— Был ли какой-то внешний толчок, который изменил ваше отношение к интерпретации музыки Бетховена?

— Запись Четвертой симфонии в исполнении Роджера Норрингтона. Это было открытием нового мира. Как сейчас помню, первая мысль у меня была — сломался проигрыватель: все звучало ровно вдвое быстрее! Я тогда чуть со стула не упал, не знал, что с этим делать. Но и нажать на STOP я не мог, настолько логично все это звучало. Конечно, ранние эксперименты Норрингтона и компании сейчас звучат слишком утрированно, слишком сухо. Но ведь это был первый шаг, и очень смелый. Сегодня мне хочется, чтобы музыка звучала более чувственно. Чтобы в начале второй части Четвертой слышался не пунктирный ритм, а биение сердца. Чтобы все получалось как у хорошего певца, когда одна нота звучит как целая мелодия. Это и называется музыкой.

— C Симфоническим оркестром Франкфуртского радио вы только что начали записывать цикл всех симфоний Антона Брукнера. Вы планируете переиграть весь классико-романтический австро-немецкий репертуар?

— Да, вот с Deutsche Kammerphilharmonie Bremen мы только что начали делать всего Шумана. Я поначалу очень боялся этого цикла: мы потратили десять лет на Бетховена, а Шуман — это прямо противоположная история.

Проблема шумановских симфоний вовсе не в оркестровке, как кажется многим, а в агогике. Играя Шумана, нужно забыть про логику Бетховена. Ведь каждая из шумановских симфоний довольно радикально порывает с предшествующими симфоническими формами. Если играть Шумана по-бетховенски, то получится очень бледно. Шумана невозможно сыграть «корректно». Главное — найти внутри себя ощущение невротичности, эйфории, страшной печали и погрузиться в него на всю симфонию.

А для сегодняшнего человека это очень трудно. Мы ведь стесняемся своих чувств, мы хотим жить сбалансированно, быть успешными. С таким настроением к Шуману лучше и близко не подходить. Мы не должны бояться показывать наши чувства и даже преувеличивать их. Тогда-то все и получится по-настоящему. Музыка Шумана может показаться не слишком мастерски отделанной, незавершенной. Но я убежден в том, что он не обязан был все отшлифовывать. В то время музыканты и так все понимали, не нужно было стараться записать в нотах абсолютно все.

— Слушая ваши записи симфоний Прокофьева и Шостаковича, кажется, что процентов сорок этой музыки мы до сих пор просто не слышали.

— Для меня это большой комплимент. Когда я слушал записи Мравинского, мне всегда в них чего-то не хватало. Они гениальны, но все как-то слишком форсированно. Это было вполне созвучно советскому времени, но сегодня не хватает органики. Мне хотелось сделать с Прокофьевым и Шостаковичем то же самое, что гораздо раньше мои коллеги уже успели сделать с Моцартом и Бетховеном.

То, что я собираюсь сейчас сказать, наверное, не стоило бы говорить в России. Но все-таки: для меня хороша та музыка, в которой есть что-то помимо «программы». Все мы знаем сюжеты Десятой симфонии Шостаковича: художник и царь, Дмитрий Дмитриевич и Иосиф Виссарионович. Но наша главная ошибка в том, что мы на этом зацикливаемся. А я хочу слышать в этой симфонии не жизнь, а ноты. Нельзя играть музыку, только связывая ее с тем временем, в котором она писалась. Она должна быть сыграна так, как если бы была сочинена пятьдесят, сто, двести лет назад. Это, конечно, очень трудно.

Хотя иногда ходить так далеко вовсе и не нужно — правильное решение подсказывает контекст творчества самого композитора. Вот, скажем, Пятая Прокофьева для меня — вовсе не симфония, а будто бы продолжение его балетных партитур. Если посмотреть на музыку Пятой сквозь призму «Ромео и Джульетты» или «Золушки», то вся ее пресловутая «советскость» (которая, безусловно, в ней есть) отойдет на второй план. А на первый выйдет специфическая дансантность этой love music, гигантского адажио, которое будто бы парит на пуантах. Мы столкнемся с одной из самых поэтичных и трепетных симфоний ХХ века, а вовсе не с фотографией своего времени. Мы все-таки слишком охотно верим штампам: эта музыка про Сталина, а эта — про Ленина. Нужно постараться просто расслышать в музыке музыку.