«Это наш урод»

Что говорит нам о нас самих история Ильи Трушевского?

Всколыхнувшая блогосферу новость об изнасиловании, в котором обвиняется московский художник Илья Трушевский, уже дала поле для широких обобщений и противоречивых выводов. Почитав дискуссии и выслушав разные мнения, OPENSPACE.RU решил, что на этот раз не будет предоставлять слово второй стороне – защитникам самого художника и интересов «корпорации», к которой он, с их точки зрения, принадлежит. Мы считаем важным предложить читателю попытку увидеть ситуацию глазами женщины – хотя бы потому, что, согласно мировой статистике, насилию или угрозе насилия подвергалась каждая шестая.

«Достоинства у жертвы быть не может»: модератор сообщества feministki анализирует читательские реакции на «дело Трушевского»

«Это наш урод»: НАДЯ ПЛУНГЯН объясняет, почему шум вокруг этой истории воспринимается арт-средой как угроза ее интересам

«Завтра наступило неожиданно»: писатели, художники, эксперты комментируют ситуацию для OPENSPACE.RU


FRAU DERRIDA. «ДОСТОИНСТВА У ЖЕРТВЫ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ»?

Что знает и чего не хочет знать о насилии российское интернет-сообщество?

В блогах сейчас гремит история об изнасиловании, в котором обвиняется московский художник Трушевский. Как мы знаем по рассказам действующих лиц, художник пустил переночевать знакомого, а вечером пришел домой с приятелем и девушкой, которую затем, судя по ее крикам с просьбами отпустить, подверг насилию; свидетель отправился за милицией и дал показания, потерпевшая написала заявление, прокуратура завела дело. Суть дела прояснит суд, мне же хотелось обсудить более широкий вопрос – некоторые аспекты отношения к сексуальному насилию в нынешнем российском обществе.

Обвинение свидетеля

Такие отклики возникают в блогах довольно часто. Знакомый Трушевского, сообразивший, что рядом с ним происходит что-то неприятное, клеймится как нарушитель круговой поруки: как он мог настучать на «своего» в милицию, когда должен был прибегнуть к «нормальному мужскому разговору» или нормальному мужскому мордобою.

А он пошел в милицию и, позор, писал о своих чувствах, общался с пострадавшей и пытался эмоционально ее поддерживать. То есть воспринял как равную ее – женщину и пострадавшую – и счел важными ее переживания. Попытался найти ей психолога.

Такой ход полностью выпадает из маскулинной нормы, воспринимаемой в России как единственно существующая. Согласно этой норме, во-первых, мужчина не должен разбираться в чувствах, чужих или своих, и придавать им важность. Во-вторых, переживание унижения, а уж тем более чувства «опущенного» человека заведомо не подлежат артикуляции, их невозможно представить в публичном поле как речь, равноправную с «правильно маскулинной» речью, нельзя понять и примерить на себя. В гендерно поляризованной культуре жертва изнасилования не может быть таким же человеком, как «я». Человек, соответствующий критериям «правильной маскулинности», должен всегда оказываться победителем, его могут убить, но не унизить.

И даже когда носитель маскулинного сознания осуждает насилие и помогает жертве, причина не в том, что пострадал такой же человек, как он (и что сам он мог пострадать так же) – а, напротив, в том, что он является субъектом этого своеобразного «права» и потому имеет полномочия разбираться («поговорить по-мужски») и наказывать («вломить как следует»). Жертва же субъектом заведомо не является (при взаимодействии с ней ее желания не так уж важны, потому что эмоции – это то, в чем нормальный мужик разбираться не должен, а «нормальный разговор» с ней невозможен, ведь женщина «говорит нет, а имеет в виду да»).

Потому же и помощь, пусть и предложенная с самыми добрыми намерениями, оказывается чудовищно кургузой. После насилия человек обычно испытывает посттравматический стрессовый синдром – состояние, требующее психологической помощи и поддержки от окружающих. В обществе, где маскулинные ценности доминируют, считается достаточным прекратить физическое насилие; а уж обращаться с жертвой бережно, не смеяться над ней, не демонстрировать пренебрежения, не обвинять в происшедшем – это уже «лишние нежности». Чего церемониться – тело спасено, а достоинства у жертвы быть не может.

