В отличие от предыдущих социальных катаклизмов на этот раз русское общество предпочитает не замечать или просто забалтывать овладевший им страх
© Антон Апчехов
Общественные настроения последнего месяца можно сформулировать следующим образом: так страшно, что не хочется бояться. «Бояться» — это ведь тоже работа, усилие, и пока этой работы можно избежать, общество говорить и думать «об этом» не хочет. Доллар еще не упал, ставки по кредитам еще не поднялись, война покамест «холодная», — вот и чудненько. Тревожненько, но не страшненько.
Элегантная часть общества вообще отнеслась ко всему в прошлый месяц произошедшему как к совокупности глубоко бестактных событий. Как некстати, как невпопад! И какая проводится безвкусная операция по опрощению телевизионного языка, языка пропаганды — впрочем, кто же смотрит новости по телевизору? Дурной тон.
А тон действительно нехороший. «Вьется черный Микки-Маус над моею головой». Когда из уст приличного человека в офисном костюме, экранного комментатора, первый раз за много лет слышишь невозможного еще месяц назад «зарвавшегося заокеанского дядю» или «натравленного на великую страну соматического сумасшедшего», оторопь берет. Пугает неожиданная взрослость лексического удара, возвращение политического просторечия, продуманный адрес пропаганды. Не к офисному менеджеру, привыкшему считать себя опорой государства (нет, скорее привыкшему думать, что государство склонно считать его опорой), обращены эти древние низкие слова. Обращены они к простому человеку, к «братьям и сестрам».
И что же братья и сестры? Верите ли, надеются, что «все обойдется». Это один из важных самодеятельных лозунгов, рожденных за последнее десятилетие в самом сердце России. Их несколько: «Как-нибудь», «Все обойдется», «Все будет хорошо». И главный: «Ничего, ничего, ничего».
Читать текст полностью
Российское общество умеет бояться, и долгое время казалось, что эта наука из самых затверженных.
Всякий раз, когда в стране происходили тревожные события, общество как-то собиралось, организовывалось. Примирялось со страхом и принималось его обживать. Практики забалтывания страха не приветствовались.
Помнится, в 93-м году петербурженка Анна Сокол вместе с соседями вырастила на крыше девятиэтажного дома огород. «На высоте в 27 метров растет то же, что и на обычных приусадебных участках! — слышится из пятнадцатилетнего далека голос бойкого журналиста. — Что это, чудачество или прогресс? Возможно, жители этого замечательного дома слышали о «живых крышах», столь популярных в Финляндии и Швеции?» — «Да что ты, сынок, — отвечали журналисту поднебесные огородницы, — мы голода испугались!» И неловко было смотреть, как медленно сходила улыбка с лица молодого профессионала.
Забалтывать не забалтывали, зато говорить о страхе было принято. Войны с Америкой, например, боялись в 1999 году, во время бомбардировок Белграда. У меня сохранилось несколько записей разговорного гула тех дней. Привожу примеры только лишь для того, чтобы вспомнить атмосферу общественной мысли. «Было время, когда я хотел войны, — говорил мне достойнейший человек, ныне почти что богач, — когда в юности сидел (шестидесятые годы, деревня, хулиганство). Так было плохо и скучно, что страшно хотел войны. Думал даже: пусть бы американцы напали. А сейчас-то сколько народу сидит. Вот ты боишься войны, а они, возможно, ее хотят. Откуда ты знаешь, чье желание на весах перетянет?»
