любимый в России печальник Джей Джей Йохансон. Парадокс в том, что этот сладкоголосый певец, олицетворяющий в России шведскую музыку наравне с Roxette и The Knife, практически неизвестен на родине и впервые выступит на фестивале с другими шведскими музыкантами. OPENSPACE.RU дозвонился Джей Джей Йохансону в Стокгольм, чтобы обсудить положение Швеции на музыкальной карте мира и его прически.
— Вы считаете себя частью шведского музыкального мейнстрима?
— Мои пластинки выходили почти в каждой стране мира — Европа, Канада, Бразилия, Китай, Австралия… При этом в Швеции их было издано меньше всего. Я известней даже в Африке, чем на родине. У меня в жизни не было концертного тура по Швеции. У моих альбомов здесь не было промокампаний. Поэтому частью шведской сцены я себя не ощущаю. Я почти никогда не пересекался с другими шведскими музыкантами. Ну, то есть в жизни-то как раз пересекался: Стокгольм — город маленький, очень легко встретить знакомого в баре, ресторане или на дискотеке. Или в коридоре офиса рекорд-компании. Но в шведских музыкальных фестивалях я прежде не участвовал. Как ни смешно, на Sounds of Sweden я впервые буду выступать вместе с другими шведскими музыкантами. То есть я всегда был как-то особняком.
— А почему так произошло?
— Во-первых, думаю, потому, что я не пою по-шведски. Я сразу стал играть на другой территории. Ну и так как-то сложилось: мой первый альбом выстрелил во Франции, Бельгии, Австрии, а в Швеции был прохладно встречен. Я проводил очень много времени вдали от дома, и у меня не было возможности работать в Швеции. Моя рекорд-компания тоже сразу стала подавать меня как музыканта на экспорт, поскольку спрос на мои песни шел из-за границы. Но при этом я — стопроцентный швед. Почти все свои альбомы записал на шведских студиях. Со шведскими музыкантами. Гастролировал тоже всегда с музыкантами-соотечественниками. Я чувствую себя скорее частью скандинавской музыки — у нас одна музыкальная история, корни, музыкальное образование.
— Вот, к примеру, новая шведская поп-звездаЛюкке Ли тоже поет преимущественно по-английски, и на недавнем вручении шведских «Грэмми» она получила две главные награды. Вас же, автора семи успешных альбомов, опять забыли.
— Да, меня даже не номинировали. Они не знают о моем существовании. Меня не играют на шведском радио, обо мне не пишут шведские медиа. Доходит до смешного: к примеру, о моем концерте во Франции перед 16 тысячами человек шведские газеты не напишут ни строчки, при этом если Робин выступает в Лондоне в клубе на 250 человек — СМИ трубят об этом как об очередном триумфе шведской поп-музыки. Но меня это не задевает. Вероятно, если бы я не был так востребован за пределами Швеции, я бы печалился. Я слишком занят гастролями по всему свету, чтобы расстраиваться. Мне даже нравится, что на родине мою музыку не знают. Я счастлив, что в Стокгольме я никому не нужен и могу спокойно ездить на метро, в то время как в Париже или Барселоне меня осаждают поклонники с просьбами оставить автограф. Иначе рекорд-лейбл заставлял бы меня делать промо, таскали бы меня на всякие идиотские телешоу и т.п. А так меня после гастролей ничего не отвлекает от творчества — работаю дома в тишине и покое.
— Вы говорите, что почти не пересекались с другими шведскими музыкантами, но как минимум одна ваша коллаборация хорошо известна — песня «Marble House», записанная вместе с дуэтом TheKnife. Есть ли другие шведские музыканты, с которыми вам бы хотелось сделать что-нибудь вместе?
— Ну… Олоф и Карин из The Knife — это действительно самые уважаемые мной музыканты из Швеции. И, пожалуй, единственные. В смысле как Артисты — со своим уникальным стилем. Я думаю, кстати, что мы с ними скоро еще что-нибудь запишем. Вот они сейчас закончат свой новый альбом, и я им предложу сделать трек вместе. В Швеции много потрясающих и профессиональных музыкантов, к помощи которых я прибегал и буду прибегать во время записи песен. Ну вот, к примеру, гитарист из меня не очень хороший, поэтому мне всегда нужен гитарист в студии. Но так чтобы мне очень хотелось записать дуэт с другим шведским исполнителем — нет.
The Knife — «Marble House»
— Каких других шведских музыкантов вы слушаете — дома или в плеере?
— А в моей коллекции нет шведских пластинок. И никогда не было. Разве что, когда я был ребенком, моя сестра слушала ABBA — и мне досталось. Я вырос под влиянием британской музыки. Она всегда была мне интересней, чем шведская или американская. Трип-хоп мне был интересней, чем хип-хоп. Британия — родина многих революционных музыкальных стилей — от панка до драм-н-бейса. Во времена моей юности в Швеции была мощная волна инди-групп, но они все копировали британскую музыку, и я предпочитал слушать оригиналы. Да, сейчас шведские продюсеры и музыканты хорошо известны по миру и работают с фигурами уровня Леди Гаги и Бритни Спирс. И в Швеции много интересных молодых групп, но я не думаю, что их здесь больше, чем, скажем, во Франции или любой другой стране мира.
