Премьерная публикация трех глав из книги Григория Гольденцвайга о ночной Москве 2000-х: Большие артисты, разбитая бровь Ройшн Мерфи и возвращение «селедочки с лучком»
Имена:
Григорий Гольденцвайг · Михаил Боярский · Ройшн Мерфи · Светлана Сурганова · Шон Леннон
***
Отмокаю в ванне после строительного рынка. Нужной краски нет, нужных обоев нет, с полами — вообще непонятно, что делать. Есть корейский прораб и бригада таджиков — но где же ты, дизайнер? Ищем по знакомым месяц — воз и ныне там. Ни одного адекватного варианта.
Из комнаты кисельной рекой льется щебетание
Ultra Bra. Лежу в ванне не просто так: через два месяца открываться, а у нас с дизайном конь не валялся и ни одного концерта не забукировано. Цифры считаю.
Arbeit macht frei.
Привычки отмокать в ванне у меня нет, тем более в моей, где голубенький кафель от неловкого движения, того и гляди, на голову свалится (но лучше смерть под кафелем, чем ремонт: Петров, скажи? — Да, безусловно!). Я cпиной чувствую, что ванна, не душ — сугубо местная роскошь и надо eю пользоваться — из жадности, пока не отняли.
Записную книжку с телефонами директоров групп я умыкнул у Наташи из «Думы». Наташа еще в своем предыдущем клубе добросовестно скопировала все номера из базы начальника — ей они, по большому счету, теперь ни к чему. У нее и так Найк Борзов с Дианой Арбениной друг другу записки передают по крохотному, забитому под завязку залу — от нашего стола вашему, а концерты ей там в подвале делать особенно негде, разве что акустику.
Цифры о выручке — раздобыл в бумагах клуба-покойника, погоревшего на нашем месте. На концертах предшественник и погорел.
Удивительное дело — любовь населения. Вчера вся страна, от Клина до Подольска, ломала язык, заучивая: «Я обернулся посмотреть, не обернулась ли она...». Сегодня на концерт продано восемь (по слогам: во-семь) билетов. Вчера нервическая юная группа из Львова чуть ли не на перекладных ехала на
Maxidrom (был такой страшно модный в середине 90-х фестиваль). Cегодня дешевле привезти известного артиста из Лондона, чем вовсе уже не нервического артиста, депутата Верховной рады из Львова, тьфу, Киева.
В левой колонке — гонорар, в правой — выручка клуба-покойника. Жил покойник, прямо скажем, не на широкую ногу. Чиж собрал. Бутусов провалился. «Ва-Банкъ» провалился. «Би-2» провалились. «ЧайФ» собрал. «Кровосток» провалился. «Браво» провалилось. «Воплi Вiдоплясова» провалились.
Читать текст полностью
Что же это, позвольте, — надо Чижа и «ЧайФ» звать, получается? Не готов. Я, как крокодил Гена, строю Дом дружбы, куда — все флаги в гости и все цветы пусть цветут согласно расписанию, чтобы в одной вазе не завяли. Но завести у себя дома Чижа и добродушных пацанов в турецких свитерах с борсетками, что выстроятся в очередь на группу «ЧайФ»: айм сорри, айм лэйт, — так и мне самому захочется из этого дома эвакуироваться. Борец за чистоту жанра Капа Деловая еще недавно посвящала развенчанию говнорока половину вверенных ей газетных полоc. Я не знаю, где кончается «говно-» и начинается «рок», и против группы «ЧайФ» ничего не имею: мой любимый шведский Thâstrôm — тот же «ЧайФ», народные характеристики один в один. Но! Бывал я по долгу службы на этих концертах: с их посетителями у меня не больше общего, чем с австралийским аборигеном. Долг службы — подлое дело.
С другой стороны, с теми соотечественниками, к которым нет вопросов, — с одними лишь лабораторными электронщиками из «Елочных игрушек» или пронзительными гитаристами Silence Kit, которых я время от времени слушаю дома, — мы вылетим в трубу еще быстрее предшественников.
Ну и какой тут может быть промоутерский подход?
«Нужны Большие артисты», — в голове раздается голос Игоря. Слово «большие» Игорь артикулирует, как невидимый диктор слово «nicht» в немецком учебном аудиокурсе.
