Что вы думали тогда и сейчас о путче 1991 года?

СОРОКИН, ШВЫДКОЙ, ПЕППЕРШТЕЙН, ЛАТЫНИНА, ХЛЕБНИКОВ, ПРОХАНОВ, ЛУНГИН, БЕЛКОВСКИЙ, БАКШТЕЙН и другие ответили на вопрос OPENSPACE.RU

Владимир СОРОКИН, писатель

Я жил в Ясенево тогда, недалеко от Окружной автодороги, она была хорошо видна из окна. Накануне, 18 августа ко мне приехал мой старый приятель Георгий Кизевальтер, и мы с ним выпивали и вспоминали годы советского подполья, андеграунд. Заполночь он уехал, а я был утром разбужен женой, которая сказала, что видела, как по Окружной прошли танки. А потом ей позвонила приятельница и сообщила, что Горбачев арестован и создан ГКЧП. Я включил телевизор и там увидел «Лебединое озеро». Это мне напомнило брежневское время, когда кто-то умирал из Политбюро. И я вдруг понял, что умер Советский Союз. У одного из гэкачепистов тряслись руки и текло из носа — это был образ похоронной команды, могильщики. Я помню, мне позвонили журналисты из Польши и спросили, что я думаю по поводу этого «военного переворота». Я искренне сказал, что все закончится через неделю, но немного ошибся.

А потом, на следующий день, я поехал к Белому дому, и там был громадный митинг, на котором выступал Ельцин и остальные. После чего все рухнуло. Я присутствовал при демонтаже памятника Дзержинскому, и меня удивило одно обстоятельство: когда на него забрались ребята, шею его оплели веревкой. Толпа, которая скандировала «Долой КГБ», решила тянуть его за шею, чтобы завалить. В это время появился человек из мэрии и сказал, что не надо этого делать. Потому что если он упадет, то головой проломит асфальт, а там важные коммуникации. Он сказал: «Подождите, мы привезем спецтехнику». И революционная толпа в течение двух часов ожидала эту технику. Пришел кран, поднял Феликса и положил на автоплатформу, и все стали подходить и плевать на него, а потом его увезли.

Это были совершенно восхитительные дни. Если говорить о какой-либо радости, связанной с общественно-социальным миром за два десятилетия, прожитые в нашей стране, то я бы записал эти несколько дней — это была эйфория. Последующие четыре года было не стыдно жить в этой стране — до начала первой чеченской войны. Рано или поздно нечто похожее произойдет, но уже не так. СССР врезал дуба достаточно легко.


Борис ХЛЕБНИКОВ, режиссер

Когда случился путч, я был в Крыму. Помню, мы с друзьями все эти дни почему-то очень веселились. Я был аполитичным человеком, перестройка не вызвала у меня эйфории, поэтому и путч не возмутил, остальные демократические игры раздражали меня не меньше, чем это. Уже тогда было ясно, что это театральная постановка для прихода другой власти. Было очевидно, что людьми манипулировали.

По телевизору показывали перепуганных дядечек, и было понятно, что их подставили, пообещали, что вернут советские ценности. А дядечки были пожилые, и советские ценности были им ближе. Потом дядечек посадили и быстро отпустили, хотя кто-то из них успел застрелиться. И дядечками, и людьми на улицах просто воспользовались. Они во все это поверили, но в их жизни мало что изменилось.

Мне и сейчас кажется, что никакой перестройки не было, было перераспределение финансов, после которого комсомольские мальчики превратились в первых русских бизнесменов.


Сергей МОСТОВЩИКОВ, журналист

В ночь с 19-го на 20-е я был в морге. У меня умерла бабушка, и в морге надо было дождаться наряда судмедэкспертов. Поскольку был комендантский час и обстановка была боевая, им на своей «буханке» было трудно пробраться по Москве, и мы часа три-четыре их ждали. И люди при морге вместе с нами сидели и слушали по радио сводки боевых действий. Нет, политических взглядов не высказывали, какие могут быть взгляды? Все говорили: ни хера себе, надо же, танки. Все были в отвратительном настроении. И вдруг у этих людей лица просветлели, и они предложили: а давайте мы вам морг наш покажем, у нас такие покойники замечательные! И они повели нас в свой прекрасный морг, и всем стало легче.

