Пааво Ярви: «С классическими партитурами как с Библией: слова одни и те же, а толковать можно по-разному»

Один из лучших дирижеров мира — о современном Бетховене и вневременном Прокофьеве

Имена:  Густав Малер · Дмитрий Шостакович · Людвиг ван Бетховен · Пааво Ярви · Роберт Шуман · Роджер Норрингтон · Сергей Прокофьев

Эстонский дирижер Пааво Ярви только что завершил запись всех симфоний Бетховена с оркестром Deutsche Kammerphilharmonie Bremen. Выпущенные компанией RCA первые альбомы цикла производят ошеломительное впечатление – музыка Бетховена еще никогда не звучала так свежо и борзо. ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ встретился с Пааво Ярви в Петербурге: четыре бетховенские симфонии под его управлением закрывают симфоническую программу фестиваля «Звезды белых ночей».

— Через несколько недель вы продирижируете всеми симфониями Бетховена на Зальцбургском фестивале — кто только из великих их там не играл. Какие у вас взаимоотношения с предшествующей вам бетховенской традицией?

— Мы очень хорошо знакомы. Я родился и вырос в семье дирижера (Неэме Ярви, главного дирижера гаагского Residentie Orkest. — OS), фанатично коллекционировавшего все, что связано с музыкой. В том числе и записи. Когда я был еще мальчиком, мы с отцом переслушали симфонии Бетховена во всех существовавших в то время исполнениях — от Фуртвенглера до Селла. И мы не просто слушали, а анализировали: что один из дирижеров сделал в финале симфонии иначе, чем другой? Эта школа мне дала очень многое, я очень рано понял, что не существует единственно правильной интерпретации, а есть только живая музыка.

Слепо верить в то, что существует какой-то бетховенский эталон, так же порочно, как считать, что только русские музыканты могут играть Рахманинова или Чайковского. Нужно знать, что делали твои предшественники, но еще нужнее не замыкаться на своих стереотипах. Сегодня мы просто обязаны активно размышлять над музыкой, брать все лучшее от старших коллег, но вместе с тем и идти вперед, смотреть на, казалось бы, хорошо известные произведения под новым углом. В противном случае за старую музыку не нужно и браться. То, что я скажу, может прозвучать абсурдно, но Бетховен с каждым годом становится все лучшим композитором — мы слышим его все яснее, его идеи становятся все более понятными. Кроме традиции Караяна появились традиции Норрингтона и Арнонкура. Не играть Бетховена по-новому сейчас просто невозможно.

— Вы исполняете Бетховена вполне антидогматично: на современных инструментах, но в полном соответствии с канонами historically informed performance…

— Я бы меньше всего хотел, чтобы слушатели моих бетховенских интерпретаций размышляли о том, насколько они аутентичны. Я ведь не докторскую диссертацию пишу. Точность ради точности, стиль ради стиля — мне это совершенно не интересно. Главное — естественное звучание музыки, чтобы была слышна ее сущность.

— Первое, на что обращаешь внимание, слушая вашего Бетховена, — темпы. Предельно быстрые, просто угарные.

— Мне очень хотелось нарушить привычку, установившуюся еще с конца XIX века, когда музыканты смотрели на все глазами «Тристана» и слушали все ушами Вагнера. В ту эпоху музыкальное время воспринималось совершенно по-другому, с очевидной манией величия. Когда Малер дирижировал симфониями Бетховена и не мог расслышать его деталей, он масштабировал музыку согласно своим представлениям об оркестровом звучании (в Девятой, скажем, он добавил тубу и аж шесть валторн).

Сегодня мы ничего не утяжеляем, а, наоборот, облегчаем — мы знаем, что в бетховенские времена количество музыкантов в оркестре было значительно меньшим. Мы знаем, что даже в самых масштабных своих симфониях Бетховен мыслил абсолютно по-камерному: в нотах записано многое, но еще больше — между нот.

Это как с Библией: слова одни и те же, а толковать можно по-разному. Именно в этом причина всех религиозных войн, и в музыке все точно так же. Настоящая музыка всегда мыслит по-камерному. Даже Восьмую Малера, «симфонию тысячи участников», и то нужно играть камерно. Тут неизбежно возникают свои сложности — камерный стиль требует тонкой выделки, ручной работы. А оркестры зачастую способны только к одной манере работы: покажи — сыграем. Но эти порядки превращают музыку в армию.{-page-}

— Был ли какой-то внешний толчок, который изменил ваше отношение к интерпретации музыки Бетховена?

