а не животное, не вещь, потому что нельзя так, нельзя, нельзя. Просто нельзя. Раз — и нельзя. Нельзя так жить. Нельзя так относиться к людям. Нельзя, и точка.

05:28. Мне дают мои вещи в пакете и выводят из отдела. «Поедем в 31-е». Я в кедах без шнурок втискиваюсь в заднее отделение УАЗика. Его ширина — сантиметров тридцать, приходится сгорбиться и ссутулиться еще сильнее, чем обычно. Ко мне засовывают парня, больного эпилепсией, — он едва помещается. Дверь захлопывается, и мы едем.

Едем быстро: на путепроводе в Автово я больно бьюсь спиной о стенку, потом еще раз, и еще, и еще. Спереди спрашивают: «Вы курите?» Зло отвечаю: «Нет». «Приедем и поговорим».

31-е отделение между Кировским заводом и Нарвской. Открывается дверь, больной эпилепсией парень пытается вылезти и падает на асфальт, его поднимают. Я тоже чуть не падаю. Полицейский говорит, что сейчас мы будем сидеть не в «обезьяннике», а в актовом зале, будет тепло, к нам будут по-человечески относиться, и просит, чтобы я тоже относился по-человечески и не снимал. Обещаю не снимать, да и все равно телефон разряжен.

05:58. Уже очень хочется есть, и в кофейном автомате я покупаю горячий шоколад. Спать не хочется, да и спать невозможно — хотя кто-то валяется на стульях. Бабушки уснули сидя. Узнаю, что в 64-м отделении своей принципиальностью я наделал переполох и меня везли как главного нарушителя спокойствия.

За нами следят четверо полицейских, двое из них играют на четвертых айфонах. Один полицейский говорит, что лучше бы он в свой выходной напился. Говорит, что рабочая неделя должна быть 40 часов, а у него вышло 84, все из-за митингов и выборов. И еще говорит, что в выходной всегда могут вызвать, а если выпьешь, то нет — перед выходом на работу полицейскому нельзя пить 12 часов.

Мы шутим, мы говорим час, два, и еще, и еще. Мы говорим о полиции, о выборах, о геях, о девушках, которым нужны дорогие машины, об афганском героине, обо всем на свете. «Знаете, какая разница между милицией и полицией? Милиция — народное образование, оно защищает народ. А полиция защищает власть».

В какой-то момент я спрашиваю полицейских, что они будут делать, если на Гостинку выйдет не тысяча, не полторы, а десять, двадцать, сто тысяч. Присоединятся ли они к митингующим? Они отводят глаза и уводят разговор в сторону. Они говорят, что полицейские не могут состоять ни в каких партиях и организациях, иначе их уволят. Они говорят, что с выборами все не так просто, и на тех участках, где были они, вбросов не было — а они стояли за совесть, не просто так. Они говорят, что в полиции много хороших парней, но, как и везде, есть подлецы и идиоты.

Мы смотрим на них, они смотрят на нас, и все всё понимают. Все понимают, что задержанные тут не мы, а они. Молодые, сильные, неглупые мужчины — каждый из них не хуже Навального и расскажет не меньше Навального. Но каждый из них забит хуже раба, каждый из них боится — боится хотя бы потерять работу.

Или, может, это отделение такое хорошее попалось. 31-е.

09:28. Нас сажают в автобус с тонированными стеклами, впереди суд. С нами связываются правозащитники — они советуют ходатайствовать о рассмотрении дела по месту жительства.

Автобус едет к 8-му отделению полиции, долго стоит, забирает людей. Потом едет к 64-му и опять стоит долго. За окном не Петербург, а туман грязно-серого цвета. Кажется, что где-то там в тумане бродят чудовища, а весь мир сжался до салона автобуса.

В автобусе сыро, и ноги замерзают. В автобусе душно, и от этого начинает болеть сердце.