Демонизация насильника

Обвинение и гнев в адрес насильника выглядят оправданными. Однако представление о человеке, совершившем насилие, как о представителе запредельного зла, о маньяке, которого нормальные люди никогда не смогут понять, влечет за собой довольно неприятные последствия. Таким образом поведение, причиняющее вред, выводится за пределы непредвзятого анализа, и его коррекция становится невозможной.

Для описания ситуации насилия язык – в том виде, в котором он существует в постсоветской реальности – до сих пор не вырабатывает никаких устойчивых определений. Отсутствие культуры разговора о сексе и запрет на выражение чувств – следствие патриархальной морали, вытесняющей переживания в сферу «женского», а значит, лишнего, второстепенного, социально неприемлемого. Атмосфера замалчивания многократно увеличивает вероятность насилия. Тем не менее спокойное обсуждение телесных границ и сексуальных потребностей является запретной темой не только в воспитании детей, не только в открытых источниках (СМИ, искусство), но и между двумя взрослыми.

В результате женщина, попавшая в ситуацию насилия, не всегда может вовремя распознать, что ее границы нарушены, и часто начинает протестовать лишь в тот момент, когда бежать уже поздно. Есть и обратная сторона: мужчина-насильник зачастую уверен, что то, что он делает, не является насилием: он не встречает, как ему кажется, явного сопротивления, принимает отказ за кокетство, игру в «а ну-ка отними». Жертва и насильник могут быть хорошо знакомы, из чего он делает вывод, что согласие уже получено: уговаривая остаться на ночь, он считает, что делает комплимент, а потом требует ответа на гостеприимство.

В других странах существуют программы психотерапевтической работы с людьми, осужденными за разные виды насилия (например, программы реабилитации домашних насильников, насильников, совершивших инцест), призванные разрушить паттерны социально опасного поведения. Они не дают стопроцентного успеха, но делается хотя бы что-то.

{-page-}

Обвинение жертвы

Это классическая реакция, очень часто возникающая в ответ на известие о чьей-то беде. Канадский психолог Мэлвин Лернер описал ее как феномен «веры в справедливый мир». Согласно такому представлению, человек отвечает за все, что с ним произошло. Фокус в том, что происходит довольно тонкая подмена: таким образом за поступок агрессора, направленный на жертву, оказывается ответственна жертва, а не агрессор – потому что насилие происходит с жертвой, а не с агрессором. Агрессор же вытесняется из рассмотрения, воспринимается как какая-то стихия. Чаще всего он не вызывает симпатии, но выглядит скорее как неуправляемое зло, которое бесполезно увещевать и оценивать в рамках повседневных этических представлений.

На самом деле человек должен отвечать перед другими за поступки, направленные на них, а не за собственные переживания или беды и не за тот вред, который ему причинили. Винить можно только за причинение вреда другим, а вопрос, хорошо или плохо человек сделал сам себе, находится исключительно в сфере его отношений с самим собой, и посторонним лезть туда без спроса не стоит.

Перенос ответственности с того, кто действует, на того, кто претерпевает последствия чужого действия – явная логическая ошибка. За ней кроется страх собственной беспомощности (каждый может оказаться жертвой чужой агрессии) и компенсаторная попытка увериться в том, что ты в состоянии контролировать все окружающее. Мания контроля – признак страха. На самом деле никто не может и не должен контролировать поведение других людей (они обладают свободой воли), и наша жизнь не полностью зависит от нашего поведения – кроме нашей воли, на нее влияют чужие действия и неуправляемые случайности. В реальности можно только с большим или меньшим успехом делать, что должно, и смириться с тем, что результат всегда будет несколько отличаться от задуманного. Потому что попытка «отвечать за других», если это самостоятельные дееспособные люди, – насилие над ними.

Дистанцирование

Достаточно часто люди пытаются дистанцироваться от происшедшего, уверить себя, что такое случается только с «неправильными» людьми или в «неправильных» социальных группах (сюда относятся, например, представления о мигрантах, для которых нормально насиловать «белых» женщин, а с «белыми» мужчинами те в безопасности). В нашем случае социальная группа (столичная богема) не относится к низу общества, однако и к ней можно подверстать достаточно негативных стереотипов.

Такая реакция позволяет не примерять происшедшее на себя и свое окружение, убедить себя в безопасности собственной социальной среды и «правильного» образа жизни. Но уголовная статистика говорит о том, что изнасилования происходят во всех стратах общества.