Добавляю в ванну пены и сравниваю цифры, левый столбик — правый, правый — левый.
Интересная штука: вскрытие показывает, что почти все заработанные деньги зарабатывались почему-то на артистах из Питера, Киева, Харькова, Риги. Москвичей в списке — раз-два и обчелся, и в правом столбике напротив этих имен хорошие цифры появляются куда как реже.
Мама, роди меня бухгалтером.
Я подготовил речь, обдумал, кому на кого ссылаться и кого чем агитировать. Легко звонить директорам, когда ты про их питомца собираешься писать в журнале или в эфир пригласить. Легче, в конце концов, звонить, когда речь об уже известном клубе идет, это я, положим, делал. А тут — ни кола ни двора: Лена чай по пустому залу разносит, артисты живут припеваючи — на дворе нефтедолларовый расцвет. Кому мы нужны? Не к месту как-то у меня мандраж. Вылезаю из ванны, заматываюсь в полотенце. Коммуникатор бы в воду не уронить.
Директор «Машины времени» просит перезвонить позже.
Набираю по памяти Женю Федорова из «Текилыджаззз». Подсматриваю и вспоминаю номер «Маркшейдер Кунста». Напоминаю о себе директору «Аквариума». Даты — не близкие, так далекие пятницы и субботы — начинают на удивление ладно складываться. Пазл собирается. Какой я молодец.
У «Машины времени» — длинные гудки.
Рутинно набираю номер директора «Ночных снайперов». Так и так. Открываемся. Список общих знакомых — оглашаю. У «Снайперов» московские даты расписаны на несколько месяцев вперед.
— Ок, может быть, если у вас вдруг будет минута, вы заедете к нам со Светланой посмотреть на площадку.
— Вот и звоните своей Светлане! — из мобильного вдруг льется трудно сдерживаемая ярость. — Пора бы запомнить, кто где. Всего хорошего.
Не быть мне дипломатом — разве что при американских демократах, где что Словения, что Словакия — хоть горшком назови, только в печь не ставь. Cветлана и Диана разошлись. У каждой своя группа. «Cнайперы» оговорок не прощают — я бы на их месте, пожалуй, тоже вскипел.
Ну раз так, покорно звоню директору Светланы Сургановой. Не оговариваюсь. Договариваемся на три месяца вперед.
«Машина времени». Дозвонился. Есть минута. Так и так. Открываемся. Список общих знакомых — оглашаю.
— У вас там что, горит, что вы мне в третий раз за день звоните? — спрашивают на том конце.
— Извините, пожалуйста. Перезвонить завтра?
— Да нет, отчего же. Спрашивайте.
Хм, вроде бы я все озвучил — сколько денег, кто, кого. C пиететом и культурой речи — все у меня нормально.
Повторяю.
— Неинтересно.
— Может быть, у вас будут свободные даты позже? Мы будем рады показать вам площадку при случае. Мне кажется, она может вам понравиться.
— У нас есть дата 28 августа.
На дворе январь.
— М-м-м, хорошо, мы можем обсудить ее подробнее?
— Это я так шучу! — Голос в трубке доволен произведенным эффектом. — Даты есть у тех артистов, которым нужны концерты. «Машине времени» не нужны концерты. Нам от вас ничего не нужно. Вообще едва ли от кого что нужно. Не тот уровень. Вы посмотрите сначала, кому вы звоните, и подумайте, прежде чем звонить.
Имя этого директора записано рядом с именем артиста во всех справочниках не одно десятилетие.
Дипломатия меня вконец подводит.
— Простите за беспокойство, — говорю. — Мне казалось, в вашем возрасте люди уже умеют себя вести. Cожалею, что вас некому было научить — столько работы, конечно, недосуг.
Не возьмут меня даже к американским демократам в подмастерья. И «Машина времени» теперь для нас потеряна навсегда.
Оно и к лучшему.
***
Слушай, поднимись наверх: она закрыла лицо руками и убежала со сцены — что-то не так.
Если посреди концерта в трубке можно расслышать звукорежиссера, значит, точно что-то не так: в зале тишина.
