Сто лет в обед, или ХХ век стал авторским произведением

Целый век истории по воле автора перестроился по алфавиту и стоит навытяжку в тщетном ожидании, что автор скажет «вольно». Но автор так не скажет

В прошлой колонке, озаглавленной «Груз 1910—2010, или Ста лет как не бывало» я описал, как встретился в подмосковной электричке с Л.Н. Толстым, столетие чьей смерти мы отмечаем в этом году, и как возомнил, что теперь его душа вселилась в меня, и потому отныне я должен писать такие же романы (ну или там статьи, симфонии), а также учительствовать и пасти народы. Оппоненты пустились диктовать мне возражения, не подозревая, что в действительности они возражают не мне, а Толстому, обширные цитаты из которого были приведены в колонке без каких-либо кавычек. Вот что значит актуализировать классика, подумал я. Приемчик-то хоть и подлый, а поглядишь — и в самом деле ста лет как не бывало, раз с Толстым спорят, будто он жив.

Вознамерившись продолжать в том же духе, я дождался вчерашнего вечера и проводил семью на детский праздник, ко мне же в гости пришел мой друг Эрик Кукушкин — филолог, меломан и предприниматель. Блестящий знаток литературы, он согласился помочь мне подыскать для моей новой колонки очередные уместные цитаты из тех или иных сочинений Л.Н. Толстого.

Однако нашим планам не суждено было сбыться: только мы засели за работу, как раздался звонок в дверь. Я поглядел в дырочку и увидел соседа Володьку, стоявшего на лестничной клетке с несколько озабоченным выражением лица. Я вздохнул, но, чтобы не быть скотиной, дверь открыл.

— Чего тебе?
— Купи словарь, — сказал Володька. — По дешевке отдам.
— Понимаю, — сказал я. — Только у меня тоже до получки ни рубля.
Володька огорченно повесил нос и стал переминаться с ноги на ногу.
— А что за словарь? — скорее из вежливости спросил я.
— «Музыка ХХ века».
Опять эта музыка ХХ века, с досадой подумал я, еще недавно радовавшийся исчезновению с карты мира названного столетия.
— Ладно, Володька, заходи, — сказал я, вспомнив о том, что у меня перед читателем остался должок: описывая сцену в электричке, державшейся маршрута Москва — Петушки, я начисто проигнорировал вакхическую тематику. — Познакомьтесь, это Эрик, это Володя. Садись, Володька. Третьим будешь.

Я неловко нарезал закуску, и мы подняли стопки.
— За что пьем?
— За музыку ХХ века, — предложил Володька.
— Прямо так огульно?
— Ну хорошо, — сказал Володька, — сначала я вам загадаю загадку. — Он открыл словарь наугад. — Скажите мне, Эрик и Петруха, у какого музыканта образцовая ясность артикуляции и точный архитектонический расчет сочетаются с тенденцией к несколько преувеличенному глубокомыслию?
Мы с Эриком замерли с рюмками в руках.
— Сдаетесь? — злорадно спросил Володька. — Не знаете. А это Плетнев, Михаил Васильевич. Вот за него и выпьем.

Не успели отзвенеть рюмки и вилки, как Володька уже искал для нас новую загадку.
— Вот! Блестяще владея искусством вести большую драматургическую линию и уверенно контролируя большие исполнительские массы, этот музыкант, как правило, не особенно концентрируется на деталях.
Я впал в прострацию. Эрик, подумав, предположил:
— Гергиев?
— Точно! Валерий Абисалович! — закричал Володька. — За Гергиева!

Не заставила себя ждать и третья загадка:
— Благодаря изысканному исполнительскому мастерству, разнообразному репертуару и незаурядному искусству превращать свои выступления в эффектные шоу, этот музыкант быстро завоевал широкую известность как солист, а со временем также и как руководитель камерного оркестра.
— Спиваков! — выпалил я.
— Это даже я знаю, — снисходительно проговорил Володька и с теплотой добавил: — Владимир Теодорович.
И мы немедленно выпили.

Немного полистав словарь, наш друг выразил на лице изумление.
— Вот послушайте, а это что такое? Наложение нескольких тональностей, простой и поверхностный способ увеличения меры диссонантности музыкальной ткани и, соответственно, создания иллюзии смелого современного, в кавычках, письма.
— Легко отвечу: политональность, — сказал я. — За нее тоже будем чокаться?
— А как же? Мы ж собрались трубить, а не головы рубить, — ободрил нас Володька. — А теперь ни за что не догадаетесь: какой термин указывает не столько на определенный круг стилей или манер, сколько на особого рода творческую безответственность, которая под предлогом тотальной релятивизации оценочных критериев позволяет выносить на публику художественный продукт, недостаточно кондиционный, в кавычках, с точки зрения оригинальности замысла, профессионализма его воплощения и количества вложенного труда, а также, возможно, вызывающе противоречащий утвержденным нормам морали.
На мой ответ Володька даже и не надеялся, но с надеждой смотрел на Эрика.
— Постмодернизм, — опустошенно выдохнул Эрик. Поглядев на рюмку, он слабо произнес: — Пропускаю.
— Ладно, — не обиделся Володька.

Скоро не осталось ни одного композитора, певца или художественного направления в музыке ХХ века, на котором бы мы не погадали и за которое не подняли бы тост. Но Володька не унимался:
— А скажите мне, какие калифорнийские рок-группы второй половины 1960-х отказались от стандарта, согласно которому продолжительность песни должна была составлять около трех минут, и исполняли обширные, свободные по форме композиции, часто с нарочито невразумительными сюрреалистическими, в кавычках, текстами?
— Володька, не мучай нас, — наконец взмолился я. И тут даже Эрик поддержал меня взглядом.
— Эх вы, — с укоризной произнес Володька. — Это Greatful Dead, Jefferson Airplane и The Doors. Вы, я гляжу, в академической музыке разбираетесь, а в современной-то не очень. А она ведь тоже музыка ХХ века!

Мы было вознамерились продолжать игру в загадки, но оказалось, что запас волшебного напитка иссяк. Тут я вспомнил про деньги, которые были отложены на гонорар репетитору сына, а Эрик вызвался сходить в магазин.

Взяв из рук Володьки словарь, я чуть не уронил его, так он был тяжел. Мои руки оттягивал век истории, по воле автора перестроившийся по алфавиту и стоявший навытяжку в тщетном ожидании, что автор скажет «вольно». Но автор не скажет. Он — хозяин. ХХ век, констатировавший смерть автора, сам теперь авторское произведение. Он дезактуализован, у него отнято слово. Слово дано Толстому.

Эрика так до сих пор и нет. Его мобильный не отвечает. Володьку я вытолкал, когда он начал засыпать. Жена, вернувшись с детьми, отругала меня за беспорядок на обеденном столе и выкинула в мусорное ведро бумажки, на которых мы с Володькой, оставшись вдвоем, писали и заворачивали стихи.

Помню только, что я написал предпоследнюю строчку:
— Всяк скажет, трезв он или пьян…
А Володька патетично закончил:
— Пою тебе, о Акопян!

Акопян Л.О. Музыка ХХ века. Энциклопедический словарь. М.: Практика, 2010