Попкорн

Еще один тип реакции – предположение, что говорящие об изнасиловании делают это ради пиара, выдумывают горяченькое, чтобы погреть руки на скандале, или что происходящее является плодом какой-то закулисной политической интриги, имеющей для посвященных совсем другой смысл. Сопереживать герою новостей – значит позволить «развести» себя. Но нет, мы не таковы, мы возьмем попкорна, подпишемся на комменты и посмеемся, наблюдая чужие переживания.

Невозможно верить всему, что преподносят нам медиа, но априорный отказ в сочувствии любому, о ком говорят в СМИ и блогах, выглядит все же слишком радикальным. Реакция такого типа во многом соединяет дистанцирование и демонизацию, огульно направленные на всех фигурантов истории, оказавшейся в фокусе публичного внимания (в нашем случае это свидетель, насильник и жертва). «Пятнадцать минут славы» обеспечивают им последовательный отказ в праве на приватность, на несовершенство, на читательское доверие, превращая их во что-то вроде козлов отпущения – персонификацию пороков общества.

Секс как заведомо односторонний процесс

Одним из важных следствий логики «сама виновата» является предположение, что любая женщина может оказаться изнасилованной по собственному желанию и выбору – то есть, собственно, насилия не было и не бывает. Чтобы подробнее ответить на него, нужно понять, какова вообще концепция секса в нашей культуре.

Вот описание в статье «половой акт» в Википедии:
«При достижении полового возбуждения, когда достигнута эрекция полового члена мужчины и, как правило, половые органы женщины также возбуждены и готовы к совокуплению, половой член мужчины вводится во влагалище женщины. Процесс введения члена во влагалище, интроекция, сама по себе является мощным стимулом для полового возбуждения. После этого мужчина совершает возвратно-поступательные движения своим членом, фрикции, при этом его сексуальное возбуждение продолжает нарастать вследствие прямого раздражения головки полового члена. За несколько секунд до оргазма возникает ощущение его неотвратимости. Достижение наивысшего полового возбуждения у мужчины сопровождается извержением спермы (эякуляция) в верхний конец влагалища около шейки матки».

Из всего описания про ощущения женщины мы узнаем только, что к моменту введения ее половые органы «как правило, также возбуждены», и физиологию зачатия, которая собственно к сексуальным ощущениям отношения не имеет. При этом возбуждение и разрядка мужчины расписаны в нескольких фразах.

Бытующее представление о сексе очень андроцентрично: нет введения, фрикций и эякуляции – нет полового акта. При этом если не произошло женского оргазма, все равно считается, что «секс был». А секс, удовлетворяющий женщину, но не дающий оргазма мужчине (например, стимуляция половых губ, входа во влагалище и клитора – не в качестве прелюдии, а когда весь акт целиком только в том состоит), в народном сознании как секс вообще не квалифицируется. Женские потребности не игнорируются вчистую: идея доставить удовольствие и оргазм партнерше вполне популярна, но само это удовольствие, во-первых, не является определяющим фактором в вопросе о наличии секса, во-вторых, понимается фаллоцентрично и описывается либо как калька с мужского, либо как результат тех действий, которые приятны мужчине, а не как развитие собственных желаний женщины и ее диалог со своим телом.

Когда происходит насилие, то людям, разделяющим такие представления, не всегда легко понять, в чем, собственно, претензия женщины, если мужчина был ее знакомым (и, предположительно, она была не прочь заняться с ним добровольным сексом). Второе не следует из первого, но можно взять даже случай, где мысль о сексе действительно была. Так вот, если исходить из представления о сексе как о действии двоих людей, то становится ясно, что каждый из них хочет тех действий, которые будут ему приятны, что знакомый может нравиться внешне, но при сближении его манера разговора, запах, предпочитаемые техники (коль скоро дело уже дошло до физического взаимодействия) могут оказаться неприятны и убить всякое возбуждение. Становится ясно, что человек может хотеть приятного флирта и поцелуев – или связывания – или наблюдения за чужим соитием – но не быть готовым перейти к половому акту. И желание конкретных эротических или сексуальных практик не означает автоматического согласия на удовлетворение любых других сексуальных желаний партнеров.

Неутешительный итог

По материалам, появившимся в блогах, хорошо видно, что, несмотря на большое количество текстов, реакции не отличаются разнообразием, легко укладываются в классификацию, в стандартный набор нехитрых стереотипов. Царящие в обществе представления свидетельствуют о беспомощности, которую наши сограждане испытывают перед насилием, и об отсутствии социальной рефлексии на эту тему. Что не облегчает предотвращение преступлений и помощь жертвам, а только затрудняет их.

frau derrida – сомодератор сообщества feministki в Живом Журнале

{-page-}

НАДЯ ПЛУНГЯН. «ЭТО НАШ УРОД»
Всякий ли поступок художника можно признать формой арт-проекта?