Клавишник Эдди, добавляет звукореж, сказал в микрофон, что группа скоро вернется. С чего бы молчун Эдди слово взял?
Только бы она убежала переодеваться. Или разозлилась на нахального фотографа — вывели бы на раз. Или звуковой сигнал со сцены потерялся — неприятно, но восполнимо. В зале семьсот человек, все билеты проданы бог знает когда и бог знает за какие деньги, cписок обиженных звонивших друзей и знакомых мог бы стать гостевым, но гостевого списка нет и не будет, все билеты проданы. Ее концерт стоит слишком дорого.
А она лежит на полу в гримерке, застеленной в честь ее приезда ковром. И я не вижу, как она там лежит.
— Она не может продолжать, — качает головой менеджер Грэхэм. Он мрачнее ночи.
Не надо прикрывать от меня дверь в гримерку, нет у меня привычки ломиться, куда не приглашали.
— Зал будет ждать столько, сколько понадобится. Если нужно, мы немедленно вызовем врача. Что случилось?
— Похоже, у нее разбита надбровная кость.
— Как?
— Ударилась головой о стул.
— О господи! (Как можно удариться головой о стул?)
— Врача, пожалуйста, вызывайте срочно. Залу ждать нечего.
— Анечка, 03, пожалуйста, только не с мобильного, так не дозвонишься, с городского! У нас травма головы. (Как можно удариться головой о стул?!) Извините, как можно удариться головой о стул?
— Она в следующей песне сидит на стуле, — мрачно басит Грэхэм. — Техник его поставил.
— Притуши свет на сцене, — прошу по телефону световика.
— Группу от сцены в гримерку сопроводите, им то же самое скажите: ждать нечего! — менеджер Грэхэм по-прежнему прикрывает гримерку дверью.
— Знаешь что, давай мы подождем врача. Выйдем с тобой на сцену и объясним, что произошло. — Пальцы не попадают в кнопки. — Сергей! Дай фоновую музыку, пожалуйста, тянем время. Ничего не понятно пока. Нет, я ее не видел. Похоже, плохо. Секунду, у меня вторая линия.
— Да, Игорь! Форс-мажор, похоже на отмену. Травма головы. О стул ударилась. Я за ней, что ли, со стулом бегал, откуда я знаю? Ее же техник к следующему номеру стул поставил. Лежит на полу, с ней девушка-ассистент. Нет, внутрь не заходил. Я застал начало концерта полчаса назад, отлучился на вход. Да, полчаса где-то отыграла. Если бы полконцерта, у меня сет-лист перед глазами, у нее еще час впереди, все хиты остались. Если ты не против, мы время потянем, чтобы сообщить залу уже после приезда «скорой».
— Сюда, пожалуйста. — Анечка умудрилась вызвонить «скорую» в спринтерские сроки, не прошло и десяти минут.
— И вот я тебе, Марина, говорю, для похудания моя свекровь этот чай пила-пила, и хоть бы на чуточку для похудания этот чай ей, а так-то что, Марин... — Женщины в синей униформе топают по лестнице в гримерку; их вели через кухню, через зал не пробиться, и там свистят, продолжения требуют, неспокойно в зале. — Где больная?
— Переведи нам. — Грэхэм распахивает дверь.
Ройшн Мерфи лежит на полу без движения.
Как и предупреждали.
Глаз залит кровью, бровь рассечена.
Марина и вторая, про чай для похудания, невозмутимо достают спирт и cкручивают тампон.
Ройшн молчит.
— Бумажные швы, — в присутствии Ройшн Грэхэм начинает волноваться. — Спроси у них, могут ли они наложить бумажные швы, такие, которые потом рассасываются без следа?
Ройшн молчит.
Голос, раз и навсегда вошедший в историю с «Sing it Back», голос, вдохновивший великого и ужасного Мэтью Херберта на запись целой пластинки, голос, только что на-гора выдавший пять (или все-таки четыре?) безупречных диско-боевиков, молчит.
Ройшн Мерфи, самая дорогая артистка в истории клуба «Икра», только что разбила на его сцене надбровную кость.
Если бы это случилось за сценой и не на глазах у всех, нам бы сейчас переломали все кости. Впрочем, похоже, это и так впереди.