12:33. Нас привозят к мировому суду Центрального района на улице Красного Текстильщика. Говорят, что всего будут рассматривать 400 дел со вчерашнего митинга; говорят, что судье сверху нашептали все сделать правильно.

Мы сидим и ждем. Ходить по салону запрещено. Выходить на улицу подышать запрещено. В туалет раз в 15 минут с конвоем. Покурить — под присмотром. Мы ждем, ждем, ждем. Ждем, что принесут бланки для ходатайств о переносе дела. Мы просто ждем. Тупеем и ждем. Слушаем, как эта смена полиции ругает другие.

Приносят передачи — задержанные угощают, но я ничего не беру: от шоколада захочется есть лишь сильнее. Соседу звонят с какой-то радиостанции за комментарием. Потом звонят мне с «Дождя». И еще откуда-то. И еще. И еще. Связь плохая, и звонки часто обрываются. Я даю путаные комментарии: да, 400 задержали. Да, еды и воды не давали, только передачи. Да, митинги несанкционированные, статьи такие-то, права нарушали, протоколы исправляли. Я что-то путано объясняю и чувствую резкую боль, будто лопаются небольшие пузыри в груди. Я встаю и прошу полицейского пересадить меня, где посвежее. «Молодой человек, сидите где положено», — он не отрывается от айфона. Но я сейчас упаду в обморок. Падайте, падайте, а мы вызовем вам «скорую».

Я возвращаюсь на место, а полицейский смеется и показывает одному парню на экран: «Хочу купить второй iPad. Вот выбираю, большой разброс цен». Девушка Катя, которой я уже таким давним вечером рассказывал о революции, просит за меня у других полицейских. Меня выпускают подышать, становится немножко лучше.

Раз в полчаса приносят бланки и объявляют людей. Выпускают бабушку с наивным и очень трогательным плакатом, а моей фамилии все нет. За тонированным стеклом ждут друзья.

15:00. В Петербурге падает снег. Первый, или, может, просто я его раньше не видел. Очередь тянется медленно, мировой судья завален делами. Схема простая: твою фамилию называют, протягивают бланк, ты заполняешь ходатайство, его относят судье и еще через полчаса возвращают паспорт. Или через час. Или через два. Или через три.

На мой телефон приходят сообщения — за час 247. Кажется, что там, в другом мире за окошком, происходит что-то очень важное и масштабное. Пишут, что я герой, пишут, что у меня хорошие тексты, пишут, что меня лично не знают, но кажется, что я классный парень. И все очень тепло, и все очень лестно, и всем хочется сказать спасибо, потому что сейчас это, как никогда, нужно. Но все это не очень правда: нет никакого геройства, есть только невыносимое чувство ужаса и тупое ожидание; еще час, еще два, скоро будет день.

18:00. На Гостинке опять начинается митинг. Полицейские по секрету говорят, что нас так долго держат еще и для того, чтобы мы не пошли снова. Уже потом я узнаю, что на митинг опять пришло полторы тысячи, и это опять была молодежь. Но эта молодежь не кричала «Позор!» после задержаний, потому что не знала, что так надо кричать. Это были школьники, они пришли в первый раз. И их тоже сажали в автозаки.

Мы все еще ждем. В автобусе осталось трое, нас сторожат шестеро полицейских. Один спрашивает: «Как вы себя чувствуете?» – «Спасибо, лучше».

Полицейские тоже измучены, они дежурят уже несколько дней из-за выборов. Один не выдерживает и засыпает у окна. Другой в шутку засовывает ему антенну рации в нос: «Нет, спит крепко».

Мы все еще ждем.

19:22. «Болотов!» — мне возвращают паспорт. Мы последними выходим из автобуса. Мои друзья меня дождались.

Через пару дней я получу повестку в мировой суд. Наверно, мне придется заплатить штраф в 500 рублей, не больше.

А 10 декабря я снова пойду на митинг, и если меня там задержат, мне сразу грозит 15 суток. Рецидивист же. Но это не страшно: за такое сидеть не стыдно — стыдно давить крестовый поход детей.