Персона: Гергиев

Главный музыкант России – он кто? Версия ПАВЛА ГЕРШЕНЗОНА

Имена:  Валерий Гергиев

В Москве на прошлой неделе завершился 11-й Пасхальный фестиваль Валерия Гергиева. Впрочем, любая другая неделя, как правило, тоже дает повод написать об этом человеке — так много он всего делает. О главном музыканте современной России — знаменитом и одновременно неизвестном — ЕКАТЕРИНА БИРЮКОВА расспросила ПАВЛА ГЕРШЕНЗОНА, архитектора по образованию, культуролога по призванию и многолетнего сотрудника Мариинского театра — по записи в его трудовой книжке.


Екатерина Бирюкова: Вы, Павел, человек скорее балетный. Я — оперный, и хочу спросить у вас про Гергиева. Но давайте не зацикливаться на отношениях Гергиева с балетом, оперой и оркестром, а попробуем ответить на более общий вопрос. Гергиев — он кто? Он прежде всего музыкант или такой современный император?

Павел Гершензон: Я человек не балетный, я человек сторонний — это первое. Второе, а точнее, первое, самое главное: спешу предупредить, что я восхищаюсь Гергиевым — это один из самых причудливых и экстравагантных персонажей, которых я встречал в своей жизни, он даже снится мне иногда по ночам. И я всегда буду бесконечно благодарен ему за то, что он позволил нам (группе товарищей) на протяжении нескольких счастливых лет делать в Мариинском театре то, что мы не смогли бы сделать больше нигде. То, что я сейчас скажу, — это маргиналия, комментарий на полях сияющего панегирика, вынесенного за скобки. У английского историка архитектуры Рейнера Бенэма есть замечательная книжка, которая называется «Личный взгляд на современную архитектуру». Вот что-то подобное, личный взгляд, где Гергиев — не совсем конкретный человек с конкретной профессией, это собирательный образ, фантом, сильфида, артефакт, façon d’être, социокультурный феномен, парадоксальный результат взаимодействия художественных и внехудожественных божественных движений. «Гергиев».

Теперь про то, о чем вы спросили: дирижер Гергиев — император чего? Священной Римской империи? Недавно я видел чудесный рекламный плакат: «Петербурженка — императрица колбасного вкуса». Эти слова были наклеены на пухлое лицо то ли Валентины Ивановны Матвиенко, то ли Екатерины Великой, то ли обеих сразу — не помню точно, меня захватил смысл.

Человек, размахивающий руками три с половиной часа «Аиды» перед сотней музыкантов в оркестровой яме, плюс двести человек на сцене, плюс две тысячи за спиной в зале — он кто? И вот тут мы неизбежно попадаем либо в дымовую завесу гламурного журнализма, с его рассуждениями про харизму (ну да, харизма, а дальше-то что?), либо в капканы, расставленные социокультурными анализаторами (это мне ближе), например: Караян был музыкантом или символом процветающей аденауэровской Германии с ее искусственно возделанным комплексом вины вперемежку с постнюренбергскими махинациями по поводу членства в нацистской партии? Мути — в первую очередь музыкант, лично проведший за роялем полное представление «Травиаты» (оркестр отказался играть с ним), или узурпатор свободолюбивой и капризной Ла Скала? Баренбойм — музыкант или еврейский пройдоха, обвиняющий любого критика в антисемитизме? А Тилеман — музыкант, лишившийся берлинских ангажементов за антисемитские высказывания, или символ немецкого неонацизма? И так далее, и тому подобное. Есть много книг и фильмов, прекрасных и бездарных, написанных и снятых на эту тему, так что, думаю, полезно снизить пафос в разговоре об этих monstres sacrés. Ведь еще Стравинский пытался найти верную интонацию, когда называл дирижеров экспертами по самолетным расписаниям.

