Александра Белоус, бывшая заключенная по статье 159 УК («мошенничество»)

В женской тюрьме самой страшной статьей считается детоубийство или насилие в отношении детей. Если сокамерницы узнают, что ты сидишь за это, тебя будут опускать до последнего. Как-то к нам в камеру завели азиатку, которая родила ребенка в аэропорту и выкинула его в мусорный бак. Нас сидело человек сорок, и половина, в которой были и экономические, хотели эту девушку опустить. То есть постричь ее или на нее пописать. И ведь эта женщина, опущенная, постриженная, она даже не сможет уйти в другую камеру (а у мужиков в таких случаях переводят в камеры к таким же), она будет сидеть на таком положении, у параши, под шконкой, до конца. И потом уедет по этапу из СИЗО на зону, и если, не дай бог, там узнают обстоятельства, над ней могут продолжить глумиться.

Так что тогда в камере было удивительно мне слышать предложение опустить кого-то от женщин с высшим образованием, которые только вылезли из «мерседесов» и еще не выкинули корешки от билетов в Большой. В каких же зверей бизнесвумен превращаются в тюрьме!

Самое смешное, что все экономические утверждают, будто их дела сфабрикованы. Ну так если это так, почему ты не думаешь, что и против этой девушки дело могло быть сшито?! И, между прочим, если уж играть в понятия, то в мужских тюрьмах, прежде чем опустить, прозванивают на волю и доподлинно все выясняют. А тут самосуд. Все эти попытки копировать мужские понятия смешны. Разве можно опустить женщину так, как опустить мужика? Нет! Самое страшное у мужчин — сексуальное насилие. Для женщины, если она со своим мужем занималась анальным сексом, это не так болезненно.

Как-то к нам приехала девочка из Барнаула, малолетка, но какое-то время сидела со взрослыми. Она рассказывала, что у них там статус в камере определяет тот секс, которым ты вообще в своей жизни занималась. Если ты занималась анальным, ты автоматически становилась опущенной. Мне, когда я эту историю услышала, она показалась верхом ужаса. Я не могла себе представить, что во взрослой камере меня подтянет на поляну старшая и будет спрашивать, какими видами секса со своим мужем я занималась.

Но потом меня перевели в камеру к несовершеннолетним, я два года была у них старшей. Это правда, они отличаются особой жестокостью. Есть даже такой анекдот. Он очень похабный, очень. «Тюрьма. Малолетки пишут смотрящему письмо: дорогой смотрящий, вчера заехал к нам первоход, оказался сукой, мы его опустили. Но за него впряглись другие и опустили нас. Дорогой смотрящий, так как нас опустили по беспределу, мы хотим получить право опустить тех, кто нас опустил».

Помню, в камере была девочка, которая не сидела за общим столом просто потому, что проговорилась, будто занималась с каким-то мальчиком оральным сексом. То, что в старших классах школы считается самым крутым, в тюрьме, наоборот, опускает тебя. Эта девочка подвергалась постоянным унижениям и оскорблениям. А история со шваброй чего стоит? И надо сказать, что администрация обо всех этих случаях знает, конечно. И всячески их культивирует. И поощряет систему, когда старшим становится самый жестокий. И на малолетке, и у взрослых. Помню, у нас еще во взрослой камере старшая собралась на этап, об этом стало известно за пару месяцев. Так надзиратели ходили и высматривали, кто как себя вел. Старшей поставили ту, которая громче всех материлась и чаще всех распускала руки. Я вот только до сих пор не могу понять — зачем?!

Так что все физическое насилие, которое я видела, сокамерницы причиняли друг другу. За четыре года я только один раз видела, как надзиратели кого-то били — и это была пощечина девочке, которая пыталась тянуть дорогу (веревка, протянутая между окнами, по которой передаются письма и наркотики. ‒ OS). Потому что в нашем показательном СИЗО даже дорог не было. Про мобильники я уж вообще молчу. Кто-то пытался занести, но на первом же шмоне это все изымалось, потому что кто-то из своих же сдавал. Так что мы там были абсолютно изолированы от общества.

А что оперативники активно применяют, так это психологическое давление. Особенно к осужденным по экономическим статьям. Мы же дойные коровы! Когда меня только посадили, в 2005 году, я оказалась в одной камере с некой дамой ‒ Мадленпалной. Ее называли черной мамочкой, вдовой какого-то авторитетного человека. Она сказала, что, если я заплачу ей 10 тысяч долларов, завтра же выйду. Моя мама передала каким-то друзьям Мадленпалны нужную сумму. А меня, конечно, не выпустили. Когда я поняла, что меня развели, я написала маме письмо, в котором описала всю эту историю. Через день меня вызвал к себе надзиратель, показал на письмо и приказал все забыть. Почему он вдруг такой интерес ко всему этому проявил? Хрен знает. Но факт, что у Мадленпалны, чуть ли не у единственной во всем СИЗО, были мобильники, целых два. И однажды она мне сказала, что, если я еще раз помяну эту историю, она привлечет мою маму за дачу взятки. Вот тут я действительно разозлилась. Мало того, что она развела меня как лохушку, так еще теперь маму вспомнила. Взяла, в общем, Мадленпалну за шкирку и сказала, что, если еще хоть слово молвит, шею сверну. Видимо, в моем голосе прозвучали определенные нотки, потому что Мадленпална после этого от меня отстала, и вскоре ее перевели в другую камеру.