Когда столько эмоций накладывается одновременно, это такая особенная стадия смятения, когда наступает буддистское совершенно состояние: мозг отключается, и ты каким-то другим образом входишь в логику событий — не рассудком, а другим чувством понимаешь, что все сложится, все будет хорошо и правильно.

А на следующий день я в силу профессиональных обязанностей был у Белого дома, и у меня сперли замшевую куртку. Я работал в «Известиях», пришел в ней на работу, повесил в шкаф. Потом по Тверской пошли танки, я пошел за танками, вернулся — а куртки нет. И такая у меня была злость на все эти события!

Правда, потом мне дали медаль «Защитник России», и я воспринял ее как компенсацию. Иногда, как выпью, надену ее — и хожу: весь в медали, но без куртки.

А вообще у меня есть теория о своем поколении, которое жило в советское время, а потом из него перешло в какое-то новое. Я его называю поколением вредителей. Во времена, когда водки не было, мы покупали ее в таксопарке. Едем как-то с таксистом пьяные, и он говорит: «Я сейчас вас научу, как победить советскую власть. Бессмысленно бороться с ней оружием, у нее все равно оружия больше. Но каждый на своем месте должен вредить. Вот я торгую водкой, а вы поезжайте на свою работу и там вредите. И тогда советская власть рухнет».

Мы так и сделали, и советская власть рухнула. Но жизнь не закончилось, и мое серьезное опасение состоит в том, что мое поколение ничего, кроме как вредить, не умеет, наша историческая функция в том, чтобы разрушать. Путч был ситуацией чистого разрушения, и она была понятна всей моей природе. Мне трудно говорить за всю страну, но я лично вынес из него следующий урок: несмотря на грандиозный пафос этого события, оно показало, что я разрушитель, а не созидатель. И я понял, что не хочу быть вредителем. Может, я для этого и не предназначен, но я хочу созидать. И я с этим чувством остался жить.


Иосиф БАКШТЕЙН, куратор

Я понял, что произошло, когда услышал «Лебединое озеро» по телевизору. У меня была видеокамера и «Жигули», и я поехал в центр. Ехать надо было по проспекту Вернадского, перед метромостом меня остановили солдаты, которые увидели, что я снимаю танки. Отвели к офицеру, он попытался выяснять, зачем я это делал, но было понятно, что он не уверен, в какой роли здесь находится, и быстро меня отпустил. Я поехал дальше снимать, и у меня осталась кассета с записями: народ вокруг Белого дома, войска на улицах, речи, какая-то очень активная дама, которая инструктирует всех, куда бежать, где стоять, откуда ждать войска…

Потом все друзья собрались в сквоте на Чистых прудах. Все понимали, что происходит что-то важное, но страха не было, казалось, все закончится благополучно.

Хотя структурные и экономические изменения начались позже, к 1991 году было ясно, что подошли необратимые исторические события. В 1988-м, когда мне было 43 года, я впервые выехал за границу. Возможность ездить стала первым знаком перемен, начался период бесконечных хождений по посольствам за визами. В независимой художественной среде стало понятно, что Союз художников в растерянности, что мы победили, и искусство, которым мы занимаемся — это правильное искусство, а они там занимаются каким-то неправильным.

Конечно, шел распад, процесс противоречивый и неоднозначный. Но что он необходим, было понятно. Поэтому все это: «Лебединое озеро», неуверенный офицер, дрожащие руки путчиста Янаева — было неубедительно.

Для меня эта история была событием в рамках формирования в России гражданского общества. Да, у страны есть глубинные особенности, которые препятствуют его появлению. Но события августа 1991-го стали манифестацией людей, которые объединились благодаря общему делу.