Я не раз видел Гергиева-музыканта. И когда много лет назад слушал с галерки Мариинского театра Восьмую симфонию Малера, и когда переживал за балетных, нервно танцующих вместе с Гергиевым «Рубины» Стравинского-Баланчина (это было лучшее исполнение этого балета, которое я видел), и совсем недавно, когда слушал мою любимую «Валькирию». Но чаще я видел смертельно уставшего человека с потухшим взглядом, вынужденного говорить с людьми, которые ему не интересны, которых он презирает, которые почему-то назойливо трутся вокруг; человека, вынужденного принимать административные решения в сферах, находящихся за пределами его компетенции, потому что кроме него некому принять эти решения, а некому потому, что он сам так все устроил, замкнув на себя все, потому что никому не доверяет, особенно почему-то опасается толковых людей; человека, который хотел бы наконец выспаться, но это невозможно, потому что театр, с которым непонятно что делать, разворованные стройки и все эти холопы и идиоты. Кто мне объяснит, зачем он много лет позволяет развешивать по городу бездарные плакаты фестиваля белых ночей, где, подобно чертям на занавесе Бенуа к «Петрушке», угрожающе зависает над Петербургом. Недавно один мой знакомый, весьма востребованный западный хореограф, признался, что смертельно устал и больше не может жить с ощущением, будто назанимал кучу денег у бандитов и они поставили его на счетчик. Мне кажется, Гергиев мог бы сделать подобное признание.

И, упаси вас Боже, никакой он не император. Хотя бы потому, что оперный театр в современной России никакого отношения к империи не имеет. Это и не бриллиантовый салон, как при последних Романовых, и не шикарный балаган, как при Сталине, и не номенклатурный отдел МИДа и Интуриста, как при Брежневе, — это типологически невнятное черт знает что, на билете которого печатают не моргнув: «наименование услуги: опера “Бал-маскарад” ». ФГБУК «Академический Мариинский театр», еще есть ФГБУК «ГМЗ “Царское Село”» — так, кажется, сейчас эти объекты любовно называются. Федеральное государственное бюджетное учреждение культуры. Видите, слова «Мариинский театр» пишутся в кавычках, а «Царское Село» даже в двойных кавычках, и говорит это о том, что это не совсем Мариинский театр и совсем не Царское село, это как бы Мариинский театр и как бы Царское Село. Симулякр, эрзац, фикция. Ведь на самом деле это не учреждения культуры, а объекты недвижимости, здания, земли, ближние и дальние поместья и угодья, которые наши сюзерены посещают с мазохистским любопытством — поглазеть, что осталось после того, как вассалы все растащили, потому что наивной детской потребности послушать оперу или благоговейно оцепенеть перед Камероновой галереей у наших императоров не воспитали. Ну не эстеты они, не меломаны, не Жаки Шираки, Пушкина переводить на французский не будут, скучно им, и комплексуют. Вы можете их представить закатывающими глаза под рулады Лючии ди Ламмермур?

Бирюкова: А может у нас быть просто театр? Без начальства?

Гершензон: Как это — без начальства? В том-то и дело, что просто городским народным театром с галдящей в антрактах публикой оперный театр в России никогда не был. Вот президент Италии ежегодно 7 декабря входит в муниципальный театр Ла Скала через главный подъезд вместе со всеми (и охраны не видать, попрятались). В России всегда есть спецподъезд. И если в этом подъезде заржавел замок, то кажется, что что-то происходит не так. Вам, наверное, незнакомо это тоскливое ожидание театральной администрации: приедут — не приедут, приедут — не приедут, приедут — не приедут. Не едут. Такие времена. Короче, Гергиеву в этом смысле не повезло. Не стать ему ни трагическим Фуртвенглером (с последующими угрызениями совести) при известном политическом персонаже-меломане. Не стать ему и героическим Тосканини при также печально известном итальянском политике. Сегодня и трубы пониже, и дым из них валит пожиже. Негероическое время отменяет героические жесты. Так что будем милосердны: Гергиев — музыкант, работающий в предложенных общественно-политических обстоятельствах. Чиновник федерального уровня. Не министр, конечно, но министру возразить легко может. И вот нажал я как-то кнопку своего запылившегося телевизорного пульта, а там — уважаемый премьер-министр, беседует с публикой. А в первом ряду публики — Гергиев, которого уважаемый премьер-министр как бы невзначай ставит в неловкое положение (ну-ка, ответьте нам всем, зачем вы у Большого театра артистов воруете?), унижает, путает с начальником другого театра, не федерального, а муниципального, как бы не узнает. И Гергиев неловко улыбается и что-то такое бормочет в свое оправдание, типа это не я, это он. И нам смотреть на это неловко.