Светлана Тарасова, бывшая заключенная по статье 159 УК («мошенничество»)

У меня было четыре ходки, первая за кражу. В 12 умерла мама, а в 13 меня поймали, мы говорим не менты («менты» ‒ это ведь слово, которым они и сами гордятся уже), мусора. Я вытащила в автобусе из сумки кошелек, а скинуть не успела. Вот меня и повязали. Я тогда жила в маленьком городишке под Ростовом-на-Дону и стала там большой знаменитостью, про меня даже в газете написали. Я была не просто самой юной преступницей, но еще и обладательницей редкой профессии, ведь большинство карманников — мужчины. В общем, мне повезло, потому что там на весь город была только одна женская камера. И сидели там взрослые уже женщины, которые научили меня, как правильно вести себя и в СИЗО, и в колонии для малолетних. Так что никаких ужасов со мной не происходило.

Когда я сидела во второй раз, со мной была девочка-цыганка, она называла себя Степой. Мы очень подружились, курили вместе. Степа говорила, что сидит за убийство отца, который ее избивал. Но как-то мне надзирательница сказала, что на самом деле Степа — детоубийца. Знала ведь, зараза, кому сказать. Я попросила показать мне дело, из которого следовало, что Степа утопила ребенка своей подруги. Из ревности или еще из-за чего, не знаю. Но факт остается фактом, я ужасно разозлилась. Я не люблю детоубийц. Считаю, что ради таких только надо мораторий на смертную казнь отменить. Я не имею права так говорить, я сама почти всю жизнь провела там. Но я так считаю и мнение свое менять не буду. Но на Степу тогда обиделась больше за предательство. Всю эту историю узнала наша соседка, а мы тогда втроем сидели. Избили мы Степу тогда очень сильно. Она потом на ремне повеситься пыталась.

А сейчас сидела в Егорьевске два года, вот только в 2010 году вышла. Набрала кредитов в восьми банках на два миллиона рублей, так что посадили меня за мошенничество, да еще и всей тюрьмой пытались выведать, где у меня деньги лежат. Когда надзирательница впустила меня и стала закрывать дверь, она не заметила мою ногу и вот этой железной огромной дверью меня ударила — аж до крови. Я заорала. А она покрыла меня матом. Я поворачиваюсь, а у меня башню сорвало. Пошла, говорю, сама на хуй. Для нее это полный пипец. Так что она еще громче заорала, что сейчас сгноит меня и вообще. Я говорю: посыпь мне на одно место соли — ну, я ей сказала, на какое место, ‒ и слижи. В общем, мне выписали за это сразу 15 суток карцера. Избили — по пяткам резиновой дубинкой, чтобы не было следов. Профессионалы своего дела, что тут скажешь! Оставили на полу — там даже матраса не было. А у меня еще месячные некстати начались, пришлось рвать блузку (в своей же одежде сидишь) и подкладываться. Ну, зато я после карцера получила затемнение в легких и уехала на несколько месяцев в госпиталь. А вышла из госпиталя и пошла к батюшке. Рассказала ему все как на духу. Так что вы думаете? На следующий день меня к оперу вызвали, он мне всю мою исповедь зачитал. Так что я больше в церковь там не ходила.

Меня к тому времени перевели в камеру, где нас сидело трое. А через стенку были малолетки. Как сейчас помню, Нина — москвичка, скинхедка, они с друзьями избили узбека и его трехлетнюю дочку цепями. Узбек выжил, а дочка его умерла. Вторую девочку звали Наташа. Она была из подмосковного города Шатура. Так она ребенка отравила ртутью, а потом еще и заморозила. Они там все, в Шатуре, такие. И еще две какие-то девицы с ними сидели. А потом к ним привели девочку, ее Леной звали. Она приехала к ним, забитая, из какой-то деревни, сидела за убийство отца. Вроде она резала что-то, а отец подошел к ней сзади и схватил за волосы, ну она его и прирезала. Я не хочу ни осуждать, ни оправдывать. Суд это уже за меня сделал. Только она не вызывала у меня таких эмоций, как эти детоубийцы. Нина у них была мама хаты такая. И начала эту Лену гнобить. За глупость, за оканья — эта ведь из деревни. То есть ни за что фактически. Кашу кидают в парашу — иди ешь. Зубы чистить, так ей щетку в параше искупают и заставляют чистить. Писает и заставляет ее языком вытирать. Макают ее башкой в парашу. Лена так орала, ‒ конечно, надзиратели все слышали. К тому же там, в Егорьевске, волчки с двух сторон стоят, вся камера просматривается. А у нас с ними кабур был — дырка в стене между камерами, чтобы переговариваться. Мы им раз сказали прекратить, два сказали ‒ они кабур со своей стороны и заткнули. Ну, мы надзирателям сказали. Надзиратели ничего не сделали. Тогда мы обратились к положенцу, Витей его звали, чтобы он разобрался, телефонов у нас не было, но мы дороги тянули. Через день Лену эту оставили в покое.