Александр ИЛИЧЕВСКИЙ, писатель

В тот день я был под Коломной в районе станции Хорошово, встал рано утром и поехал собирать грибы. Когда я вернулся к дороге, где оставил свой велосипед, почувствовал, что дрожит земля, а потом увидел танки. Я был поражен и отреагировал довольно забавно: я спрятался на обочине, и у меня возникла мысль, не уйти ли в леса, чтобы сразу выйти на связь с партизанами. Я подумал, что началась война, и не мог представить, что это связано с каким-то гражданским противостоянием. Я приехал на станцию Хорошово на своем велосипеде и увидел, что первая электричка, которая подошла, забита десантниками Рязанского военно-воздушного училища. Только первый вагон оставили для обычных граждан. Машинист специально задержал поезд, чтобы все желающие могли влезть. Это было похоже на гром среди ясного неба.

Это были дни, в которые торжествовала свобода. Эпоха менялась. Другое дело, что в итоге это все пошло коту под хвост, потому что советская власть уничтожила человека, вообще все самое доброе и светлое, что было в нашей стране, и строить новое было не из чего. Но те дни были днями общественного ликования. Тогда я был в толпе со своими друзьями, мы смотрели, как демонтируют памятник Дзержинскому на Лубянской площади. Мне даже достался осколок вывески Комитета государственной безопасности — узкая полоска красного стекла. Это был именно праздник свободы, а не праздник непослушания. Но при всем этом ликовании на нас очень мрачно смотрели зашторенные окна зданий на Лубянской площади. Молчание этих окон мне хорошо запомнилось.


Вера КРИЧЕВСКАЯ, продюсер

Информация о путче застала меня утром 19 августа на троллейбусной остановке в Московском районе Ленинграда. Я отправлялась с друзьями на дачу — вместо этого помчалась в Лениздат, для меня, шестнадцатилетней, центр вселенной, в редакцию газеты «Смена», где я работала корреспондентом службы информации. Вышла я из редакции первый раз посреди ночи с 20 на 21 августа: неслась домой получать телефонные звонки из Москвы, информацию (а это был чуть ли не единственный источник из Белого дома на весь город, там работал наш корреспондент Георгий Урушадзе, который первый 21 августа дозвонился до Горбачева). Исходящие междугородние звонки были блокированы уже утром 19-го, а во время штурма входящие почему-то надо было принимать не в редакции — может быть, просто боялись, что отключат телефоны совсем.

Это были незабываемые три дня, которые во многом определили мою жизнь; это была очень высокая планка, журналистская, гражданская. Нам удалось, несмотря ни на что, сделать подпольный выпуск газеты, а вокруг — цензоры, милиция. Бегали, строчили, набирали в цеху, печатали, распространяли. Уже в ночь на 20-е мальчики расклеивали газету по центру города на стены, удалось партию отвезти в Пулково, чтобы газета попала в другие города.

Помню, депутаты Ленсовета ближе к ночи принесли нам в редакцию булочки и треугольные пакеты с молоком, — все вокруг шли к нам за информацией и предлагали помощь. Потом, помню, депутаты отправились с нами наверх, в наборный цех, помогали отвлекать разных ненужных людей.

В какой-то момент в редакцию дозвонилась Светлана Сорокина — спрашивала, что у нас. Помню москвича Брилёва — корреспондента «Комсомолки», который тоже прибежал к нам; помню журналиста питерского ТВ Павла Лобкова, который с камерой следил за тем, что творилось в редакции. Детали совсем стерлись, а газета осталась.

Когда я добралась утром 19 августа до редакции на Фонтанке, первым делом открыла окно на набережную, чтобы вывесить из него российский триколор. У нас в службе информации стояли два флага — российский и эстонский, тоже триколор, мы слишком много писали о бархатных революциях и следили за независимостью Прибалтийских республик.

Я укрепила флаг в оконном проеме и периодически прибегала проверять, как он. Где-то через час вбежал в редакцию цензор, штатный цензор Акопян, и потребовал флаг убрать, а я в буквальном смысле грудью прикрыла, встала на пути к окну и сказала: «Ну вот нет!» Долго с ним боролась, страха совсем не было. Он с милицией приходил — флаг убирали, они уходили — снова вывешивали. Победили, флаг российский висел.