На художественное сообщество всегда действуют истории, в которых заметен след настоящей социальной драмы. Таким сбоем привычной реальности на прошлой неделе стало дело молодого художника Ильи Трушевского, обвиняемого в изнасиловании. Высказывания самого Трушевского в блоге в адрес девушки, обратившейся в милицию с заявлением, удивляют цинизмом, прозрачным отношением к женщине как существу второго сорта и уверенностью в своей правоте: «"удары по телу", бля. надо же незадача. какая жестокость. <…> Правозащитник, пиши стихи. Напиши поэму об этом. Все и так знают что я люблю жесткий секс. Хаха»

Разумеется, уголовные дела возникают в любом сообществе, и люди – это люди. Но вот странность: поступок невольного свидетеля, петербургского поэта Николая Никифорова, который, по его словам, вызвал милицию и таким образом остановил происходящее, неожиданно подвергся резкому осуждению коллег.

Одним из первых на событие откликнулся в своем блоге член арт-группы «Бомбилы» Антон Николаев – он счел защиту Трушевского необходимой… по соображениям коллегиальной солидарности.

«Художественное сообщество не должно оставаться безучастным, когда травля Трушевского оборачивается крестовым походом общества на художников, – пишет Николаев. - Все как будто бы забыли, что заведено уголовное дело, даны показания, собраны улики. Будет суд. А у нас очень сложная позиция сейчас. Осудят Трушевского, потом возьмутся за Ерофеева, «Войну», нас, «ПГ», «Синих носов». Уже по другим поводам, выдавая нас за «таких же извращенцев», показывая по телеку отрывки из наших провокационных видеоработ. В меру своих сил мы пытаемся в этой каше голосов сартикулировать свою позицию. <…> Да, он урод. Но это НАШ урод».

С Антоном Николаевым соглашается искусствовед и куратор Павел Герасименко. «Переводя несколько романтические мои слова о корпоративной солидарности на язык сниженный, добавлю – у нас своя мафия, – замечает он в одном из комментариев. – Этот парень он сукин сын, но он наш сукин сын, мы его знаем не первый год. Вы только отстаньте со своим гуманизмом – мы его в бетон закатаем, если чё ваще-та».

Человеку со стороны подобная реакция кажется более чем странной. В самом деле, пусть кто-то обвиняется в нарушении закона: если даже он виновен, по какой же причине следом должны хватать без разбора всех его коллег? Ход мыслей несколько напоминает времена «дела врачей», однако ж после того, как эти времена прошли, грузчики не вступались за битцевского маньяка, а учителя русского языка – за Чикатило, опасаясь, что инцидент бросит тень на их профессию. Почему же такие поведенческие коды возможны в арт-мире?

В диалоге с Маратом Гельманом Антон Николаев проясняет свою позицию: «У нас в профсоюзе все рискованно. Кисточками по сути является жизнь, и наше творчество – почти как сексуальная жизнь Трушевского. Значит мы не художники?»

Что ж, исходя из принципов т. н. радикального московского акционизма, и вправду логично предположить и даже потребовать от сообщества признания всех поступков художника формой арт-проекта.

Но, оправдывая вероятного насильника-коллегу, обозначая его поступок как подчеркнуто цеховую, а не общесоциальную проблему, «актуальное искусство» подвергает себя слишком большому риску.

Фактически оно загоняет себя в вилку парадокса тотальной ответственности (признание, что художник совершил плохой поступок, невозможно) – или, как ни странно, полной безответственности (художник – юродивый, его жизнь – тотальный перформанс и клоунада, оценивать ее серьезно не стоит, и потому художник не может быть виновен). Кроме того, такое суждение – отождествляющее агрессию в искусстве и агрессию в жизни – в который раз ставит под удар участников обвиняемой в экстремизме выставки «Осторожно, религия!», но только теперь – по принципу самооговора.

Нормы гражданского общества говорят о другом. Человек, совершивший преступление, должен нести полную ответственность именно за свой поступок, а не за факт своего существования или за свою специальность.

В то же время художник, куратор, галерист обязаны отдавать себе отчет в степени резонанса своих высказываний и нести полную ответственность за те тексты, которые они помещают в публичное поле.