— Запись Четвертой симфонии в исполнении Роджера Норрингтона. Это было открытием нового мира. Как сейчас помню, первая мысль у меня была — сломался проигрыватель: все звучало ровно вдвое быстрее! Я тогда чуть со стула не упал, не знал, что с этим делать. Но и нажать на STOP я не мог, настолько логично все это звучало. Конечно, ранние эксперименты Норрингтона и компании сейчас звучат слишком утрированно, слишком сухо. Но ведь это был первый шаг, и очень смелый. Сегодня мне хочется, чтобы музыка звучала более чувственно. Чтобы в начале второй части Четвертой слышался не пунктирный ритм, а биение сердца. Чтобы все получалось как у хорошего певца, когда одна нота звучит как целая мелодия. Это и называется музыкой.

— C Симфоническим оркестром Франкфуртского радио вы только что начали записывать цикл всех симфоний Антона Брукнера. Вы планируете переиграть весь классико-романтический австро-немецкий репертуар?

— Да, вот с Deutsche Kammerphilharmonie Bremen мы только что начали делать всего Шумана. Я поначалу очень боялся этого цикла: мы потратили десять лет на Бетховена, а Шуман — это прямо противоположная история.

Проблема шумановских симфоний вовсе не в оркестровке, как кажется многим, а в агогике. Играя Шумана, нужно забыть про логику Бетховена. Ведь каждая из шумановских симфоний довольно радикально порывает с предшествующими симфоническими формами. Если играть Шумана по-бетховенски, то получится очень бледно. Шумана невозможно сыграть «корректно». Главное — найти внутри себя ощущение невротичности, эйфории, страшной печали и погрузиться в него на всю симфонию.

А для сегодняшнего человека это очень трудно. Мы ведь стесняемся своих чувств, мы хотим жить сбалансированно, быть успешными. С таким настроением к Шуману лучше и близко не подходить. Мы не должны бояться показывать наши чувства и даже преувеличивать их. Тогда-то все и получится по-настоящему. Музыка Шумана может показаться не слишком мастерски отделанной, незавершенной. Но я убежден в том, что он не обязан был все отшлифовывать. В то время музыканты и так все понимали, не нужно было стараться записать в нотах абсолютно все.

— Слушая ваши записи симфоний Прокофьева и Шостаковича, кажется, что процентов сорок этой музыки мы до сих пор просто не слышали.

— Для меня это большой комплимент. Когда я слушал записи Мравинского, мне всегда в них чего-то не хватало. Они гениальны, но все как-то слишком форсированно. Это было вполне созвучно советскому времени, но сегодня не хватает органики. Мне хотелось сделать с Прокофьевым и Шостаковичем то же самое, что гораздо раньше мои коллеги уже успели сделать с Моцартом и Бетховеном.

То, что я собираюсь сейчас сказать, наверное, не стоило бы говорить в России. Но все-таки: для меня хороша та музыка, в которой есть что-то помимо «программы». Все мы знаем сюжеты Десятой симфонии Шостаковича: художник и царь, Дмитрий Дмитриевич и Иосиф Виссарионович. Но наша главная ошибка в том, что мы на этом зацикливаемся. А я хочу слышать в этой симфонии не жизнь, а ноты. Нельзя играть музыку, только связывая ее с тем временем, в котором она писалась. Она должна быть сыграна так, как если бы была сочинена пятьдесят, сто, двести лет назад. Это, конечно, очень трудно.

Хотя иногда ходить так далеко вовсе и не нужно — правильное решение подсказывает контекст творчества самого композитора. Вот, скажем, Пятая Прокофьева для меня — вовсе не симфония, а будто бы продолжение его балетных партитур. Если посмотреть на музыку Пятой сквозь призму «Ромео и Джульетты» или «Золушки», то вся ее пресловутая «советскость» (которая, безусловно, в ней есть) отойдет на второй план. А на первый выйдет специфическая дансантность этой love music, гигантского адажио, которое будто бы парит на пуантах. Мы столкнемся с одной из самых поэтичных и трепетных симфоний ХХ века, а вовсе не с фотографией своего времени. Мы все-таки слишком охотно верим штампам: эта музыка про Сталина, а эта — про Ленина. Нужно постараться просто расслышать в музыке музыку.