За двадцать лет произошло много всего. Одну вещь сейчас совсем не могу представить — что вывешу в окно российский флаг, что вступлю за него в борьбу. Очень грустно.

{-page-}

 


Валерий ПОДОРОГА, философ

Утром 19-го я ехал по Комсомольскому проспекту и вдруг увидел, что посреди него появляются танки.

С самого начала поразила неестественность происходящего. Офицеры и солдаты, которые выглядывали из танков, были крайне удивлены тем, что здесь оказались; с удивлением осматривали Москву.

Вечером пошли к Белому дому. Там было полное шутовство: интеллигенты сбивались в группы, учились маршировать строем. Потом к Белому дому начали стягиваться люди, которые очень любят посидеть у костра, и костры были всюду. Да нет, холодно не было, костры жгли, просто чтобы вокруг чего-то собираться. Всего пришли до двадцати тысяч человек; милиция бездействовала, все ждали различных военных подразделений. Каждый час или два объявляли, что откуда-то с северо-востока выдвигается десантная дивизия и надо занять оборону, и все бежали туда, хотя даже слабо вооруженного отряда было бы достаточно, чтобы всех если не положить, то арестовать. Все это напоминало игру.

Как и в перестройку, власть не управляла событиями, они просто происходили. Надо было что-то предпринимать, но никто, включая путчистов, не знал что. Сейчас участники пытаются драматизировать события, но на деле они были комичны: власть, которая не знает, что делать, и люди, которые не знают, что они защищают.

В критические моменты тоталитарная власть вообще отличается особым слабоумием, никакая сакральность, которую она накапливает, как жир, от этого не спасет. Мы сейчас переживаем такой же момент.

В общем, все это оказалось комедией. Люди столкнулись с процессом, к которому ни левые, ни либералы не были готовы. То, что мы имеем сегодня, — результат слабоумия перестройки. Никакой революции не произошло, был хапок, и теперь страна живет по законам, заданным тогда.

Оптимизм вызывает только то, что эти процессы так и должны были идти. Истории нужен большой период, который не измеряется временем человеческих жизней. Главное, что вектор этих процессов положительный. Сейчас перейти к тоталитаризму сложно. В сталинскую эпоху тоталитарное государство складывалось само, теперь его надо создавать, а это никто не потянет. Тоталитарное государство дорого в обслуживании.


Станислав БЕЛКОВСКИЙ, политолог

О путче я услышал по радио рано утром. Поскольку все происходило в будний день, я решил пойти на работу: тогда я был главным специалистом отдела системных разработок Центрального конструкторского бюро Госкомнефтепродукта РСФСР. Вообще-то я должен был приходить в восемь утра, но за годы перестройки привык делать это попозже. В этот раз пришел к десяти. На проходной меня ждал начальник отдела безопасности Иван Иванович Дворников и зафиксировал меня в качестве опоздавшего, чего не происходило уже три года. То, что такое мое право отменено, было довольно симптоматичным. Второй признак кардинальных перемен я увидел, когда зашел в курилку, где были мои старшие товарищи. Предыдущие годы они поддерживали Ельцина, выступали за максимально радикальную и быструю демократизацию. Но в этот день они были настроены решительно по-иному. Они сказали мне, что все хорошо, что путч — это прекрасно, что со всеми, включая Ельцина и Назарбаева, согласовано и самое главное в этой ситуации — не открывать рот и не говорить лишних слов. Я был настолько шокирован случившимся (а мне тогда было 20 лет, я не привык к таким резким переменам в настроениях взрослых), что побежал к Белому дому и провел там больше суток — до позднего вечера вторника 20 августа. Там было огромное скопление людей, преисполненных решимости и готовности встать живым щитом, но не допустить штурма Белого дома. А информация о штурме, надо сказать, появлялась каждые два часа. Мне было очень страшно. Меня подмывало сбежать оттуда, но я ушел, только когда стало ясно, что штурма не будет.