Сейчас в российской реальности куратор считает нормой сколько угодно зарабатывать на шоке от «пограничного» поведения художника. Эксперт-искусствовед считает нормой в интервью констатировать, что выразительностью обладает лишь то искусство, которое апеллирует к символике авторитарной власти и «подавляет зрителя» идеологически. Ведущие арт-журналы считают нормой открыто воспроизводить фашистские высказывания знаменитого арт-деятеля, подавая их как художественный жест и тем самым поощряя их легитимизацию не только в сообществе современного искусства, но и в открытой печати. Все это не ограничивается никакой ответственностью и не считается насилием.

Не менее важно, что такие тренды «актуального искусства», как «гоп-арт», активное использование порнографии, воспроизводство социальной агрессии, несут в себе спрятанную норму патриархата, права сильного, отношения к женщине как к вещи. Именно этих спрятанных кодов – причем в соединении с примитивным эпатажем и намеренно низкой пластической культурой – все чаще бывает достаточно для входа на арт-рынок (таковы стратегии групп «Протез», «Война», «Синие носы»). Говорить о насилии в этой связи тоже считается неприличным и консервативным.

Эта стратегия так давно стала краеугольным камнем «актуального» арт-рынка, что право сильного сделалось в этой среде банальным и необсуждаемым – меж тем как в стране проблема все еще тотальна и языка для ее описания не найдено. Ничего удивительного, что часть арт-сообщества готова рассматривать насилие над женщиной как корпоративную норму и убеждает кураторов и коллег действовать по правилам круговой поруки. Увы, как раз в этот момент власть поворачивается к ним спиной: на сторону Трушевского так и не встал ни один влиятельный галерист или спонсор.

В то же время бессмысленное оскорбление общества и некритическое воспроизводство дискурса насилия в формате искусства на самом деле не только обрезает возможность диалога с этим обществом, но и создает современному искусству крайне шаткую и сомнительную репутацию.

Действительно, какое может быть отношение нищей, утомленной страны к узкой прослойке, которая тратит невероятные бюджеты, например, на стразы и сахар, рассыпанный по полу лишь для того, чтобы, как сказано в кураторском комментарии, «травмировать обоняние и вкус какой-то запредельной пошлостью садово-парковых затей новорусских дач»? Постороннему трудно представить, каким образом обоняние и вкус гламурной публики могут быть травмированы зрелищем собственных садово-парковых затей. Скорее, он назовет это комплиментарным воспроизводством основных трендов, принятых в этой среде.

Ситуация зашла в тупик с двух сторон. «Снаружи» актуальное искусство кажется набором поверхностных кодов, рассчитанных на корпоративное обслуживание очень узкой прослойки, обладающей деньгами.

Если же художник решает попасть «внутрь», то и там обнаруживает институции, которые учат лишь конъюнктуре локального рынка, а не вниманию к пластике: по словам куратора и критика Екатерины Дёготь, «для того, чтобы познакомиться с современным искусством, музей не обязателен, достаточно выставок в галереях»; при этом «галерея – это вообще частный магазин, и предназначена она, строго говоря, только для тех, кто хочет там что-то купить».

Обслуживание власти – в каких бы формах оно ни осуществлялось – дает, в сущности, только одну выгоду: иллюзию присоединения к властным фигурам. Но исторический опыт говорит о том, что в ответственный момент власть никогда не защищает тех, кто ниже ее по статусу.

Российское общество все еще переживает посттоталитарный синдром идеализации власти. В этом обществе стыдно оказаться жертвой, стыдно просить о помощи, неприлично озвучивать темы дискриминации. Это общество очень мало знакомо с собственной историей и вынуждено, не имея информации, считать соцреализм «большим стилем» двадцатого века.

Справедливо, что в начале девяностых отсутствие адекватной речи было не просто художественным актом, но и социальной реальностью всего гуманитарного мира. Именно в этой ситуации началось триумфальное появление московского акционизма на Западе – в лице Олега Кулика с перформансом «Собака Павлова» (1996), когда голый художник с лаем бросался на публику. Но поощрение безъязыкости и отсутствие какой-либо грамотности сообщества в отношении социальной рефлексии вот уже десять лет делает Россию культурной провинцией в области современного искусства.