А Анатолий Мухин, один из активистов Всероссийского общества инвалидов (образца, разумеется, 1999 года), несколько лет подряд добивался разрешения рассадить «своих ребят» на улице айсорами. В тот месяц, когда разрешение было получено, грянул кризис. Потом последовали «сербские» страхи. Потом — взрывы домов на окраинах Москвы. Он говорил: «Так старался, а теперь боюсь. Чистильщики обуви всегда появлялись на улице во время войны — потому что обувь становится такой дорогой, что ее невозможно купить. Опять же, когда бензин пропадает, и машин становится меньше, людям больше приходится ходить пешком, больше заботится о том, чтобы зайти в присутственное место в чистых ботинках... Мне кажется, пока я еще не сделал последнего шага, государство будет держаться. А как только я рассажу инвалидов со щетками — рухнет». В 1998 году, во время кризиса, в подъездах образовывались отряды самообороны (боялись массовых беспорядков), подъездные активисты скопом ездили в деревни «за мясом», составляли список самых необходимых закупок. Помню, спрашивали совета у опытного человека, тбилисца Сергея, что покупать в первую голову. Сергей, переживший в Тбилиси несколько холодных и несытых зим, диктовал список. Архаичные соль и спички, водка, антибиотики. «И обязательно купите керосин, — говорил Сергей. — Возможно, не будет электричества». — «А где ж его взять, — спрашивал староста подъезда, — на аэродроме, что ли? Вроде бы у нас под боком Чкаловский...» — «Да он появится, появится, — отвечал тбилисец Сергей, — сам не понимаю почему, но как только начинается война или случается кризис, из городов сразу исчезает бензин, и сразу появляется керосин».
И сейчас в жежешных дневничках можно встретить списки предметов первой необходимости на случай войны или сумы. Приблизительно такие: «Оружие, харчи, автомобиль, золото. В докризисное время золото можно носить на себе или на супруге». В этих записях, однако, не чувствуется реального раздумья, деловитости. Нет, это скорее заигрывания с тревогой. Заигрывают чудесно.
Обнаружился, например, совершенно прелестный перечень тех видов деятельности, которые будут иметь спрос «после крушения», «когда все грохнется». Востребованы, по мнению хозяина и гостей дневничка, будут три вида легального бизнеса: комиссионки (куда народ понесет свои «тивилизоры»), ломбарды и коллекторские агентства. И — несколько видов частных производств, из которых мне больше всего понравились артели по производству буржуек, велорикши (зимой можно будет с велосипеда переходить на лыжи) и мастерские по изготовлению украшений из оптического и телефонного кабеля, а также из деталей мобильников.
Стихи я еще нашла замечательные — и, безусловно, в тему. От юзера nvm:
Да, в посткризисной жизни — неуютной, брутальной и грубой —
наилучшей мне представляется следующая из стратегий:
просто шляться по дальним колхозам небольшой акустической группой
и устраивать, знаете, эдакие дарк-фолковые дискотеки.
Человеку ведь кроме хлеба — духовности тоже надо.
Да, вчера он пахал, сегодня в дозоре, в душе его осень.
А вот тут-то и мы. «Конокрады, штоль?» — «Не конокрады,
не стреляй, музыканты. "Фаллаут-2008"» .
В комментариях множество отзывов — да, это написано о том, чего мы все боимся, о чем каждый думал (в тайне).
{-tsr-}Вот это «в тайне» и есть отличие сегодняшних и уже пережитых апокалиптических настроений. В свое время меня поразил вциомовский список общественных страхов. Главные страхи, то есть присущие большинству, были понятны и объяснимы. Это страх бедности, страх потери близких и страх массовых беспорядков. А вот два самых невлиятельных, мелких ужаса оказались замечательными. Ничтожный процент опрошенных, наименьшее количество россиян признавались в том, что они боятся нашествия инопланетян и «бессмысленности жизни». Господь ты мой! Ничего себе логическая пара. Игрушечная страшилка соседствует с живым, дышащим ужасом. «Бессмысленность жизни» — самый древний и самый подлинный страх на всем белом свете, и в него, как в матрешку, укладываются и война, и сума, и падение «качества жизни» (бриллианты мелкие), и падение метеорита, и мор, и глад, и все прочие сорок шесть позиций опросного листа. Перед нами — классический пример страха замещенного, задавленного. Все боятся, никто не признается. Слишком страшно этого бояться. О бессмысленности жизни мы подумаем завтра. Вот и о том, что будет, «когда все грохнется», мы подумаем завтра.
Еще по теме:
Три вопроса о кризисе
Линор Горалик. Мода во времена кризиса
Эдуард Дорожкин. Пришествие ремесленников
Евгения Пищикова. Первые увольнения и туманные надежды
Владимир Санин. Медиарынок и кризис: мягкая посадка почти для всех
Федор Сваровский. Журналисты в кризисе
Андрей Лошак. Аривидерчи, нулевые!
Не берусь судить о страхах, свойственных молодым, но к "классике" - лишь бы не было войны - прибавлено изрядно того, что зовётся 37.