Вперед, к свободе!

Луиза Брукс Тверского уезда: жизнь в обратном направлении

Имена:  Луиза Брукс

Я всегда хотел познакомиться с Анри Ланглуа и с Кеннетом Тайненом. Меня сближало с ними увлечение актрисой Луизой Брукс. Когда ее лучшие годы давно прошли, Ланглуа вытащил ее из забвения и пригласил на выставку в своей синематеке. «Эта выставка посвящена мне? — удивилась актриса. — Но почему не Грете Гарбо, почему не Марлен Дитрих?» — «Нет никаких Гарбо и Дитрих! — восторженно закричал счастливый Ланглуа. — Есть только Луиза Брукс!»

В середине 80-х я посмотрел «Ящик Пандоры» Пабста в Доме кино. Со мной была начинающая актриса Рита, чьи профессиональные планы я очень одобрял. «Посмотри, ты можешь сыграть так же!» — пылко сказал я ей. И зря сказал: Рита нахмурилась и загрустила. Она была красива и талантлива, но вдруг поняла, что ничем подобным Луизе Брукс ей стать не дано. Как и никому другому.

Кеннет Тайнен виделся с Луизой Брукс, когда она уже ходила с палочкой. В его статье прямым образом так и не сказано, почему же она выпала из киноиндустрии в самом расцвете лет. Но ключ к отгадке есть: двадцатые годы сменились тридцатыми, началась эра звукового кино. А это значило, что актерам надо было являться на съемку с выученным текстом роли. Прощай, свобода! Теперь уже нельзя как раньше — тебя загримировали, ты чуть подождала, пока поставят свет, прошла, улыбнулась — и дело в шляпе. Свобода была темой Луизы Брукс в искусстве. Свобода была и условием ее существования. Она относилась к кино не как к работе, а как к вечеринкe. И если не хотела идти на репетицию в театр, то посылала записку: «Я сегодня не приду, у меня другие планы».

Как редактор я понимаю, что испытывали ее директора и режиссеры. Я подобным сотрудникам второго шанса бы не дал. Хотя…

В середине тех же 80-х я повадился ездить в фольклорные экспедиции. Все студенты обязаны были съездить туда по разу, а мне понравилось, и я стал ездить каждый год. Однажды мы прочесали много подряд сел в Калининской области — глухо, ничего! Улова нет, бабки ничего не помнят, кроме песен из телевизора. А в некоторых деревнях даже знают слово «фольклор», что вообще последнее дело. Село Скворцово стало вознаграждением.

Ансамбль состоял из четырех бабок. Тете Поле, тете Оле и тете Матрене было под семьдесят, тете Люде — под восемьдесят. Она была клад. Когда пробовали петь без нее, звучало неплохо, но не хватало какой-то центральной жилы. Но когда тетя Люда вела свой голос в середине, все обретало логику и красоту. Моей любимой песней была свадебная «Скажи, голубь, скажи, сизый». Как и во многих старинных песнях, напев ее опирался всего на четыре ноты, но обладал такой плавностью, что хотелось, чтобы он никогда не кончался, а вели его бабки в таком завораживающем ритме, что время сперва прекращало ход, а потом начинало идти назад.

Приехав в Москву, мы выложили наши записи на стол в фольклорном кабинете. Начальство, послушав, отвесило языки и на следующее лето снарядило в Скворцово экспедицию с многоканальной записью. Четыре допотопных магнитофона, на которых вертятся бобины с пленкой — надо все их привезти на место, и чтобы каждый работал! В назначенное время в подходящей избе ансамбль усадили перед четырьмя микрофонами. Тетя Поля, тетя Оля и тетя Матрена послушно ждали команд, но тети Люды не было. Пошли к ней домой. Нам казалось, что мы друзья и делаем общее дело. Но тетя Люда упорола по ягоды.

На следующий день причина неучастия была сформулирована иначе: «Ну зачем я вам, старая, нужна?»