Усвоив внешние формы западного акционизма, актуальные художники и кураторы оказались не готовы воспринять его содержание. Смысл которого состоит вовсе не в воспроизведении насилия, а в проблематизации его существования. Считать, что «актуальное искусство» существует как нечто принципиально новое, что оно не часть искусства в целом, – значит создавать элитистскую корпоративную норму, исключенную из правил жизни остального общества.

Разумеется, в рамках этой нормы размышление о любых социальных проблемах оказывается лишним. Более того – этика «актуального искусства» активно обесценивает другие позиции: по словам Иосифа Бакштейна, комиссара московских биеннале, «разговоры о духовности — это попытка компенсировать чувство ущербности». Если художник всерьез озабочен, скажем, глобальным потеплением или правами животных, среди коллег и кураторов подобное «серьезное восприятие» расценивается как признак глупости и выпадения из конвенций, принятых в этом кругу. Абсолютно по той же схеме была осуждена позиция Николая Никифорова, открыто поставившего под вопрос законы «мужского» поведения в ситуации насилия.

Современное искусство, если оно хочет быть по-настоящему актуальным, должно связываться не с умением продать любой товар подороже.

Оно должно представлять группу людей, готовых – в то время как остальная часть общества к этому не готова! – полноценно рассуждать на темы гендерного неравенства, распределения власти в обществе, на темы границ публичного и приватного пространств. Оно должно говорить о диалоге большинства и меньшинства, о слабости и силе, о том, как наконец выйти из системы круговой поруки и высказываться от первого лица, отвечая за свои поступки. И если оно хочет существовать в рамках западного процесса, его представителям нужно учиться отвыкать от блатных иерархий и культуры тотального насилия, где прав тот, кто подавляет других.

Надя Плунгян – историк искусства, критик

{-page-}

«ЗАВТРА НАСТУПИЛО НЕОЖИДАННО»
Писатели, художники, эксперты комментируют ситуацию

Игорь Кон, социолог, антрополог, философ, сексолог
Сам случай я не обсуждаю, и судить о нем не могу, так как в причинах должно разобраться следствие. Что же касается гендерных стереотипов, то когда речь заходит об изнасиловании, в связи с тем, что наше общество очень сексистское, мнения обычно разделяются на мужское и женское. Женщины, как правило, сочувствуют жертве, а мужчины подозревают, что жертвой является мужчина.

В речи мужчин доминируют высказывания «сама виновата», «дала повод», «просто так не изнасилуют» – установки кондового, консервативного мужского общества. Это традиция, и чтобы остановить распространение таких мнений, требуются особые разъяснения.

Осуждение свидетеля, обратившегося в милицию, тоже имеет отношение к мужскому стереотипу, хотя и является следствием недоверия к правоохранительным органам (нельзя сказать, что необоснованного). Если бы молодой человек оказался в обществе бандитской публики, где он ничего не мог сделать, другого выхода бы не было. Но судя по ситуации, все было не совсем так.

Как правило, если жертва категорически против, свидетель-мужчина, занимающий четкую позицию, способен отрезвить насильников, т.к. про УК слышали все, а это серьезная статья. Возможно, свидетеля осуждали именно за это «немужское» поведение. Но в то же время подобный стереотип создает круговую поруку. Ведь если свидетель не нашелся, растерялся, то по этим правилам ему стоит молчать и дальше. В противном случае насильникам пришлось бы убить его и жертву, а это другие уровни риска, на которые участники истории едва ли пошли бы.

Наконец, стоит помнить, что тексты, которые пишутся после заведения уголовного дела и посещения милиции, обычно не отличаются высоким уровнем рефлексии: автор либо все отрицает, либо представляет себя героем. Это касается и других обсуждений в интернете, где процветает анонимность и безнаказанность. Поэтому люди занимают куда более асоциальные и крайние позиции, чем они бы заняли лицом к лицу с оппонентом, глядя ему в глаза. Такого рода диффузная агрессия задается сетевыми авторитетами, а кто в интернете авторитет – поди разбери. Надо смотреть конкретные детали следствия и без их знания суждений не выносить.

Сергей Кузнецов, писатель
Я не адвокат, не прокурор и не судья, чтобы обсуждать виновность Трушевского до решения суда. Но все попытки связать этот случай с тем, что его фигурант является известным современным художником, кажутся мне совершенно неуместными – вне зависимости от того, пытаются ли оправдать Трушевского или обвинить современное искусство.

