Валерий ПОДОРОГА, философ

Утром 19-го я ехал по Комсомольскому проспекту и вдруг увидел, что посреди него появляются танки.

С самого начала поразила неестественность происходящего. Офицеры и солдаты, которые выглядывали из танков, были крайне удивлены тем, что здесь оказались; с удивлением осматривали Москву.

Вечером пошли к Белому дому. Там было полное шутовство: интеллигенты сбивались в группы, учились маршировать строем. Потом к Белому дому начали стягиваться люди, которые очень любят посидеть у костра, и костры были всюду. Да нет, холодно не было, костры жгли, просто чтобы вокруг чего-то собираться. Всего пришли до двадцати тысяч человек; милиция бездействовала, все ждали различных военных подразделений. Каждый час или два объявляли, что откуда-то с северо-востока выдвигается десантная дивизия и надо занять оборону, и все бежали туда, хотя даже слабо вооруженного отряда было бы достаточно, чтобы всех если не положить, то арестовать. Все это напоминало игру.

Как и в перестройку, власть не управляла событиями, они просто происходили. Надо было что-то предпринимать, но никто, включая путчистов, не знал что. Сейчас участники пытаются драматизировать события, но на деле они были комичны: власть, которая не знает, что делать, и люди, которые не знают, что они защищают.

В критические моменты тоталитарная власть вообще отличается особым слабоумием, никакая сакральность, которую она накапливает, как жир, от этого не спасет. Мы сейчас переживаем такой же момент.

В общем, все это оказалось комедией. Люди столкнулись с процессом, к которому ни левые, ни либералы не были готовы. То, что мы имеем сегодня, — результат слабоумия перестройки. Никакой революции не произошло, был хапок, и теперь страна живет по законам, заданным тогда.

Оптимизм вызывает только то, что эти процессы так и должны были идти. Истории нужен большой период, который не измеряется временем человеческих жизней. Главное, что вектор этих процессов положительный. Сейчас перейти к тоталитаризму сложно. В сталинскую эпоху тоталитарное государство складывалось само, теперь его надо создавать, а это никто не потянет. Тоталитарное государство дорого в обслуживании.


Станислав БЕЛКОВСКИЙ, политолог

О путче я услышал по радио рано утром. Поскольку все происходило в будний день, я решил пойти на работу: тогда я был главным специалистом отдела системных разработок Центрального конструкторского бюро Госкомнефтепродукта РСФСР. Вообще-то я должен был приходить в восемь утра, но за годы перестройки привык делать это попозже. В этот раз пришел к десяти. На проходной меня ждал начальник отдела безопасности Иван Иванович Дворников и зафиксировал меня в качестве опоздавшего, чего не происходило уже три года. То, что такое мое право отменено, было довольно симптоматичным. Второй признак кардинальных перемен я увидел, когда зашел в курилку, где были мои старшие товарищи. Предыдущие годы они поддерживали Ельцина, выступали за максимально радикальную и быструю демократизацию. Но в этот день они были настроены решительно по-иному. Они сказали мне, что все хорошо, что путч — это прекрасно, что со всеми, включая Ельцина и Назарбаева, согласовано и самое главное в этой ситуации — не открывать рот и не говорить лишних слов. Я был настолько шокирован случившимся (а мне тогда было 20 лет, я не привык к таким резким переменам в настроениях взрослых), что побежал к Белому дому и провел там больше суток — до позднего вечера вторника 20 августа. Там было огромное скопление людей, преисполненных решимости и готовности встать живым щитом, но не допустить штурма Белого дома. А информация о штурме, надо сказать, появлялась каждые два часа. Мне было очень страшно. Меня подмывало сбежать оттуда, но я ушел, только когда стало ясно, что штурма не будет.

У меня было невероятное чувство сопричастности; ощущение, что я делаю именно то, что надо в такой ситуации, что я принял правильную сторону в этом историческом конфликте. Спустя двадцать лет, конечно, отношение к тому, что там происходило, стало более сложным. Теперь я прекрасно понимаю, что своя правда была на всех сторонах, что российское руководство во главе с Ельциным использовало живые щиты, энтузиазм и поддержку граждан для достижения своих целей, которые не имели ничего общего с демократией. Но я не жалею о том, что пошел к Белому дому. Те ощущения, которые я испытал в день краха ГКЧП, незабываемы и для меня очень дороги.

