Что вы думали тогда и сейчас о путче 1991 года?

СОРОКИН, ШВЫДКОЙ, ПЕППЕРШТЕЙН, ЛАТЫНИНА, ХЛЕБНИКОВ, ПРОХАНОВ, ЛУНГИН, БЕЛКОВСКИЙ, БАКШТЕЙН и другие ответили на вопрос OPENSPACE.RU

Владимир СОРОКИН, писатель

Я жил в Ясенево тогда, недалеко от Окружной автодороги, она была хорошо видна из окна. Накануне, 18 августа ко мне приехал мой старый приятель Георгий Кизевальтер, и мы с ним выпивали и вспоминали годы советского подполья, андеграунд. Заполночь он уехал, а я был утром разбужен женой, которая сказала, что видела, как по Окружной прошли танки. А потом ей позвонила приятельница и сообщила, что Горбачев арестован и создан ГКЧП. Я включил телевизор и там увидел «Лебединое озеро». Это мне напомнило брежневское время, когда кто-то умирал из Политбюро. И я вдруг понял, что умер Советский Союз. У одного из гэкачепистов тряслись руки и текло из носа — это был образ похоронной команды, могильщики. Я помню, мне позвонили журналисты из Польши и спросили, что я думаю по поводу этого «военного переворота». Я искренне сказал, что все закончится через неделю, но немного ошибся.

А потом, на следующий день, я поехал к Белому дому, и там был громадный митинг, на котором выступал Ельцин и остальные. После чего все рухнуло. Я присутствовал при демонтаже памятника Дзержинскому, и меня удивило одно обстоятельство: когда на него забрались ребята, шею его оплели веревкой. Толпа, которая скандировала «Долой КГБ», решила тянуть его за шею, чтобы завалить. В это время появился человек из мэрии и сказал, что не надо этого делать. Потому что если он упадет, то головой проломит асфальт, а там важные коммуникации. Он сказал: «Подождите, мы привезем спецтехнику». И революционная толпа в течение двух часов ожидала эту технику. Пришел кран, поднял Феликса и положил на автоплатформу, и все стали подходить и плевать на него, а потом его увезли.

Это были совершенно восхитительные дни. Если говорить о какой-либо радости, связанной с общественно-социальным миром за два десятилетия, прожитые в нашей стране, то я бы записал эти несколько дней — это была эйфория. Последующие четыре года было не стыдно жить в этой стране — до начала первой чеченской войны. Рано или поздно нечто похожее произойдет, но уже не так. СССР врезал дуба достаточно легко.


Борис ХЛЕБНИКОВ, режиссер

Когда случился путч, я был в Крыму. Помню, мы с друзьями все эти дни почему-то очень веселились. Я был аполитичным человеком, перестройка не вызвала у меня эйфории, поэтому и путч не возмутил, остальные демократические игры раздражали меня не меньше, чем это. Уже тогда было ясно, что это театральная постановка для прихода другой власти. Было очевидно, что людьми манипулировали.

По телевизору показывали перепуганных дядечек, и было понятно, что их подставили, пообещали, что вернут советские ценности. А дядечки были пожилые, и советские ценности были им ближе. Потом дядечек посадили и быстро отпустили, хотя кто-то из них успел застрелиться. И дядечками, и людьми на улицах просто воспользовались. Они во все это поверили, но в их жизни мало что изменилось.

Мне и сейчас кажется, что никакой перестройки не было, было перераспределение финансов, после которого комсомольские мальчики превратились в первых русских бизнесменов.


Сергей МОСТОВЩИКОВ, журналист

В ночь с 19-го на 20-е я был в морге. У меня умерла бабушка, и в морге надо было дождаться наряда судмедэкспертов. Поскольку был комендантский час и обстановка была боевая, им на своей «буханке» было трудно пробраться по Москве, и мы часа три-четыре их ждали. И люди при морге вместе с нами сидели и слушали по радио сводки боевых действий. Нет, политических взглядов не высказывали, какие могут быть взгляды? Все говорили: ни хера себе, надо же, танки. Все были в отвратительном настроении. И вдруг у этих людей лица просветлели, и они предложили: а давайте мы вам морг наш покажем, у нас такие покойники замечательные! И они повели нас в свой прекрасный морг, и всем стало легче.