Ольга Васильева, бывшая заключенная по статье 158 УК («кража»)

‒ Оль, давай поговорим с тобой. Я буду потихоньку говорить, чтобы там твои друзья не слышали. Я вот хотела задать тебе вопрос, сколько раз ты сидела?

— Два. Первый раз на Можайске, потом в Мордовии.

‒ А за что?

‒ Первый раз за кражу в квартире моей тети, а второй раз в магазине.

‒ А как общение твое было с сокамерницами?

‒ Нормально происходило, только с одной постоянно ругались, пока ее на этап не забрали.

‒ То есть вы враждовали, да? А расскажи, помнишь, ты говорила про простыни, чего-то там тебя обвинили.

‒ Ну да, в краже простыни меня обвинили. Там я их воровала, а потом продавала.

‒ Кому? Да говори, говори, слушаю.

‒ Я отсидела уже год. Была в четвертом отряде. Мы шили простыни и халаты. И наш бригадир — Людка Черненко — обвинила меня в том, что я воровала простыни. Воровала простыни и продавала вольняшкам.

‒ Вольнонаемным, да?

‒ Да.

‒ Ну и чего?

‒ Вечером вся камера собралась и устроила мне темную. Потом пришли надзорники, и они начали говорить надзорникам, что я кидалась на них с заточкой.

‒ А помнишь, ты еще говорила, что подстригли они тебя? Это девочки?

‒ Девочки, да. Потом меня отвели в ШИЗО и оформили на 15 суток.

‒ А они, надзорники, ничего не сказали девочкам? Они ж видели, что ты избита и подстрижена.

‒ Ничего.

‒ А знаешь, чего я еще хотела спросить, вот ты отсидела 15 суток, и что потом было?

‒ Потом подумала, что пошли все на хер. Меня в другой отряд перевели.

‒ Ну и чё?

‒ Все.

‒ А кого ты не понимаешь по этой жизни?

‒ Не понимаю сук.


Любовь Литвинова, бывшая заключенная по статье 158 УК («кража»)

‒ Люб, я тебе говорила, что я бы хотела послушать твою историю. Помнишь, ту историю про веник? Я просто девочке обещала, она журналистка. Ты никак не пострадаешь, даже если вернешься в лагерь, мы не будем называть фамилии тех, кто это делал. Я тебе просто буду задавать вопросы, а ты мне просто будешь отвечать. Сколько раз ты сидела?

‒ Один раз, и один раз меня выпустили из зала суда.

‒ А где ты сидела?

‒ На «Тройке» (Женская исправительная колония №3. — OS).

‒ Это где?

‒ На Кинешме.

‒ А, понятно. Люб, ты чего так скованна? Это ж не по телевизору тебя будут показывать. Успокойся. Чего тогда происходило?

‒ Я тогда только приехала в лагерь. И меня отправили в отряд. Девчонки там были хорошие. Я познакомилась с девочкой. Ну, подружилась вот. Мы дружили, потом она от меня отдалилась. Потом я пришла как бы с работы и залезла в тумбочку, увидела конфеты и угостила подружку. Сокамерницу.

‒ Это с которой ты в тюрьме еще сидела?

‒ Да. А потом пришли подруга и подружкины друзья. И вечером была уже разборка.

‒ Из-за этих конфет, они были чужие?

‒ Ну да. После отбоя собрался весь актив в туалете. Меня позвали и поставили рядом с помойным мусорным ведром. Дали веник.

‒ Да не бойся, говори. Зачем дали веник-то?

‒ Ну, мне сказали, ну, я плакала. Потом сказали мне, что изобьют, если я не подмоюсь. Мне пришлось подмыться. А потом… а утром вся зона знала. Потом я пошла к начальнику. Рассказала об этом.

‒ Она их вызвала?

‒ Нет.

‒ Почему?

‒ Ну так они ж активистки. Одна после этого ушла по УДО.

Автор ‒ корреспондент журнала «Секрет фирмы» (ИД «Коммерсантъ») ​