Начать с того, что важной темой современного искусства является наличие рамки, то есть заявления о том, что данный акт является именно актом искусства. Заявление это может быть сделано разными способами: действие может происходить в пространстве выставки или галереи; оно может быть заранее анонсировано; могут быть приглашены специальные зрители и т.д. В этом смысле очевидно, что обсуждаемые действия никакого отношения к современному искусству не имеют: они происходили в частном пространстве и никаким образом не были анонсированы в качестве художественного акта.

Впрочем, с юридический (и этической) точки зрения это не важно: современный художник отвечает за свои действия по тем же законам – юридическим, этическим или кармическим – что и обычный человек. Так, Александр Бренер после известной акции с картиной Малевича отправился в тюрьму. Это кажется мне честным: в конце концов, «героическая» позиция художника, унаследованная от эпохи модернизма, предполагает готовность отвечать за свои действия.

Честно говоря, я не считаю себя специалистом в современном искусстве. Но меня всегда интересовали способы работы с насилием, будь то архаичные практики, де Сад или современные авторы. И я убежден, что работа с насилием должна проводиться на символическом уровне – будь то литература, искусство или игровые BDSM практики. Всякий человек, совершающий реальное, физическое насилие, должен быть готов стать его объектом – и это еще одна причина, по которой уклонение от ответственности за совершенное представляется мне трусливым, подлым и омерзительным.

И последнее. Я очень люблю одно место в мемуарах Стивена Кинга, где он рассказывает о своих проблемах с алкоголем и наркотиками. «Я бы, конечно, мог сказать, – пишет Кинг, – что я, как писатель, таким образом работал со своими внутренними демонами. Но я знал одного сантехника, который тоже говорил, что у него – демоны».

Мне кажется, это очень верная мысль. Писатель, художник, сантехник – какая разница? У каждого из нас есть демоны, и если мы не можем с ними справиться, то в поисках оправдания не следует апеллировать к своей профессии. Если не справился, никакого оправдания быть не может.

Маша Краснова-Шабаева, художник, иллюстратор
Будучи художником, я довольно часто сталкивалась с неприкрытым презрением или даже какой-то непонятной ненавистью ко мне по причине моего неудачного для искусства пола. Все началось со студенческой скамьи. Например, в училище искусств, где я училась на отделении живописи, многие преподаватели и старшие товарищи неоднократно давали нам, «девочкам», понять, что единственный возможный для нас выбор – выйти замуж и жить спокойно. А вот за «мальчикам», напротив, будущее, только они способны на создание выдающихся полотен. Были и те, кто с сожалением вздыхал: «Ну вот, сейчас мы в тебя силы вкладываем, а ты потом найдешь мужа, родишь и все забросишь». Не могу здесь не процитировать недавно вычитанную фразу художницы Анны Броше: «Если она накрасила уже глаза или губы, то зачем ей что-то еще красить?» В таком плане, что она уже не имеет права.

Всегда было ощущение, что твоя судьба уже всем понятна и полностью предрешена. Даже если ты талантлива, ты все равно находишься в четко ограниченных рамках своего слабого тела и пола и никогда не сможешь из них вырваться. На мой взгляд, когда тебе внушают такое в довольно нежном возрасте, очень сложно не поддаться всем этим стереотипам.

Мне кажется, что в первую очередь нам нужно попытаться осознать, насколько глубоко в нас самих засел патриархат. Ведь не секрет, что мы зачастую предпочитаем жить именно в этом навязанном маскулинном мире, игнорируя свою собственную сущность и потакая снисходительному отношению со стороны коллег-художников. Хотелось бы заметить, что нет зрелища более печального, чем женщина, поддакивающая женоненавистникам. Я не имею права никого осуждать, да и не хочу. Ведь за всеми этими навязанными с детства клише очень сложно увидеть, что на самом деле у тебя есть выбор и есть права, которые никто кроме тебя самой не защитит.

Кирилл Медведев, поэт, издатель, активист социалистического движения «Вперед!»
Трушевского вроде бы формально некорректно сейчас называть виновным, но, с другой стороны, «ждать решения суда», как многие предлагают – это легитимистский уход от ответственности, ведь всем понятно, что решение суда в принципе, а тем более в нашей стране, может быть каким угодно. Такой же уход от ответственности очевиден и в требованиях «посадить, пусть там оттрахают!», «… должен сидеть в тюрьме!» и т.п. – это ни что иное, как желание вытеснить паршивую овцу (голос больной корпоративной совести) и спокойно существовать дальше. Ведь каждый член арт-сообщества очень хочет верить, что его моральные ценности никак не связаны с ценностями Т., что лично его ценности – итог долгого и сложного внутреннего развития, а вовсе не стереотипы среды, приспособленные к конкретным условиям материального производства, извлечения материальной и символической прибыли. К производству картин и инсталляций, к условиям галеристов, арт-дельцов, галерей и салонов. К способности (выработанной годами смертельной внутрицеховой конкуренции и прагматических ситуационных альянсов) закрывать глаза на обман, насилие и эксплуатацию, прятаться за позицией частного лица или за тусовочной идентификацией «своего круга».