У меня было невероятное чувство сопричастности; ощущение, что я делаю именно то, что надо в такой ситуации, что я принял правильную сторону в этом историческом конфликте. Спустя двадцать лет, конечно, отношение к тому, что там происходило, стало более сложным. Теперь я прекрасно понимаю, что своя правда была на всех сторонах, что российское руководство во главе с Ельциным использовало живые щиты, энтузиазм и поддержку граждан для достижения своих целей, которые не имели ничего общего с демократией. Но я не жалею о том, что пошел к Белому дому. Те ощущения, которые я испытал в день краха ГКЧП, незабываемы и для меня очень дороги.

Борис КАГАРЛИЦКИЙ, политолог

Отношение к путчу у меня было иронически безразличным тогда и стало презрительно-безразличным теперь.

19 августа я был в Стокгольме, мы с сыном жили у наших друзей. Утром к нам вбежал перепуганный взъерошенный хозяин, сказал, что в Москве переворот, на московских улицах танки. Мне это показалось опереточным немного.

Стал звонить в Москву. Телефоны работали нормально, и стало ясно, что все это не всерьез. Я был депутатом Моссовета, позвонил своему коллеге Владимиру Кондратову, он говорит:
— Да фигня какая-то.
— А с этими идиотами-то что будет? — спрашиваю.
— Боюсь, расстреляют их, бедолаг.

Ну, мы посмеялись, я пошел менять билет в Москву, вернулся, но путч уже закончился. Только танками мостовую попортили.

Путч заключался в том, что спровоцировали нескольких идиотов, чтобы они совершили шаги, которые должны были ускорить развязку событий. Реальный переворот действительно произошел, но произвел его Ельцин, который под прикрытием путча ликвидировал СССР. Но это не было секретом.

Тогда все это было смешно. После 1993 года, когда произошел настоящий переворот, стало тошно.


Павел ПЕППЕРШТЕЙН, писатель

Когда произошел путч, я был в Одессе. В Москву я прилетел, когда еще ничего не закончилось. Я ехал из аэропорта и видел, что около дороги за деревьями стоят какие-то бронетранспортеры, военная техника. Когда я приехал домой, одна знакомая позвонила мне и сказала, что они находятся на переднем крае борьбы, стоят около Белого дома. Я решил туда поехать, но почему-то уснул. В такие моменты сон может быть только магическим, никак иначе. Когда проснулся, увидел, что по телевизору показывают Ельцина, и ситуация изменилась. В течение всех этих дней я испытывал неописуемую смесь чувств, заинтересованность, элементы пьянящего азарта от головокружительных и труднопрогнозируемых трансформаций. И непонятно было, грустить или радоваться. В конечном счете я стал радоваться, что путч не прошел, что никаких симпатий он не вызвал.

Никаких надежд у меня не было. Но такие вещи, какие были в августе 1991-го, не могут проходить зря или как-то не так. Было довольно пронзительное ощущение, что все происходит роковым, фатальным и, прежде всего, мистическим образом. Казалось, что политическая реальность, вроде бы очень интенсивная, активная, на самом деле представляет собой прозрачную, тонкую пленку и за ней присутствует что-то совершенно другое — то, что, возможно, уже не относится к сфере заинтересованности человеческого вида вообще.


Светлана АЛЕКСИЕВИЧ, писатель

В августе 1991-го мы были на даче под Минском, в деревне. Мне звонили друзья, все старались понять, что будет. Помню ощущение страха и эти разговоры: ну вот, поговорили, помечтали, а теперь все захлопнется. Обычное ощущение интеллигентов.

Но самым интересным было то, что происходило вокруг, в деревне.

Напротив нас живет крестьянин, пчеловод. Помню, зашла к нему, а он говорит: «Ну все, наконец будет порядок. Нормальные люди придут к власти, Варенников вот. А то говорят, что хотят». Было ощущение, что, если ГКЧП победит, будет как-то приличнее, понятнее. А все остальное — наши интеллигентские представления.