Когда столько эмоций накладывается одновременно, это такая особенная стадия смятения, когда наступает буддистское совершенно состояние: мозг отключается, и ты каким-то другим образом входишь в логику событий — не рассудком, а другим чувством понимаешь, что все сложится, все будет хорошо и правильно.

А на следующий день я в силу профессиональных обязанностей был у Белого дома, и у меня сперли замшевую куртку. Я работал в «Известиях», пришел в ней на работу, повесил в шкаф. Потом по Тверской пошли танки, я пошел за танками, вернулся — а куртки нет. И такая у меня была злость на все эти события!

Правда, потом мне дали медаль «Защитник России», и я воспринял ее как компенсацию. Иногда, как выпью, надену ее — и хожу: весь в медали, но без куртки.

А вообще у меня есть теория о своем поколении, которое жило в советское время, а потом из него перешло в какое-то новое. Я его называю поколением вредителей. Во времена, когда водки не было, мы покупали ее в таксопарке. Едем как-то с таксистом пьяные, и он говорит: «Я сейчас вас научу, как победить советскую власть. Бессмысленно бороться с ней оружием, у нее все равно оружия больше. Но каждый на своем месте должен вредить. Вот я торгую водкой, а вы поезжайте на свою работу и там вредите. И тогда советская власть рухнет».

Мы так и сделали, и советская власть рухнула. Но жизнь не закончилось, и мое серьезное опасение состоит в том, что мое поколение ничего, кроме как вредить, не умеет, наша историческая функция в том, чтобы разрушать. Путч был ситуацией чистого разрушения, и она была понятна всей моей природе. Мне трудно говорить за всю страну, но я лично вынес из него следующий урок: несмотря на грандиозный пафос этого события, оно показало, что я разрушитель, а не созидатель. И я понял, что не хочу быть вредителем. Может, я для этого и не предназначен, но я хочу созидать. И я с этим чувством остался жить.


Иосиф БАКШТЕЙН, куратор

Я понял, что произошло, когда услышал «Лебединое озеро» по телевизору. У меня была видеокамера и «Жигули», и я поехал в центр. Ехать надо было по проспекту Вернадского, перед метромостом меня остановили солдаты, которые увидели, что я снимаю танки. Отвели к офицеру, он попытался выяснять, зачем я это делал, но было понятно, что он не уверен, в какой роли здесь находится, и быстро меня отпустил. Я поехал дальше снимать, и у меня осталась кассета с записями: народ вокруг Белого дома, войска на улицах, речи, какая-то очень активная дама, которая инструктирует всех, куда бежать, где стоять, откуда ждать войска…

Потом все друзья собрались в сквоте на Чистых прудах. Все понимали, что происходит что-то важное, но страха не было, казалось, все закончится благополучно.

Хотя структурные и экономические изменения начались позже, к 1991 году было ясно, что подошли необратимые исторические события. В 1988-м, когда мне было 43 года, я впервые выехал за границу. Возможность ездить стала первым знаком перемен, начался период бесконечных хождений по посольствам за визами. В независимой художественной среде стало понятно, что Союз художников в растерянности, что мы победили, и искусство, которым мы занимаемся — это правильное искусство, а они там занимаются каким-то неправильным.

Конечно, шел распад, процесс противоречивый и неоднозначный. Но что он необходим, было понятно. Поэтому все это: «Лебединое озеро», неуверенный офицер, дрожащие руки путчиста Янаева — было неубедительно.

Для меня эта история была событием в рамках формирования в России гражданского общества. Да, у страны есть глубинные особенности, которые препятствуют его появлению. Но события августа 1991-го стали манифестацией людей, которые объединились благодаря общему делу.