На понимание именно в этом кругу рассчитывает подозреваемый Трушевский, когда пишет: «этот "хипстер" [предположительно второй насильник] выглядит просто как бог, у него бы отсасала любая прямо в солянке». И на понимание в том же самом кругу рассчитывает известный галерист Палажченко, когда пишет: «попал в ментуру за секс с пьяной в хлам телкой которая сама приехала к нему (парень то симпатичный, многие девчонки с ним хотят встречаться)».

И они находят это понимание. В одобрительном подхрюкивании («Моралисты сами по себе – это уже очень смешно»), либо просто в солидарном молчании в ЖЖ. (Возможно, оно и не солидарное, но понять это невозможно). На таком фоне весьма артикулированной и по-своему зрелой является стопроцентно реакционная корпоративная позиция: «сукин сын, но наш сукин сын». Точно так же защищают «своих» в милиции (вспомним, как высшие чины ГУВД защищали майора Евсюкова), поскольку эта псевдосолидарность позволяет поддерживать жесточайшую иерархию и репрессивность внутри (цехового, мафиозного, этнического, какого угодно) сообщества. Важно не путать корпоративную платформу, например, с профсоюзной солидарностью – когда работники объединяются по горизонтальному принципу, чтобы добиваться своих трудовых прав и защищать друг друга от произвола руководства...

Нельзя сводить проблему только к нравам арт-сообщества, ни тем более к современному искусству как таковому (хотя кризис представлений о том, что такое вообще художник, налицо – мы видим, как романтические, в духе 19 века представления о художнике как нарушителе мещанского status quo смешиваются с плохо переваренными идеями о его критической, трансгрессивной функции в гражданском обществе и все это вместе накладывается на совсем уже патологический российский волчьекапиталистический фон, в котором вообще не существует никакого «общества», а существуют лишь конкурирующие друг с другом индивиды).

Речь о том, что не мачистская конкуренция, а защита друг друга от насилия и унижения является нормальным условием общественной жизни. Нужны общие выступления и практические усилия людей из художественного, феминистского, правозащитного сообществ, из активистских групп, чтобы эта история перестала быть просто поводом для нездорового оживления в интернете, а помогла найти культурные, гражданские, политические формы защиты от патриархальных, мачистских, элитистских практик и восприятий.

Николай Селиванов, художник, руководитель творческой образовательной «Мастерской художественного проектирования»
Что сказать? Цинизм в художественной среде стал нормой с начала 90-х. Атмосфера совковых выставкомов 70–80-х, унижающая и подлая, проросла в следующее десятилетие. Нашлись энергичные предприимчивые новые русские топ-менеджеры (правда, как оказалось, не умеющие проектировать процесс) и «эффективно» блокировали развитие местного художественного сообщества. А их профессиональная немочь компенсировалась циничным ерничаньем, выдаваемым за интеллектуальный посыл. Все это быстренько сформировало атмосферу нетерпимости «своих» к «чужим», «наших» к «не нашим». Мой приятель из научной среды, который стал свидетелем взаимоотношений между художниками во время медиа форума в РГГУ (кажется, 1999 год), был шокирован – «у вас все ненавидят друг друга, конкуренция – это естественно, но это не конкуренция!»

По поводу отвратительной истории… Здесь, на мой взгляд, все жертвы. Девочка, оказавшаяся жертвой обстоятельств, приезжий парень, думающий, что он великий художник и поэтому имеет право на насилие, сочувствующие ему приятели, не различающие границы между человеческим и людоедским. И здесь диагноз Нади Плунгян точен – такие когнитивные искажения в восприятии реальности могут быть порождены только социальной средой. Это больная среда. Но я не уверен, что ее можно вылечить.

Тем не менее, меня удивил массовый резонанс этой истории. Для меня это означает, что «завтра» наступило очень неожиданно!