Я сейчас заканчиваю новый роман — «Время second-hand». Там есть глава, составленная из разговоров на улице 1991—1993 и 2001—2011 годов. Первый период — это хор надежды. Казалось, пройдет какое-то время, придет новое поколение, которое не пугали, — и все будет иначе. А второй период — полное разочарование в либеральной идее. Некоторые стесняются своего идеализма, другие хотят о нем забыть. Это две совершенно разные страны. Сейчас удивительно, какими мы были наивными.

И все же мне кажется, что у социализма был потенциал. Пожив в Швеции, я могу сказать, что мне ближе социально-демократические идеи. То, что получилось у нас, я воспринимаю скорее как наше поражение. Конечно, сейчас у человека больше возможностей — у такого, как я. Но я приезжаю в эту деревню и вижу: эта бедность, бесправность сегодня страшнее, чем раньше.

{-page-}

 


Юлия ЛАТЫНИНА, писатель и журналист

Я тогда интересовалась больше античной историей, чем современной. В 1991-м путч не произвел на меня сильного впечатления, и, что я делала тогда, не помню.

Постфактум мне жалко, что путч не удался. Да, с одной стороны, был дуболомный совок, но с другой — кагэбэшники, которые распродают Родину. Именно это и происходило в Советском Союзе с 1985-го по 1991-й. Именно тогда исчезли валютные запасы и страна стала банкротом. Все это происходило не из-за олигархов, а из-за людей из КГБ и ЦК, которые были у власти и вдруг обнаружили, что претензия на монополию власти прекрасно сопрягается с распродажей Родины. В этом смысле для России было бы более удачно, если бы путч удался, потому что тогда эта шобла просидела бы у власти еще лет десять и произошло бы то же самое, что в Грузии, — полное обновление страны. При этом все те вещи, которые происходили при Ельцине и Гайдаре, то есть создание рынка, который не полностью подконтролен власти, либерализация цен, — все равно бы произошли, потому что не могли не произойти. Но их бы ассоциировали не с «дерьмократами» и «либерастами», а с силовиками, которые под видом патриотизма продолжают торговать страной. Для России в стратегической перспективе это была бы гораздо более удачная история.


Вадим ДЫМОВ, бизнесмен

19 августа 1991 года я был во Владивостоке, в армии. И поскольку Язов был министром обороны, а я был кадровым военным, мне было непонятно, как человек, прошедший войну, смог поднять военный мятеж. Я был в недоумении и не мог понять, что происходит. Я к Язову относился с глубоким уважением, мне это было удивительно. Но сейчас я понимаю, что ему больше приписывают дурного, чем есть на самом деле. Эти люди были благородны, в душе они были идеалистами, просто их коммунистическое прошлое не давало им возможности смотреть на ситуацию немного шире.

На самом деле я думаю, что никакого путча не было, а было желание консервативных людей, которые понимали, что изменения неизбежны, замедлить процесс. Всего через два года последовал второй путч, 1993 года, и на этом фоне забылся первый.


Александр ПРОХАНОВ, писатель

19 августа я провел в газете «День», редактором которой был. Я сразу вошел в контакт с членами ГКЧП и стал готовить меморандум ГКЧП, который безоговорочно поддерживал. Ко мне весь день приходили люди из властных структур, которые хотели разведать, что происходит, и странно было видеть в моем кабинете тех, в чьих кабинетах я появлялся с робостью.

В последующие дни я пережил ощущение полной катастрофы. Мне казалось, все демоны мира сорвались со своих колоколен и набросились на меня. Я жил на Пушкинской площади, там строили из досок эстраду для концерта, сквозь сон я слышал стук досок и думал, что строят эшафот для меня. Основания для этого были: меня называли идеологом путча.