Тогда мы поняли, что, записав тетю Люду в первый раз, мы осложнили себе перспективы: она явно не хотела превращать пение в работу по обязанности. Очевидно, всякого рода ритуалы надоели ей за восемьдесят лет хуже горькой редьки.

Все же мы ее как-то уговорили. Тетя Люда явилась в избу и, не поглядев на товарок, затянула песню «Скажи, голубь, скажи, сизый» — мы едва успели включить наши магнитофоны. Обычно фольклорист, когда записывает песню на пленку, одновременно набрасывает в блокнот ее текст, чтобы потом уточнить слова у исполнителя. Но текст «Голубя» у меня уже был, и я мог просто внимательно смотреть на тетю Люду во время пения. «Молодухам воли нету: свекор лютый, муж ревнивый». В глазах ее не отражалось ничего. О чем она пела, она сама не понимала. Содержание песни ее совершенно не касалось. Пелось не про молодух, а про ритмоустройство мира.

На третий год мы приехали в Скворцово, чтобы запечатлеть ансамбль в документальном фильме. Намереваясь снять кино с синхронным звуком, мы привезли кинокамеру «Союз». Чтобы перевезти эту камеру на другой конец деревни, требовалась телега с лошадью. Чтобы запустить мотор, требовался трехфазный ток, а он был только на столбе, куда должен был лазить местный электрик. За все это мы расплачивались дефицитной водкой, сознавая, что поступаем нехорошо. Тетя Люда, казалось, сочувствовала нашим трудам, но сниматься в фильме отказалась. Аргумент был следующий: «Не до песен, когда в жопе плесень».

Да, мы носились с ней как с писаной торбой. Нет, конечно же, мы ее снова уговорили. «Голубя» засняли и синхронно записали — торжественно, одним планом, неподвижной камерой. Я изображал внимательного слушателя, чтобы вдохновить бабок на исполнение. Теперь «Голубь» звучал как чистое искусство, как совершенная звуковая абстракция.

На следующий год мы привезли в Скворцово готовый фильм и показали его в клубе. Бабки ходили по селу нарядившись и принимали поздравления. Потом под открытым небом накрыли стол. После нескольких тостов бабок попросили петь. Что интересно, тут и тетю Люду уговаривать не пришлось. Они запели. Но что они запели? Думаете, «Голубя»? Ничуть. Сначала, ко всеобщему одобрению, прозвучала песня «Накинув плащ, с гитарой под полою», затем «Чернобровый красавец Андрюшка», а потом и вовсе «В тазу лежат четыре зуба». Я был готов от стыда провалиться. В час своего триумфа они заголосили во всеуслышание эти наивные перепевки пошлых городских романсов. Четыре зуба. И моя тетя Люда, моя Луиза Брукс, первая среди них.

Запланированный концерт ансамбля в райцентре не состоялся: тетя Люда умерла. Сегодня я думаю о том, что жизнь ее прошла в обратном направлении, нежели жизнь нашей с Ланглуа любимой актрисы. К свободе. Луиза Брукс глотнула свободы в молодости и вдохнула свободу в новое, молодое искусство кино, а на склоне лет жила одними воспоминаниями. С тетей Людой все наоборот — с молодости никакой свободы она не знала: колхозы да свадьбы, где она была мастерица петь; муж, голодуха, война, скучающий по дому Францпетер на зимней побывке, опять голодуха, опять колхоз и, наконец, свобода! Пенсии и огорода ей хватало на жизнь, родни у нее не осталось, остались только песни в голове. Естественно, она больше любила те, что не напоминали ей о том, что мы называем фольклором, ритуальной народной культурой или сакральным календарным циклом — в гробу она это все видела. А по нраву ей был «Чернобровый красавец Андрюшка». Но и «Голубя сизого» она тоже не забыла. Благодаря ей «Голубь» обрел статус абсолютного искусства, не связанного более ритуальными условиями. И пробыл в этом счастливом статусе столько, сколько продлились ее свободные дни.