— Марин, посмотри. — Женщина в синем спокойна как удав: до реанимации тут далеко. — Ничего она не разбила. Ушиб сильный, сосудов здесь много. Шрам будет на брови, волосы на этом месте не будут расти, а так — с костью все хорошо. Пять сантиметров ниже — потеряла бы глаз. А так — ушиб сильный.
Ройшн Мерфи или посудомойка с кухни — шрам на лице у девочки, как об этом можно подумать! Это Гудзь бы не заметил и пошел играть дальше.
— Бу-маж-ны-е швы! — Грэхэм беспомощно повторяет по слогам. Ему кажется, что я его не понимаю и не перевожу.
— Ну какие еще бумажные, — «скорая помощь» в полном адеквате. — Если она хочет, чтобы шрама не было, нечего тратить время, надо ехать в больницу. А то часа через три все начнет стягиваться. Вот Боткинская шьет более-менее, они иностранцев принимают. Если дадут туда место… — Марина начинает звонить.
— Грэхэм, ты готов сейчас выйти на сцену? Они еще минуту будут звонить в больницу.
— Быстро только.
— Сережа, — говорю в трубку, — выключи музыку, махни световику, если успеешь, мы поднимаемся по лестнице, менеджер объявит об отмене концерта.
— Dear friends! As a manager of artist I’m sorry to tell you that Roisin Murphy seriously hurt herself and can’t continue with the performance. Right now she’s being transported to the hospital. We hope that she’ll get well soon and we can get back and perform.
— Дорогие друзья! Менеджер артистки с сожалением сообщает, что Ройшн Мерфи получила серьезную травму и не сможет продолжить концерт. В эти минуты она отправляется в больницу. Мы надеемся, что она скоро поправится и сможет вернуться к нам.
Свист, вой, улюлюканье.
— В дурку ее! — кричит галерка.
— They wish her best of health! — перевожу.
— Thank you! — кивает Грэхэм.
Сцена гаснет. Тек-хаус заглушает растерянный гул: что дальше-то делать на концерте, которого не будет?
— Тут уже двое на входе кричат, что это не их проблема и если артист на ногах не стоит, то деньги назад, — звонит Лена. — Здесь действительно все плохо, мы пытались с ними говорить, но в итоге пришлось спрятаться к охране.
Игорь отправляется воевать на вход.
Ройшн встает сама, молча натягивает на голову капюшон, знакомым маршрутом, через кухню, расшугивая испуганных официанток, мы c Грэхэмом выводим ее к карете «скорой». Капюшон на голове — защита надежнее самого мощного секьюрити. Оживленный муравейник на входе на нашу скучную процессию — два мужика и кто-то мелкий между ними — ноль внимания. Только когда Марина и вторая, про чай для похудания, открывают перед нами дверцу «cкорой», нас замечают, и из толпы летит робкое:
— Пусть поправляется!
Спасибо, что не надо мухлевать с переводом.
В карете «скорой» темно. Мы с Грэхэмом, не сговариваясь, роемся в интернете в расписании рейсов на Лондон. «Аэрофлот», «Трансаэро», British — ей немедленно нужен пластический хирург, о шраме не может быть и речи. Грэхэм диктует трэвел-агенту номер банковской карты.
— Нет, Марина, — тихо-тихо доносится с переднего сиденья. — Никакого толку от этого чая для похудания.
Ройшн лежит без движения.
— Здравствуйте, — раздается в трубке. — Я консул Ирландии. Я хотел бы узнать, в каком она состоянии? Могу ли я чем-то помочь?
Времени два часа ночи вообще-то.
Консула Ирландии я понимаю. Когда много лет назад я летел в Лондон делать интервью с ее группой Moloko, плюгавый человечек на паспортном контроле спросил: «Цель визита? — и, почесав волосатое ухо, сказал: — А, та самая ирландская девочка!» Ройшн, сколько бы ни прожила в Лондоне, для Ирландии не просто так девочка.
Пока я пересказываю консулу про стул, бумажные швы и рейс «Аэрофлота» через шесть часов, машина тормозит, пара санитаров хватают каталку Ройшн, ввозят в приемный покой Боткинской и паркуют рядом с каталкой старушки в цветастом халате.
— Господя! — причитает старушка.
