Владимир Мартынов: «Нет более неадекватного сообщества, чем музыканты»

Композитор-некомпозитор с интересом смотрит на лондонский провал своей оперы-неоперы

Имена:  Владимир Мартынов

Слово «композитор», как и «опера» или «русская литература», Владимир Мартынов не может произносить без улыбки, считая их трогательными архаизмами. Написав об этом уже три книги, Мартынов приступил к своему новому труду. Материалом послужила раскритикованная иностранными СМИ лондонская премьера оперы Vita Nuova.

— 18 февраля в Лондоне состоялась премьера вашей оперы Vita Nuova по одноименному произведению Данте. Владимир Юровский, дирижер Лондонского филармонического оркестра, в интервью заранее предупреждал, что оперу могут не понять. Мнения в печатных изданиях очень разные. Так все-таки — поняли или нет?

— В прессе как раз мнение однозначное — безоговорочный провал, а у публики — в большей степени успех. Хотя провал в прессе, конечно, важнее, так как мы живем в информационном пространстве. Для меня как для композитора это достаточно неприятно, хотя и не очень болезненно. Но как для человека, пишущего книги, читающего спецкурс в МГУ «Музыкальная антропология», для автоархеолога — это подарок судьбы. У меня уже насобирался огромный материал из печатных и интернет-изданий.

— То есть вы смотрите на данную ситуацию как на благодатную почву для написания новой книги?

— Да, это событие для меня достаточно интересное. Оно сразу показывает многое в природе музыкального сообщества. Его представления находятся совсем на другом уровне, нежели представления о современном искусстве в арте или даже в литературе. Музыкальное сообщество застряло где-то на начале XX века: оно все еще верит в силу прямого высказывания и требует его в музыке.

— Даже несмотря на то, что были уже Шенберг, Штокхаузен и Кейдж?

— Да, именно, хотя Шенберг и даже Булез — это тоже прямое высказывание. В Европе совсем не понимают вторичный язык, а меня совершенно не интересует вопрос языка и структуры как таковой. И мой случай с оперой прямо живая, хрестоматийная иллюстрация этой ситуации. Конечно, ругань неприятна для любого. Но нужно еще учитывать, от кого она исходит. Если бы моя работа вдруг понравилась определенным людям, в частности некоторым композиторам (не будем называть их имена), я бы сделал себе тут же харакири.

— Почему Мариинский театр, заказавший вам эту оперу, впоследствии отказался от постановки, предпочтя вам Смелкова с его «Братьями Карамазовыми»?

— Здесь есть некая родовая, классовая вражда. Я все-таки ощущаю себя человеком андеграунда и даже в Малом зале Консерватории чувствую себя неуютно.

— Но в лондонском Royal Festival Hall вам, выходит, более комфортно?

— Да, там я себя чувствую хорошо, хотя с оркестрантами были все же некоторые проблемы. Но главное преимущество лондонского зала — это, конечно, сам Юровский. Есть люди, совершенно закостеневшие в истеблишменте. Тот же Гергиев, Спиваков. Когда мы однажды имели дело со Спиваковым, он мне половину насокращал, чтобы было удобоваримее для восприятия. Я не знаю, как дальше сложится судьба у Юровского, потому что, конечно, мейнстрим затягивает и причесывает людей по-своему, но пока он очень культурно адекватный.

— Адекватный современной культурной ситуации?

— Да, потому что люди, которых я перечислил до этого, уже неадекватны культурной ситуации. Не знаю даже, читали ли они текст Адорно «Музыкальная социология». Я считаю его великим. В принципе, я имел в виду эту книгу, когда писал свою оперу о невозможности оперы. Я согласен с Адорно, говорящим о невозможности оперы после Шенберга и Берга. Раньше опера и композиторская новация шли рука об руку. Конец этому наступил с «Воццеком» — произведением, которое Берг, кстати сказать, не дописал, видимо чувствуя уже проблематичность подобного рода музыкального высказывания. Шенберг тоже не окончил свою оперу. Есть второй путь — путь компромисса, на который решился Рихард Штраус, продавшись публике.

Сейчас на Западе считается, что эталоны оперы — циммерманы и вольфганги риммы. Хотя это уже перезрелые авангардные конвульсии, которые несовместимы с оперой. Опера не может пользоваться языком авангарда. Исключением из правила является великая опера Мессиана «Франциск». Но он вообще последний из могикан.

— По вашему мнению, вопрос об опере уже стоит считать закрытым и вы лишь поставили точку?

— Да, это «считывается» с самой оперы. Начинается с григорианики, на которую, как палимпсест, накладываются другие темы. А потом все разваливается. Это ностальгические воспоминания о прекрасном времени оперы — XVIII—XIX века. Потому что даже то, что делал Берг в начале ХХ века, — это уже тупик.

— Вас как-то иронично назвали не композитором, а человеком, занимающимся музыкальным дизайном. На своем фестивале, который прошел в московском клубе «Дом» 14—15 марта, вы сказали, что такое определение для вас комплимент. Что вы в данном случае вкладываете в понятие «дизайн»?

— Быть может, мы говорим о разных явлениях. Они используют это слово в пренебрежительном плане, а я говорю о чем-то внутреннем… Когда я хожу, к примеру, по собраниям в британских музеях и рассматриваю античную вазовую живопись IX—VIII веков до н. э, то уже не могу подойти к вазам классического периода с фигурной живописью, потому что в них уже нет этой мощи. Линии архаического орнамента не изображают явления и предметы мира — они являют тот порядок, благодаря которому предметы и явления есть то, что они есть.

В современном понятии дизайн — это что-то внешнее и декоративное, а на самом деле — это первичное и основополагающее. Сейчас мы входим в эпоху нового дизайна, где дизайнер — человек, который комбинирует разные стили, — становится важнее художника, который создает авторские вещи. Позиция такого художника — «великого артиста» — для меня неадекватна и смешна. Это все равно что, как в анекдоте об армянском радио, представление о сверхфантазии: вставить себе в задницу веник и изображать из себя райскую птицу. Надо понимать, что время райских птиц уже прошло.

— А вместе с ним, по-вашему, и время прямых высказываний. Можно ли назвать оперу Смелкова, поставленную в Мариинском театре, попыткой такого прямого высказывания?

— Я не слышал эту оперу целиком, но по фрагментам могу сказать, что это не просто прямое, а наипрямейшее высказывание. Быть может, это все искренне, но иногда такая искренность — самое ужасное. И дело тут не только в Смелкове. Щедринская опера, поставленная в Мариинке, то же самое. То, что делают Смелков и Щедрин, можно сравнить, если мы возьмем изобразительное искусство, с Шиловым и Церетели.

— По-вашему мнению, прямое высказывание дискредитировало себя и в литературе. Разбирая причины этого явления в вашей последней книге, «Пестрые прутья Иакова», вы ссылаетесь на разоблачение культа личности в Советском Союзе. Но подрыв веры в язык — это ведь повсеместное явление в западной культуре второй половины XX столетия.

— С этим сложно спорить. И Адорно связывает этот кризис со Второй мировой войной. Когда людей так массово уничтожают, нельзя после этого писать стихотворения. Да, прямое высказывание было везде поставлено под вопрос, но все-таки есть региональные различия.