Теперь я понимаю: ГКЧП был обречен. В его руководстве находился Крючков, не выполнивший первоначальный план по интернированию, аресту Ельцина.
Путч был последней фазой грандиозной операции по уничтожению СССР, именуемой перестройкой. К 1991 году страна была разрушена, оставалось всего лишь перебросить власть от Горбачева к Ельцину, и это было сделано. После путча Ельцин получил в свое управление финансы и власть, а Горбачев, вернувшись, совершил ужасное преступление, что не потребовал свои полномочия обратно. После этого Беловежское соглашение и спуск красного флага были делом нескольких месяцев. Великая страна исчезла.


Виталий МАНСКИЙ, режиссер-документалист

19 августа я был на «Ленфильме», шла двенадцатичасовая рабочая смена, и я целый день просидел в тон-студии с заложенными ушами: в голове все кипело, крутилось и бурлило. А потом пошел с композитором, который писал музыку, в город. Ночь провели у Ленсовета, где уже строили баррикады, видел там Сокурова. Это были одни из самых радостных дней в советской и постсоветской истории. Не только 19-е число, а все эти дни: возвращение Горбачева, арест ГКЧП. Дни надежды, веры в цивилизованное светлое будущее. Все эти дни были наполненными, сущностными, днями единения. Жаль, что та надежда была реализована на обидно малый процент.


Михаил ШВЫДКОЙ, спецпредставитель президента РФ по международному культурному сотрудничеству

19-го я был в отпуске, в Подмосковье, в Доме творчества «Руза». Утром пришли друзья, сказали, путч начался. В это время я работал в издательстве «Культура», оно находилось в здании Министерства культуры, и я понимал, что все его руководство очень мечется внутренне, предполагал, что в стране что-то происходит, но не верил, что случится что-то серьезное.

В «Рузе» мы были с детьми, не знали, что с ними делать. Поэтому я просто позвонил своим сотрудникам и сказал не ходить на работу, все-таки редакция на Арбате. Но на следующий день путч продолжился, и я понял, что надо ехать в Белый дом.

Ехали мы по Можайке, на ней уже были танки. Не могу сказать, что был среди защитников Белого дома, но как-то участвовал: помогал что-то носить, подвозил на машине. И видел, что переломить народное движение уже невозможно, у путчистов ничего не получится. Раз КГБ и Министерство обороны не могут провести путч — значит, страны уже нет. Если бы эти организации не были внутренне деморализованы, путч бы не состоялся.

А потом началась жизнь, и все пошло по-иному. Великая идея конца 80-х, что мораль и политика могут соединиться и быть тождественны, идея многих революций, себя не оправдала.

Мы присутствовали при окончании нечеловеческого эксперимента, прощании с той утопической казармой, о которой думали еще в XVIII и XIX веках, но которую реализовали только у нас, в Кампучии и Северной Корее. Сейчас я оцениваю это как важный шаг в истории, и не потому, что после этого развалился СССР, а потому, что это было единство народа и лидеров демократических сил, какими оказались Ельцин и Горбачев. В нашей памяти это фигуры остроконфликтующие, но лет через пять они окажутся в одном ряду не как люди, развалившие СССР (он развалил себя сам), а как два человека, которые пытались соединить политику, мораль, демократию и интересы народа.

В 1991 году закончился не Советский Союз, а Российская империя. Та империя, которая пятьсот лет прирастала землями и объединяла народы. И в этом смысле это огромная историческая трагедия, предопределенная коммунизмом.


Павел ЛУНГИН, режиссер

Я жил на углу Нового Арбата и Садового кольца, поэтому оказался в эпицентре событий.

Утром 19 августа из Франции прилетел мой продюсер, мы должны были начинать съемки фильма «Луна-парк». И вдруг выяснилось, что все встало, никуда не выйти, вокруг война, демонстрации, баррикады. Продюсер оказался кошерный, его надо было кормить, еду для него не найти, но он храбрился и не улетал.

Вечером 20-го мы с друзьями собрались у меня, в амфитеатре происходящего. Темнеет, мы сидим с веселым детским ощущением, что происходит что-то страшное и прекрасное. Вдруг — стрельба, пули, одна пуля пробила окно (я потом долго его не менял), мы упали и вокруг ужинного стола улеглись. И тут начинают звонить в дверь, какие-то люди требуют пустые бутылки для зажигательной смеси. Берут бутылки, потом приходят, просят еще, еще. Целое паломничество, словно они ходят потом эти бутылки сдавать.