Борис КАГАРЛИЦКИЙ, политолог

Отношение к путчу у меня было иронически безразличным тогда и стало презрительно-безразличным теперь.

19 августа я был в Стокгольме, мы с сыном жили у наших друзей. Утром к нам вбежал перепуганный взъерошенный хозяин, сказал, что в Москве переворот, на московских улицах танки. Мне это показалось опереточным немного.

Стал звонить в Москву. Телефоны работали нормально, и стало ясно, что все это не всерьез. Я был депутатом Моссовета, позвонил своему коллеге Владимиру Кондратову, он говорит:
— Да фигня какая-то.
— А с этими идиотами-то что будет? — спрашиваю.
— Боюсь, расстреляют их, бедолаг.

Ну, мы посмеялись, я пошел менять билет в Москву, вернулся, но путч уже закончился. Только танками мостовую попортили.

Путч заключался в том, что спровоцировали нескольких идиотов, чтобы они совершили шаги, которые должны были ускорить развязку событий. Реальный переворот действительно произошел, но произвел его Ельцин, который под прикрытием путча ликвидировал СССР. Но это не было секретом.

Тогда все это было смешно. После 1993 года, когда произошел настоящий переворот, стало тошно.


Павел ПЕППЕРШТЕЙН, писатель

Когда произошел путч, я был в Одессе. В Москву я прилетел, когда еще ничего не закончилось. Я ехал из аэропорта и видел, что около дороги за деревьями стоят какие-то бронетранспортеры, военная техника. Когда я приехал домой, одна знакомая позвонила мне и сказала, что они находятся на переднем крае борьбы, стоят около Белого дома. Я решил туда поехать, но почему-то уснул. В такие моменты сон может быть только магическим, никак иначе. Когда проснулся, увидел, что по телевизору показывают Ельцина, и ситуация изменилась. В течение всех этих дней я испытывал неописуемую смесь чувств, заинтересованность, элементы пьянящего азарта от головокружительных и труднопрогнозируемых трансформаций. И непонятно было, грустить или радоваться. В конечном счете я стал радоваться, что путч не прошел, что никаких симпатий он не вызвал.

Никаких надежд у меня не было. Но такие вещи, какие были в августе 1991-го, не могут проходить зря или как-то не так. Было довольно пронзительное ощущение, что все происходит роковым, фатальным и, прежде всего, мистическим образом. Казалось, что политическая реальность, вроде бы очень интенсивная, активная, на самом деле представляет собой прозрачную, тонкую пленку и за ней присутствует что-то совершенно другое — то, что, возможно, уже не относится к сфере заинтересованности человеческого вида вообще.


Светлана АЛЕКСИЕВИЧ, писатель

В августе 1991-го мы были на даче под Минском, в деревне. Мне звонили друзья, все старались понять, что будет. Помню ощущение страха и эти разговоры: ну вот, поговорили, помечтали, а теперь все захлопнется. Обычное ощущение интеллигентов.

Но самым интересным было то, что происходило вокруг, в деревне.

Напротив нас живет крестьянин, пчеловод. Помню, зашла к нему, а он говорит: «Ну все, наконец будет порядок. Нормальные люди придут к власти, Варенников вот. А то говорят, что хотят». Было ощущение, что, если ГКЧП победит, будет как-то приличнее, понятнее. А все остальное — наши интеллигентские представления.

Я сейчас заканчиваю новый роман — «Время second-hand». Там есть глава, составленная из разговоров на улице 1991—1993 и 2001—2011 годов. Первый период — это хор надежды. Казалось, пройдет какое-то время, придет новое поколение, которое не пугали, — и все будет иначе. А второй период — полное разочарование в либеральной идее. Некоторые стесняются своего идеализма, другие хотят о нем забыть. Это две совершенно разные страны. Сейчас удивительно, какими мы были наивными.

И все же мне кажется, что у социализма был потенциал. Пожив в Швеции, я могу сказать, что мне ближе социально-демократические идеи. То, что получилось у нас, я воспринимаю скорее как наше поражение. Конечно, сейчас у человека больше возможностей — у такого, как я. Но я приезжаю в эту деревню и вижу: эта бедность, бесправность сегодня страшнее, чем раньше.

Ссылки

• Панки и танки, 19.08.2011