Гнесинка и ЦМШ
По атмосфере мне всегда была более мила Гнесинка. Просто сейчас из-за того, что происходит со зданием, она собственно как школа не существует. Одни дети бегут в одну сторону, другие — в другую. После 3-го класса ты вообще переезжаешь в какое-то другое место. То есть они не общаются, никто друг друга не знает, нет вот этого чудесного домашнего коллектива, которым именно и была славна эта школа. Там была более камерная атмосфера, никогда не было такого спортивного духа, как в ЦМШ.

Я училась в Гнесинской школе первые 9 классов. Потом я перешла к Владимиру Всеволодовичу Крайневу в ЦМШ и сразу поехала на конкурс Маргариты Лонг, там получила премию, у меня началась интенсивная концертная жизнь, я взяла академический отпуск, так что школу я закончила, уже учась в аспирантуре Парижской консерватории.

В ЦМШ кроме специальности по-настоящему преподавались еще только сольфеджио и гармония. Педагоги по остальным предметам иногда менялись по три раза в неделю. И сейчас это продолжается точно так же. Зарплаты у этих педагогов — 5000 рублей в месяц. Они на метро или на автобус тратят больше денег, чем зарабатывают! То есть это должны быть либо какие-то святые люди, которые туда идут ради общения с детьми, занимающимися музыкой, либо студенты, которые прибегают подработать. Кто-то делает это из-за того, что там его ребенок учится.

Русские девочки вместо еврейских мальчиков
Мальчиков в этих школах по сравнению со временем, когда я училась, осталось очень мало. Вот это я точно могу сказать — почти исчезли мальчики из классической музыки. И совершенно исчезли представители еврейского народа. Вот ведь как упал престиж нашей профессии — не дают хорошим еврейским мальчикам идти по стопам Яши Хейфеца...

То есть если в мое время на классных вечерах выходили играть только люди с еврейскими фамилиями — а уж особенно на скрипке, то сейчас превалируют девочки с простыми русскими фамилиями.

И в основном эти девочки с русскими фамилиями приезжают из подмосковных городов.

Репетиторы
В мое время никого из родителей на урок не пускали. Я училась у Татьяны Абрамовны Зеликман. Мой папа-пианист чуть ли не кровью должен был расписаться, что он не будет в мои занятия вмешиваться и в комнату даже не войдет, где я дома занимаюсь. Все делалось на уроке. И дальше был расчет на то, что ребенок сам должен дома что-то уметь делать.

Сейчас мать должна присутствовать на уроке. То есть она, видимо, должна не работать. Первое, что ты слышишь, придя к любому педагогу, — «с моими учениками занимается такой-то репетитор». Они работают в связке. И дальше расчет идет на то, что педагог только проверяет на уроке, как ребенок поработал дома. Хорошо, если педагог понимает, что правильно, чтобы ребенок научился сам думать, слышать, искать — ну или хотел думать, слушать и искать хотя бы. Но ведь это же дольше! Это эффект на более долгую дистанцию. А если ты хочешь добиться более быстрого эффекта, то, конечно, лучше, когда рядом сидит человек, который все во всем понимает, который заставляет ребенка 15 раз повторить одно и то же, не дает ему халтурить и думать о том, как бы поскорее вылететь на улицу с мячиком.

Зачем все это надо
Я не знаю, можно ли считать годы детских занятий музыкой упущенными, проведенными зря. Наверное, все равно дисциплина в разумных пределах — она скорее благо, чем зло. Если считать, что занятия музыкой приучают ребенка к некой ежедневной рутине труда, то это скорее польза для его дальнейшей жизни — в том числе и для его способности получить другое образование. Это скорее хорошо, что человек привык каждый день в чем-то совершенствоваться. Только что ты мог эту пьесу еле-еле ковырять отдельно правой рукой, отдельно левой, а, глядишь, прошла неделя — и ты уже можешь ее двумя руками сыграть. Это реальный, осязаемый результат, который даже маленький ребенок видит. Я вообще за вертикаль — за противостояние этим бесконечным сравнениям по горизонтали.

Очень многие музыканты приводят своих детей в музыку — даже если их собственная жизнь в музыке не состоялась. Очень часто существует аргумент: «Я хочу, чтобы тебе удалось то, что не удалось мне». Многим матерям свойственна эта мизерабельность. И очень многие из этих женщин к тому же еще и одиноки. У нас ведь женское общество...

Вот они работают педагогами в ДМШ, они унижены тем, как они плохо живут, своим социальным статусом. Но все равно ведут туда же своего ребенка. Меня это всегда дико трогает. В этой невозможности представить себе жизнь без этой самой музыки, которая принесла тебе столько страданий, есть какая-то заколдованность.

Это, конечно, материнский подвиг. Кто-то из великих педагогов говорил, что когда к нему приводят потенциального студента, он смотрит не на него, а на его маму.


Анна Озерова

Дочерний долг
Я с четырех лет занималась музыкой. Весь комплекс, включая консерваторию, прошла до конца. Моя мама — музыкант, хормейстер Большого театра. И она решила, что самое удобное — чтобы ребенок тоже был в этой профессии. Поэтому сначала было фортепиано, потом флейта. Сначала была простая музыкальная школа, потом специальная, после которой обязательно должна была быть консерватория. И всю эту программу я честно выполняла. Но с какого-то момента я понимала, что это не мое. Я отдала свой дочерний долг и решила, что дальше я никому ничего не должна и могу заниматься чем считаю нужным.

Я не знаю, что бы было со мной, если бы не это мамино решение, — трудно в сослагательном наклонении говорить. Но, безусловно, я нашла бы что-то другое. Хотя сейчас, по прошествии 20 с чем-то лет после окончания консерватории, я понимаю, что ничего никуда не пропадает и все в какую-то копилку человеческих достоинств и приобретений складывается. Но какой ценой это все доставалось!

Мне всегда было тяжело на сцене, и это тоже требовало преодоления и борьбы с самой собой. Все это осталось где-то в подсознании и иногда проявляется каким-то самым неожиданным образом — когда нужно что-то публичное делать.

Я вообще не публичный человек по природе. А когда это происходит через насилие, когда ты не готов, тебе не хочется, ты о другом думаешь — когда ребенок со всем этим выходит на сцену — вот это катастрофа. И потом тебе говорят, что ты сделал не то, играл не так, потерял половину того, что тебе рассказывали.

Хотя уже к консерватории я как-то научилась с этим всем быть, мириться и даже находить удовольствие в том, что я делаю. Но внутреннее ощущение, что что-то все время не так происходит, как должно быть, — оно не покидало.

Все цели были достигнуты. Мама сказала, что надо в консерваторию поступить, — пожалуйста, поступила. А, нет, не к тому педагогу! Надо к лучшему педагогу! Хорошо, вот я уже и у лучшего педагога. Но потом цели закончились — которые передо мной ставились и которые были не мои. Дальше что делать? Ставить свои собственные цели никто меня не учил. И никто не интересовался, есть ли у меня они.