Все вели себя неадекватно, безумно, приподнято. Не в ожидании катастрофы, а в ожидании счастья. Друг мой Володя Репников схватил беременную жену и побежал в самую кущу. Потом женщины начали изменять мужьям с революцией и тайком бегали на баррикады, а когда я их там встречал, умоляли, чтобы не рассказывал мужьям.

Одно воспоминание острое: была очевидна раздвоенность России, неподготовленность к восприятию свободы. Мне казалось, что весь мир дрогнул, но стоило отступить на двести метров от Белого дома — и ты попадал в обычную жизнь: стояли очереди, сидели люди в кафе. Помню эту одновременность крайнего волнения и наплевательство основной массы.

В 1993 году все было уже по-другому: ненависть, толпы фашистов с арматурой, жуткие рожи, убийцы, которые хотели крови. А в 91-м был какой-то взлет общей радости, единства. Я давно не видел так много счастливых людей вместе.

Казалось, что можно жить по-человечески, по справедливости. Это был острый период утопии. Но, если общество не переживает такие счастливые всплески и головокружения, оно становится унылым, тупым и бессмысленным. Так что мне намного ближе то время, наполненное пусть и не оправдавшимися ожиданиями, чем такой свинцовый, бесплодный, наполненный безразличием цинизм, как сегодня.


Григорий ПОМЕРАНЦ, философ

Узнав о путче, я взволновался. Это показалось мне крушением всего. Мое поколение помнит слишком много провалов всех наших надежд, но люди моложе меня были спокойны. Я говорил с ними и думал: а может, ГКЧП быстро провалится? И когда он начал проваливаться, у меня был взрыв энтузиазма.

Позднейший анализ показал слабость этого людского движения. У него не было организации, вождей, но был взрыв эмоций, чувство потрясающего народного единения. Если не считать войны, я такого больше не видел никогда. Так что провал ГКЧП стал для меня не менее ярким событием, чем провал гитлеровского наступления на Москву в декабре 1941 года.

После путча я надеялся, что из этого народного единения начнется формирование чего-то нового: структуры, идеологии. Но все дальнейшее оказалось крайне слабым, стала видна нравственная неподготовленность к созданию новой структуры. К 1993 году все уже было ясно. Хотя моя глубинная вера в победу нравственности остается внутри меня.


Александр РАСТОРГУЕВ, режиссер

В 1991 году я был студентом второго курса, и 19 августа мы с моими приятелями раскидывали листовки по разным предприятиям города. Это было абсолютно глупое пионерское чувство, что народ встал и пошел против власти. Если по телеканалу шел балет «Лебединое озеро», то у Белого дома происходил балет «Спартак». Сейчас ничего из той энергии ни в ком из нас не осталось.

Мы отказались от этого высокого состояния, открестились от подвига: в референдуме по Советскому Союзу, в голосовании 1996 года за коммунистов, в чеченской войне. И интеллигенция, и вся нация. Сейчас мы к этому относимся не как к выбору, а как к ордену: достаем его из бабушкиной шкатулки, протираем и воспринимаем как повод выпить. Мы отказались от этого выбора в прошлый раз, и еще один организовать сил уже нет. Мы стали покорными адептами овощной культуры, которых приглаживают и стригут люди с известными фамилиями.

Постфактум я думаю, что это был последний всплеск коллективного состояния. Этот порыв был прекрасен, но именно он подорвал нацию, поскольку мощно выплеснулся в ничто. Когда все живут семьдесят лет в предчувствии свободы, получают намек на эту свободу и не могут ею воспользоваться, поскольку ее вынимают изо рта быстрые и умные подонки, нация получает унизительный подзатыльник. К сожалению, наша нация не смогла от него оправиться.


Записали Полина Быховская, Елена Рачева, Дарья Саркисян​

Ссылки

• Панки и танки, 19.08.2011