Ловлю взгляд Грэхэма: он хотел сказать то же самое.
Обещаю консулу перезвонить. Две минуты, пять, десять:
«Ожидайте», — повторяет женщина-робот в приемном покое. «Господя!» — тихо скрипит старушка.
У врача лицо Бориса Карлова. Наклоняется над Ройшн, и это лицо быстро приводит ее в сознание: от неожиданности. Ройшн садится на каталке.
— Сошьем, но за результат не поручусь. У вас есть еще несколько часов, пока рана не стянется. Хотите — отвезите в Американский центр, все иностранцы от нас туда уезжают. — И переключается на старушку.
Вызываю машину из Американского центра и свободной рукой подписываю отказ от госпитализации, расписываюсь:«Roisin Murphy» — и пытаюсь улыбнуться пришедшей в сознание Ройшн:
— Машина вот-вот будет. Там хорошая клиника. Самолет через пять часов, Грэхэм договаривается о времени у врача на завтра в Лондоне. Я страшно сожалею, что так получилось. И что так получилось в Москве.
— Дай сигарету, — протягивает руку Ройшн.
Отъезжаем всей компанией c каталкой на пять метров, на улицу. Ройшн затягивается.
— Да это где угодно могло произойти, при чем здесь Москва. Публика здесь хорошая. Только чтобы шрама не было — нельзя, чтобы шрам остался, зараза. Это наша машина подъезжает?
Грэхэм отрывается от телефона и распахивает перед Ройшн дверь.
В Американском центре (небо и земля!), пока я пытаюсь сварить для Ройшн кофе, уверенный доктор Алексеев (привет Василию Шумову) рассуждает на хорошем английском:
— Кто вам сказал, что завтра будет поздно сшивать? Глупости. Рана неглубокая, сейчас мы ее обработаем, зафиксируем, а завтра — уже сегодня — встретитесь со своим пластическим хирургом.
— У меня никогда не было пластического хирурга, — cлышу я смущенную Ройшн.
— Вы, главное, не волнуйтесь — мы все, что нужно, сейчас сделаем и для страховки вам документ напишем. Пойдемте потихоньку в кабинет, а кофе ваш друг вам туда, надеюсь, принесет.
— Только чтобы шрама не было, я артист, мне никак нельзя, чтобы шрам остался, — покорно ковыляет за ним Ройшн.
Девочка. Девочка.
C утра она запустила мне пальцы в волосы и, мурлыкая на мотив «Теперь я Чебурашка», поинтересовалась: «А где Moёt Chandon? В клубе? А можно, пожалуйста, найти еще бутылку до приезда в клуб?» Носилась за клавишником Эдди вокруг Сашиного автобуса: в салки они, что ли, играли.
Случись обычный концерт, расстались бы друзьями и не скучали друг о друге до следующего.
— Ну вот и все, — бодро вещает доктор Алексеев; вся компания возвращается из кабинета через десять минут, на брови у Ройшн пластырь. — Вы не могли бы задержаться на полчаса, пока ваша знакомая будет отдыхать в гостинице? Здесь помощь с переводом для оформления страховки понадобится, — это он мне.
Ройшн с Грэхэмом курят по последней сигарете и уезжают в «Президент».
— Чай? Кофе? Точно не хотите? — Доктор проводит меня пустынным коридором, время — полчетвертого ночи; включает компьютер и картинно заносит руки над клавиатурой.
— Итак! Во время выступления, верно? During the act of performance Roisin Murphy — какие у нее паспортные данные, подскажите, пожалуйста? — occasionally struck herself — или можно без «herself», а впрочем, нет, нормально — struck her head, вот, against the chair...
Я забираю бумагу с двумя печатями жутко официального вида, жму руку доктору Алексееву и прошу водителя остановиться у ближайшего цветочного ларька на Cадовом.
Глупость, наверно, но я хочу купить ей букет цветов — и у меня есть еще полчаса до выезда в аэропорт, пока она лежит в своем мрачном сьюте в «Президенте».
— Да, господин консул. Спасибо, что звоните, уже лучше. Летит утренним «Аэрофлотом» через три часа. Менеджмент договорился о приеме у пластического хирурга сегодня после обеда. Большое спасибо вам и доброй ночи.