— Давайте поговорим о ваших песнях. Где вы берете сюжеты для них? Они порой весьма неожиданны. К примеру, ваш предпоследний альбом, «Self-Portrait», по интонации звучит как очень личная запись, даже исповедальная. При этом там есть «Broken Nose» — о домашнем насилии в стиле Рианны и Криса Брауна. Никогда не поверю, что вы можете ударить женщину.
— Ха, действительно — до Криса Брауна мне далеко. Мои песни — это как дневниковые записи. Письменные переживания человека по поводу какой-то личной ситуации, которые случаются со всеми. Рефлексия, сожаление о сделанном или случившемся. А песня — это такая попытка терапии, способ пережить трудную ситуацию. Сюжеты для них я беру не только из своей жизни, но у своего окружения — от друзей, знакомых, случайных собеседников. Иногда песни основаны не на реальных событиях, а таких гипотетических размышлениях о том, как бывает. Есть песни-метафоры — как в случае с «Broken Nose». Впрочем, в моей персональной жизни происходит много всякого, что дает поводы для появления песен — я меняюсь, у меня появился ребенок. Все это находит отражение в песнях.
— Песни — дневниковые записи предполагают некую интимность появления. Вы их обсуждаете с кем-нибудь до записи в студии?
— Конечно, сочинение песен — это очень личный процесс, который происходит наедине с самим собой, при закрытых дверях. Первые люди, которым я показываю черновик песни, — жена и мой пианист-аранжировщик. Они видят самые сырые записи и говорят мне, хорошо это или гениально (смеется).
Я пишу немного, но постоянно. Я не из тех артистов, которые записывают много песен для будущего альбома, а затем отбирают лучшее — как Майкл Джексон, который, как говорят, записывал не меньше пятидесяти. У меня другой подход — у меня нет ни одной записанной песни, которая бы не вышла на пластинке. Идеи возникают быстро, но над песней я работаю долго — днями и неделями в студии. Я пишу где-то по десять песен в год. Медленно и кропотливо. Только при таком подходе песни заслуживают жизни и исполнения со сцены.
— Кажется, что год от года ваши альбомы становятся все печальней. Годы умножают скорбь. Вообще возможно, чтобы вы вновь записали танцевальную пластинку, такую как «Antenna»?
— Знаете, я за жизнь сотню песен записал — и только пять из этой сотни в быстром темпе, то есть под них можно танцевать. То есть всего пять процентов. Для меня танцевальные песни с «Antenna» и «Rush» — не совсем мои, я считаю их ремиксами. Когда я записывал эти альбомы, я работал с саундпродюсерами из Германии и Франции, поэтому песни оттуда звучат не так, как они задумывались. И сейчас, когда я исполняю на концертах, например, «On the Radio», для меня важно, чтобы она звучала так, как я ее придумал — ударник держит тот же темп, но в более расслабленном трип-хоповом ключе, с красивейшими струнными вставками.
Jay Jay Johanson — «On the Radio»
— При этом мне кажется, что песни с «Antenna» — это ваш самый большой хит, вы и сами всегда их под конец выступления играете.
— Это исключительно из соображений драматургии концерта. К тому же их очень любят в России, потому что Россия открыла меня, начиная с этой пластинки, и в Штатах. А, например, в Канаде и Бразилии они не прижились. Их там чуть ли не ненавидят. Мол, зачем ты их вообще сочинил?
Вообще, я за свою пятнадцатилетнюю музыкальную карьеру попробовал разное. Сейчас для меня лучше всего работать самому, в независимости — без продюсеров, менеджеров и A&R-агентов, которые бы указывали, как и что нужно делать. А, как видите, танцевальные песни мне не очень свойственны. Но не исключено, что когда-нибудь мне захочется вернуться к танцевальным песням. Или завести для этого отдельный сайд-проект.
— Глядя на обложки ваших альбомов, можно подумать, что вы с каждой пластинкой радикально меняете прическу. Зачем?
— Ха-ха, многие мне об этом говорят. Это смешно, но на самом деле радикально стригся я только однажды — как раз для обложки «Antenna». Потому что это моя первая пластинка, {-tsr-}на которой я стал сотрудничать с продюсерами, до этого я все делал сам. При этом я с такой огненной прической всего две недели проходил. Краска быстро вымылась. Остальные мои прически, запечатленные на обложках, — вполне естественные. В какой-то момент я вообще долго не стригся, поэтому на «Spellbound» вы можете меня видеть с максимальной длиной волос. Пару месяцев назад я подстригся и теперь выгляжу, как в период между «The Long Term Physical Effects» и «Self-Portrait». Правда, цвет волос у меня сейчас потемней, но это от природы. Мой папа тоже в молодости был почти блондин, а с годами потемнел. Клянусь!
