Хождение по-особому

БОРИС ФИЛАНОВСКИЙ о том, что мешает русской музыке усвоить авангардный опыт

В полемике с Петром Поспеловым я писал, что в России опыт «авангарда» (закавычиваю, поскольку само понятие расплывчато) так пока и не был по-настоящему пережит. И что, следовательно, нельзя привязывать это закавыченное понятие к геополитическим обстоятельствам. Например, походя рассуждать о невосприимчивости к «авангарду» русского искусства — по той же причине, по какой нельзя утверждать, что русский народ невосприимчив к демократии.

Зато можно и нужно разобраться, что, собственно, подразумевается под словом «авангард» в контексте новой музыки в России девяностых и нулевых.

Давайте галопом по Старому Свету. Например, итальянской музыке, от Корелли до Донатони, присуще обостренное чувство концертности и концертирования. Французская музыка, от Люлли до Булеза, тщательно иерархизирует все и вся, будь то фактура, структура или аффект. Английская музыка, от Пёрселла до Бёртвистла и Тавенера, культивирует внешнюю сдержанность, но уходит во внутренний отрыв. Про немцев спекулировать труднее (в нововременной Европе они были вроде музыкально-титульной нации, со всеми вытекающими), но тоже можно.

А что выделяет русскую музыку? По-моему, обреченность на высказывание.

Предлагаю в качестве иллюстрации самого себя. Хочется не просто выстроить звуковой сюжет, а навязать его, взять слушателя и держать, чтоб проникся, чтоб никуда от меня не делся. За глотку берут или за пуговицу, от рассказа взахлеб до «а вот еще интересный был случай», это один и тот же модус отношения — желание обладать слушателем или его частью.

(Понимаю противоречие в своих рассуждениях: пытаться уловить глобальные тренды русской музыки — извне, иллюстрируя трендеж собственным частным случаем — изнутри. Однако другой точки отсчета у меня нет. Нет ее и у того, кто укажет мне на эту несообразность: кто бы ни был наблюдатель, он часть наблюдаемой системы, притом активная часть.)

Похожее отношение я вижу и в музыке главных левых фигур в СССР. И неглавных тоже. И после СССР. «Авангард» у них так и остался орнаментом. Они понимали «авангард» на уровне выразительных средств, архитектурных деталей, максимум — стройматериалов. Но дело в том, что они по-прежнему хотели строить дом, как и их более консервативные коллеги. Хотели высказываться и обладать адресатом, только делать это «современно». Направленность формы на слушателя, музыка как роман, storytelling, романтизм в широком смысле слова — ни Шнитке, ни Денисов, ни Губайдулина, глубоко мыслившие и копавшие, своей творческой практикой не опровергли этих ценностей. Даже для них была неприемлема мысль о том, что можно построить не дом, а что-то еще.

В СССР не случилось крупного композитора, который убедительно построил бы «что-то еще». Возможно, поэтому идея опоры на классическое наследие (как будто возможно на него не опираться) оказалась до крайности вульгаризирована — для этого ее оказалось достаточно просто проартикулировать. Многие, в том числе композиторы, сделали вывод, что перечисленные выше музблага исторически безусловны. Это на недальновидном Западе их порушили и сгноили, а у нас нормально сохранилось, вот и надо, чтоб хранилось и дальше. (Ага, сохраниться-то сохранилось, но на вкус, знаете, как из глубокой заморозки.)

Эти песни микшируются с мантрой «музыка не бывает современной и несовременной, а только хорошая и плохая». На выходе микс звучит так: на Западе современная музыка оторвалась от несовременной и потому стала плохой — а мы будем писать хорошую. То есть понятно какую. То-то я удивлялся в середине девяностых: когда стало все можно, оказалось, что мало кому все нужно; особенно меня поражали лень и нелюбопытство консерваторских студентов.

Так вот почему не приживается «авангард» в русской музыке. Отчасти, конечно, дело обстоит прямо по анекдоту про объявление: «семья усыновит восьмого ребенка, предыдущие семь как-то не прижились». Ну, там инфраструктура, плачевное состояние образования, убийственная культурная гиперцентрализация, уж куда еще кого-то приживать.

Но главное в том, что железный занавес — он же в головах пророс.

Добросовестное удушение первого русского авангарда (без кавычек), минимум полвека «культуры-2» — защитная реакция на эти обстоятельства понятна. Видеть доступное культурное поле как весь мир, в пределе — как поле чудес. Сообщество в целом начинает вести себя словно неудачливый писатель или композитор, пишущий в стол и выключившийся из глобальной среды обитания. Постепенно оно утрачивает критерии, зато обретает веру в свою исключительность и особый путь; желание писать собрание сочинений сразу набело, без черновиков, без проб и экспериментов, для вечности.

Возникает субкультура местечковых гениев. Это, конечно, естественный процесс — но в неестественной ситуации. Барьеры, которые выстроила советская власть, придавали СССР обособленность традиционного общества, в том числе культурную. Поэтому апеллировать к «особому пути» — значит не задумываться ни о том, что, собственно, сохранилось, ни о насильственном характере сохранения.

Удержать порядочного человека от, извините, хождения по-особому должна и элементарная брезгливость: именно на национально-почвенном поприще традиционно ошиваются многие культургенералы и культурмайоры, в частности композиторские. Им надо оставаться первыми парнями на депрессивном районе, и чтоб чужие не ходили.

Ладно, особисты — это совсем другая тема. Или та же самая?