Александр ИЛИЧЕВСКИЙ, писатель

В тот день я был под Коломной в районе станции Хорошово, встал рано утром и поехал собирать грибы. Когда я вернулся к дороге, где оставил свой велосипед, почувствовал, что дрожит земля, а потом увидел танки. Я был поражен и отреагировал довольно забавно: я спрятался на обочине, и у меня возникла мысль, не уйти ли в леса, чтобы сразу выйти на связь с партизанами. Я подумал, что началась война, и не мог представить, что это связано с каким-то гражданским противостоянием. Я приехал на станцию Хорошово на своем велосипеде и увидел, что первая электричка, которая подошла, забита десантниками Рязанского военно-воздушного училища. Только первый вагон оставили для обычных граждан. Машинист специально задержал поезд, чтобы все желающие могли влезть. Это было похоже на гром среди ясного неба.

Это были дни, в которые торжествовала свобода. Эпоха менялась. Другое дело, что в итоге это все пошло коту под хвост, потому что советская власть уничтожила человека, вообще все самое доброе и светлое, что было в нашей стране, и строить новое было не из чего. Но те дни были днями общественного ликования. Тогда я был в толпе со своими друзьями, мы смотрели, как демонтируют памятник Дзержинскому на Лубянской площади. Мне даже достался осколок вывески Комитета государственной безопасности — узкая полоска красного стекла. Это был именно праздник свободы, а не праздник непослушания. Но при всем этом ликовании на нас очень мрачно смотрели зашторенные окна зданий на Лубянской площади. Молчание этих окон мне хорошо запомнилось.


Вера КРИЧЕВСКАЯ, продюсер

Информация о путче застала меня утром 19 августа на троллейбусной остановке в Московском районе Ленинграда. Я отправлялась с друзьями на дачу — вместо этого помчалась в Лениздат, для меня, шестнадцатилетней, центр вселенной, в редакцию газеты «Смена», где я работала корреспондентом службы информации. Вышла я из редакции первый раз посреди ночи с 20 на 21 августа: неслась домой получать телефонные звонки из Москвы, информацию (а это был чуть ли не единственный источник из Белого дома на весь город, там работал наш корреспондент Георгий Урушадзе, который первый 21 августа дозвонился до Горбачева). Исходящие междугородние звонки были блокированы уже утром 19-го, а во время штурма входящие почему-то надо было принимать не в редакции — может быть, просто боялись, что отключат телефоны совсем.

Это были незабываемые три дня, которые во многом определили мою жизнь; это была очень высокая планка, журналистская, гражданская. Нам удалось, несмотря ни на что, сделать подпольный выпуск газеты, а вокруг — цензоры, милиция. Бегали, строчили, набирали в цеху, печатали, распространяли. Уже в ночь на 20-е мальчики расклеивали газету по центру города на стены, удалось партию отвезти в Пулково, чтобы газета попала в другие города.

Помню, депутаты Ленсовета ближе к ночи принесли нам в редакцию булочки и треугольные пакеты с молоком, — все вокруг шли к нам за информацией и предлагали помощь. Потом, помню, депутаты отправились с нами наверх, в наборный цех, помогали отвлекать разных ненужных людей.

В какой-то момент в редакцию дозвонилась Светлана Сорокина — спрашивала, что у нас. Помню москвича Брилёва — корреспондента «Комсомолки», который тоже прибежал к нам; помню журналиста питерского ТВ Павла Лобкова, который с камерой следил за тем, что творилось в редакции. Детали совсем стерлись, а газета осталась.

Когда я добралась утром 19 августа до редакции на Фонтанке, первым делом открыла окно на набережную, чтобы вывесить из него российский триколор. У нас в службе информации стояли два флага — российский и эстонский, тоже триколор, мы слишком много писали о бархатных революциях и следили за независимостью Прибалтийских республик.

Я укрепила флаг в оконном проеме и периодически прибегала проверять, как он. Где-то через час вбежал в редакцию цензор, штатный цензор Акопян, и потребовал флаг убрать, а я в буквальном смысле грудью прикрыла, встала на пути к окну и сказала: «Ну вот нет!» Долго с ним боролась, страха совсем не было. Он с милицией приходил — флаг убирали, они уходили — снова вывешивали. Победили, флаг российский висел.

За двадцать лет произошло много всего. Одну вещь сейчас совсем не могу представить — что вывешу в окно российский флаг, что вступлю за него в борьбу. Очень грустно.

Ссылки

• Панки и танки, 19.08.2011