Сергей Летов: «Капитал не может переварить только шизофрению»

Саксофонист-экспериментатор о моде на протест и о том, как на самом деле надо бороться с помощью музыки

Имена:  Сергей Летов

Разговор с виднейшим российским джазменом-экспериментатором о политическом искусстве и протестном начале в современной музыке популярных жанров состоялся в автобусе, увозившем музыканта с Гражданского форума «Пилорама». Этот фестиваль, проходивший в деревне Кучино Пермского края, — диковинный симбиоз музыкального оупен-эйра и дискуссионной площадки. Саксофонист Летов выступал на «Пилораме» вместе с группой выходца из «ДДТ» Вадима Курылева «Электрические партизаны», демонстрирующей высокий заряд гражданского и антиконсумеристского пафоса. В кинозалах фестиваля шли фильмы о Ходорковском и Политковской, а на театральных сценах показывал свои спектакли актер и общественный активист Алексей Девотченко.

Беседа с Летовым стала неожиданным продолжением проходивших на фестивале дискуссий, на которых Александр Липницкий, Андрей Макаревич и Владимир Рекшан пытались разобраться, стоит ли музыканту выходить на площадь, и если да, то при каких политических обстоятельствах. Сергей Летов в этих спорах не участвовал и объяснил почему.


— Существует ли в современной музыке какая-то протестная, политическая сцена?

— Может быть, и существует, но я не вижу этой сцены сейчас, хотя слышу много разговоров о ее существовании. Я за последнее время слышал несколько групп, которые так или иначе использовали социально-политическую тематику, и всякий раз это казалось мне страшно конъюнктурным. Каждый раз в этом был элемент развлечения: можно просто петь, чтобы танцевали, а можно петь про социальное, вроде как для остроты. Взять ту же группу «Барто» — ну, наверное, им весело петь про «машины ментов», но однажды ведь придется, а при определенном уровне популярности обязательно придется выступать на Дне милиции. И что тогда?

— «Барто» говорят, что поют о ментах и о том, что «скоро все е*нется» не потому, что поддерживают оппозицию, а потому, что это часть жизни — такая же, как любовь и личные проблемы.

— Ну а мне кажется, что это очень все конъюнктурно. Вообще, по-моему, большинство музыкантов сейчас конъюнктурщики, и это стало «видом нормы». Музыканты больше всего озабочены раскруткой. Я, музыкант уже почтенного возраста, сужу об этом по своим разговорам с коллегами 20—30 лет: большинство наших разговоров касаются раскрутки. О музыкальных технологиях, в широком смысле этого понятия, говорить не интересно никому; как сказать что-то новое, как сыграть что-то новое — эта тема в наших разговорах не возникает. Все спрашивают меня: как сделать, чтобы меня заметили, как собрать побольше публики?

Взять хотя бы тот же новый тренд — стремление к искренности. Стремление к искренности не может быть творческой целью, нельзя научиться быть искренним, можно только быть им или нет. Это не дело техники и опыта, это не наживное дело, это свойство натуры — такое же, как талант. Или есть, или нет. И потому, если кто-то хочет казаться озабоченным политическими вопросами, ворошит горячие вопросы, часто есть опасность, что это такая же симуляция.

— Насколько музыка может вообще дружить с идеологией?

— Мне, с музыкантской точки зрения, кажется, что не может. Почему я, джазовый музыкант, играю с рок-музыкантами? Потому что я хочу расширить зоны приемлемости у слушателя, показать, что в рамках музыки есть другие способы выражения. Потому что современный человек находится под массированным ментальным давлением шоу-бизнеса и поп-музыки, которая устраивает перед ним фестиваль ролевых моделей, не замолкая говорит о том, «как можно» и «как надо». В этой ситуации, конечно, можно образовать этакий нойзово-фриджазовый сектантский кружок и наслаждаться обществом друг друга, но лучше приехать с рокерами, дать зрителю послушать, как может звучать саксофон, — и, может быть, ему понравится. А может, и не понравится, но он услышит новое, и в его слухе появится метка, что такое возможно. А значит, его восприятие станет богаче в плане выбора. Я хочу ставить свою музыку в более широкий контекст. Точнее, во всё новые и новые контексты.

А вообще, слух — это очень активный процесс. Человек не может давать эстетическую оценку тем звукам, которых он раньше не слышал. Часть работы музыканта и артиста вообще в современном мире состоит в том, чтобы создавать новую звукознаковую систему, расширять сферу возможного. Мои предки были казаками, жили на границе — и она, живая, все время была перед ними и двигалась благодаря им, и Россия расширялась, делалась больше. Художники и музыканты-авангардисты, они должны быть таким вот казачеством, они должны размечать и двигать границы возможного в искусстве. Идти в те сферы, которые не являются искусством, — и новая граница будет пролегать по их следам. Например, в идеологию — только не за тем, чтобы заполнить ею музыкальную и идейную пустоту, а, наоборот, втянуть идеологию в искусство.

— А не получится ли наоборот?

— А вот это и есть самое главное. Проблема в том, что у нас политический жест принимается за искусство, за жест художника. И еще существует мода на активизм, в том числе и в рок-музыке, которая, как и сам рок, а до этого джаз, пришла с Запада. И все было бы прекрасно и способствовало бы повышению уровня той самой пресловутой искренности, если бы, как замечали все философы ХХ века, капитал успешно не инкорпорировал бы в себя этот активизм, в том числе и протестный, и в частности антикапиталистический. Рок возник как музыка бунта. Истеблишмент принимает этот протест, окультуривает его, подчиняет логике, делает целесообразным. То есть работающим винтом своей же машины. В общем, с активизмом, в том числе и политическим, история очень простая: это «образ действия», стиль поведения; он оформлен, его можно упаковать и продать, как продаются футболки с Че Геварой.

Капитал не может переварить только одно — иррациональность, распад этой логики, распад привычных связей, шизофрению. Поп-музыка с правильными, логичными, понятными протестными песнями ему не страшна. Реальным фронтом сопротивления в музыке является грань разума и безумия. Применительно к музыке — это может быть фри-джаз. Музыка, которая разрушает процесс коммуникации, разрушает язык, целеполагание. Разрушает прежде всего стиль, потому что стиль — это торговая марка: когда у искусства есть стиль, его можно продавать, им можно торговать. Когда стиля нет, капитал приходит в растерянность.​