Неопалимый в кустах

Если бы пианино раздолбали строительные рабочие, это было бы просто раздолбайство, без всяких там культурных обертонов

В 2004 году в Амстердаме я слушал пьесу очень талантливого молодого австралийца Антонио Патераса, полушумовую для ансамбля с электроникой. Ближе к концу скрипач положил свою скрипку на пол и стал сосредоточенно топтать ее ногами. Ансамбль продолжал играть, скрипка хрустела и ломалась. Я испытал шок. Это было неожиданное, абсолютно чуждое действие, насилие. Но не акция, не перформанс, а часть пьесы — музыка вобрала в себя расправу над скрипкой, и это оказалось, так сказать, встречным шоком, который уравновесил ситуацию. Я понял, что смысловое поле и язык музыки способны ассимилировать все и что нет ничего, что не могло бы стать музыкой или хотя бы ею послужить — в прямом смысле слова.

Понятно, Патерас ломал и строил из ломки далеко не первым. Это, можно сказать, уже почтенная традиция. У литовца Джорджа Мачюнаса, основателя «Флюксуса», есть пьеса, где в рояль забивают гвозди (1962). У греческого композитора Яни Христу есть утопический «Мистерион» (1965—1966), в конце которого целый оркестр должен разрушить свои инструменты. Многие композиторы предписывают ломать разные предметы, кто — ради самого звука, кто — в театральных видах (ломать обычно должны ударники). Рок-идол, разбивающий гитару, давно даже не стал, а перестал быть общим местом.

В 2007 году в Самаре публично сожгли рояль — такую акцию на фестивале газеты «Музыкальное обозрение» устроил ее главный редактор Андрей Устинов. Хотя рояль был уже негодный, хотя его гибелью акция отнюдь не исчерпывалась, именно она возмутила многих. На форуме «Классика» призывали чуть не сжечь самого Устинова. Из любителей музыки полезло образцовое человеконенавистничество, вот очень душеполезное чтение.

Хорошо, что такое устроил человек, имеющий отношение к музыке. Еще больший диагностический эффект был бы, сделай это пианист, причем известный: появились бы дополнительные смысловые оттенки. И наоборот, если бы инструмент раздолбали строительные рабочие, это было бы просто раздолбайство, без всяких там культурных обертонов.

Именно поведенческая рамка делает из сожжения рояля нечто более осмысленное, чем сожжение рояля. Если человек не видит этой рамки, он видит просто сожжение рояля. Без всяких, повторюсь, культурных обертонов.

Перформанс Тер-Оганьяна с разрубанием иконы (небось посерьезнее рояля) происходил не с иконой, а с ее репродукцией. Но слишком многие люди не проводят границу даже между предметом и его изображением — например, «православные» идолопоклонники, которые преследовали Тер-Оганьяна или которые преследуют Ерофеева и Самодурова.

Сознание, смешивающее означающее и означаемое, не видящее рамок, границ, — оно, не исключено, позволяет на раз проницать духовные высоты и глубины. Зато оно не способно к горизонтальному действию, хотя бы к различению искусства и жизни и слепо к игровому элементу. Который и в жизни-то всегда найдется, а искусство так и вовсе специальная территория со специальной функцией — играть в жизнь и через игру сообщать что-то важное о жизни.

Идолопоклонник не приемлет игру в жизнь; у него с жизнью другие счеты, магические. То обстоятельство, что сводить их он все равно вынужден в игровой, то есть ритуальной форме, проходит мимо него. Ему можно посочувствовать. Трудно жить, когда кругом сплошная реальность, а ее образ негде увидеть, негде с ним поиграть. Потому что он может возникнуть только в рамке, а ее-то подобное сознание и не видит: рамка — это граница, граница — это форма, внимание к форме — это формализм, далее обычная русская протяжная.

Если бы существовала такая религия, в центре которой не распятие, а трехногий черный ящик с крышкой-крылом, г-на Устинова засудили бы «за разжигание». Но такой религии, слава роялю, нет, и остается говорить о нетерпимости, как оказалось, едва ли не религиозной по накалу. Где причина праведного гнева, что плохого сделал главный редактор «Музобозрения»? Может быть, он этот рояль украл? Или, скажем, ему дали отнести в детский дом, а он завернул на площадь да и спалил, как говорила моя бабушка, «к свиням собачьим»?

В конце концов, разве сожжение рояля угрожает фортепианной музыке, русской пианистической школе или обучению в ДМШ? Вряд ли кто-то настолько глуп, чтобы ответить утвердительно. В уничтожении музыкального инструмента идолопоклонник хочет видеть — и, разумеется, видит — игровое покушение на то, что он для него символизирует. Причем еще неизвестно, что его больше возмущает, «покушение» или «игровое».

Помимо неразличения этики и эстетики, жизни и искусства, идолопоклонник не чувствует защищаемое как вполне принадлежащее ему. Он это защищает в некотором смысле от себя самого. Так бывает от слабой укорененности в культуре. Сильная укорененность — понимание, что всё наше и так нам принадлежит, что никто не может этого отнять и что поэтому мы можем с этим играть. И даже обязаны играть, ведь наша игра и есть способ, которым мы владеем нашей культурой, традицией, наследием.

Как сказал, кажется, Ренан, «люди жертвуют жизнью только ради того, в чем они не вполне уверены». Я уверен в том, что вся музыка принадлежит мне. Я ею владею. Никто у меня ее не может отобрать. Поэтому я делаю в музыке что хочу. Традиции от этого не убудет. Традиция — она ведь как душа из евангельской притчи. Кто ее потеряет — тот обретет, а кто будет с надутым видом «охранять» — тот как раз и потеряет.

Сжечь рояль — это культурнее, чем закатывать глаза при каждой «волнительной встрече с прекрасным». Костры из книг устраивают любители прекрасного, а не поджигатели роялей.