Но он, Гергиев, все же большой хитрец. Он сам себе придумал, как быть императором и как отдохнуть. Время, проведенное за пультом, — единственное время для Гергиева, когда он остается один, чувствует себя демиургом и — как бы поточнее выразиться — ну, скажем так, отдыхает. Вы, конечно, возразите, какой же это отдых за пультом? Я отвечу — активный отдых. Потому он и Вагнера/Малера/Штрауса любит, что долго и с кайфом можно отдыхать от мирской суеты — часов эдак пять.

Бирюкова: Хорошо, тогда такой вопрос. Вот это его бесконечное дирижирование. Каждый день. Иногда по нескольку раз в день, причем в разных точках земного шара. Оркестранты (если речь идет о собственных, подневольных) валятся с ног. Качество сами знаете какое бывает — потому что все время разные программы. Но кажется, что он не может остановиться, что иначе что-то плохое произойдет, исчезнет точка опоры. Вы правда считаете, что это такой активный отдых у человека? Или это спортивный азарт, одержимость, ритуальный экстаз, допинг, что-то еще?

Гершензон: Спортивный азарт он вполне избывает на футболе — он профессиональный футбольный фанат. Одержимость — ну, в шестьдесят лет будучи «мегазвездой», как он сам себя называет, сложно страдать одержимостью. Одержимость — это, по-моему, что-то розовощекое, юношеское. Ритуальный экстаз? Я видел пример подлинного экстаза в финале второго акта транслировавшейся из Метрополитен «Валькирии», когда камера в последние секунды выхватила Ливайна — он, действительно, был уже где-то там. Но дирижеры так часто симулируют ритуальный экстаз, что перестаешь в него верить. А вот допинг — это точно. Ничего необычного в этом нет — меломания как допинг. Как дансомания, которой страдал Нуреев. Поначалу ему физиологически необходимо было выходить на сцену. Быть на сцене значило не быть за сценой, где начиналась патологическая сексомания. В последние годы все превратилось в психоз: Нуреев был в ужасной форме, танцевал чудовищно, безобразно, это было жалкое зрелище, но ему было наплевать, ему нужно было быть на сцене, что-то там такое делать, смотреть в зал, кланяться. Я поостерегся бы называть это осмысленной художественной деятельностью. Вообще, неприятно барахтаться в болоте подсознания, хочется всему найти какое-то рациональное объяснение. Потому я без шуток и говорю про активный отдых Гергиева: все это по возможности непрерывное дирижирование — это такая эмиграция, эскапизм, уход от реальности, объективная причина, по которой ты сейчас, ура, можешь не принимать какие-то решения (ты же за пультом), которые тебе все равно придется принимать, но ты не знаешь, как правильно. Гергиев с трудом принимает решения там, в «реале», где он многого не понимает и очень во многом не разбирается (например, где хорошая архитектура, а где плохая или что делать с этим долбаным балетом), но он же Генеральный директор и нельзя показывать ничтожным людишкам свои сомнения, свои метания, свою слабость, свою неуверенность в себе и свою паническую боязнь быть обманутым. А здесь, на пригорке, за пультом, полуоглохший от оркестровых тутти, в этих райских кущах звуковой виртуальной реальности он кайфует, здесь он уверен в себе, здесь он профессионал, большой музыкант, звезда и все такое…