— Да, вот такие розы, как под лампочкой, хорошо, — переключаюсь на заспанную продавщицу в ларьке. — Пятнадцать, пожалуйста.
***
Совещание
Не прошло и двух с чем-то лет: работаем в плюс. Но есть еще отдельные недостатки. Вот ночные вечеринки. Не много ли получают промоутеры? Почему бы им не поработать от входа, например? Почему бы всех, кто хотел посидеть под селедочку с лучком, не приглашать задержаться на вечеринку? И нельзя ли прекратить эти проверки на дорогах — сколько еще твоя барышня на входе будет приличных взрослых людей заворачивать, а малолеток к Сиду — пускать?
В последний раз меня распекали в редакционной курилке. Здесь — какое уж распекание, вежливые советы и ненавязчивые рекомендации, да-да, ничего более.
В своем доме я чувствую себя в тылу врага. К Таньке вломилась на прошлой неделе очередная квартирная хозяйка и поинтересовалась, не купит ли та у нее почти новую каракулевую шубу. Танька, любительница молодых японских дизайнеров, шубу стоически примерила. У нас, кажется, тоже до каракуля дело дошло.
Почему я, собственно, решил, что это мой дом? Я зарабатываю для этого дома деньги, круглосуточно летаю по его кривым лестницам, приложил руку к тому, что коллеги-журналисты бывают здесь кто три, а кто четыре раза в неделю. Ну и что? В Европе нет агента, который работал бы с русскими клубами и не считал наш лучшим, — впрочем, вру, агент Ройшн Мерфи после травмы заволновалась и переслала нам кляузу из народа. Кляуза была подписана жуликоватым промоутером, которого Игорь год назад с позором выгнал. Какое кому на совещании дело до европейских агентов?
Игорю не нужно было объяснять, сколько, как и почему получают промоутеры. И про селедочку с лучком, и про посиделки случайных менеджеров с бухгалтерами после концерта (сворачивать, не дожидаясь обострения) — не требовалось объяснений. Не выгонять же бухгалтеров, если зашли на «Аквариум». «Аквариум» принадлежит народу. Но снять все защитные фильтры, привечать всех и каждого, заполнять — владелец любит слово «заполнять» — заполнять зал чем угодно, хоть дискотекой, желательно каждый вечер, не мудря и не тратясь на всякие глупости, вроде вот этих танцевальных промоутеров?
Мы ведь об одном и том же с органами препираемся. Если я снял в этом доме шлагбаумы и свел вместе Боярского, гей-диско, Леннона, Хельгу и «Кач» — почему бы не продолжить в том же духе? Где граница, объясни нам, между теми, кого ты рад видеть на Боярском, и теми, кто придет на «ЧайФ», которым ты пугаешь нас два года? Почему у Юли Юденич на вечеринке дай бог двести человек, когда клуб на тысячу рассчитан? В чем тогда ее работа?
Почему я, собственно, решил, что это мой дом? Я могу так же нежно послать всех к черту и продолжать как заблагорассудится. Я знаю, что мы задрали планку для привередливого, чванливого города на высоту, которую здесь никто не брал. А еще я знаю, что рекорды — скоротечны. И что все, что я мог здесь сделать, уже сделано.
Сколько вы мне будете повторять про Юлю — она тоже все уже сделала.
C какой же скоростью тут все покатится назад, в селедочку. И дорогие москвичи вернутся отсюда кто в пропахшие мочой рок-ангары, кто в чистенькие, изолированные от чужаков цивильные клубные гетто, забаррикадировавшись друг от друга — так, как привыкли, а не так, как где-то там в иноземном Берлине.
{-tsr-}Вернуться домой, поставить маршевых Nephew, забронировать авиабилет на Роскильде и решить, сколько еще я намерен здесь пить свой чай со льдом.
Звоню Юденич. Излагаю краткое содержание предыдущих серий.
— Не удивлена, — спокойно отвечает Юля.
Расстаемся c Юлей через месяц.
Книга Григория Гольденцвайга «Клуб, которого не было» выходит 25 сентября в издательстве «Захаров»
Еще по теме:
Григорий Гольденцвайг: «Эта книга про Москву», 28.08.2009
