Фихтенгольц: Да, но сейчас есть внутренние процессы в этом бизнесе, которые свидетельствуют о том, что компании-мейджоры тонут. Собственно, в индустрии звукозаписи то же самое происходит.

Порошин: А что, такая индустрия еще существует?! Я как-то оказался в районе Новокузнецкой, у меня было 10 свободных минут, и я зашел в легендарный магазин «Пурпурный легион». Уже первые отделы магазина навели меня на мысль, что что-то плохое происходит. А когда я заглянул в так называемый отдел классической музыки, там только крысы не бегали! Полное ощущение разрухи!

Фихтенгольц: Ну, это еще с нашей российской дистрибуцией связано. Если зайти в Ludwig Beck в Мюнхене или в Dussmann в Берлине, то там будут километры дисков.

Порошин: Я был в соответствующем магазине в городе Зальцбурге, который, если не ошибаюсь, является одной из музыкальных столиц мира. Туда заходят почтенные дядечки — неинтеллигентные люди называют их старперами, а люди тактичные — старомодными европейскими буржуа. И понятно, почему они покупают эти диски! Потому что, во-первых, у них есть на это деньги. А во-вторых, они брезгуют шастать по интернету и скачивать mp3. Я сам, кстати, такой старпер. Ненавижу все эти «скачивания», я скорее заплачу. Но я не понимаю: о какой индустрии вообще речь идет? По-моему, такой индустрии не существует.

Фихтенгольц: Нет, такая индустрия существует. Просто она ищет новую форму взаимодействия с реальностью и становится гораздо более скромной. Например, есть несколько независимых лейблов, которые можно купить во всем мире, — это не компании-гиганты, занимающие по 5—6 этажей, а маленькие фирмы, они прямо в соседней комнате печатают буклеты и пакуют диски, чтобы затем отослать их куда-нибудь в Узбекистан.

Порошин: Не вопрос. Но могут ли вообще в этой сфере психотипически существовать инноваторы? Почему Анне Нетребко никто не расскажет об опыте Radiohead? Выложить свой новый альбом в интернет, пусть люди скачивают за сколько хотят — за один цент, за три евро. И на этом она заработает в сто раз больше, чем выпустив очередной диск на «Дойче Граммофон», который люди в вельветовых пиджаках купят в четырех европейских магазинах. Почему она тупо бежит в кассу «Дойче Граммофон» и получает свой гонорарчик — ничтожный по сравнению с теми гонорарами, которые получали оперные звезды еще 10 лет назад?!

Фихтенгольц: Да ладно, может, ей этого не надо!

Мне вот что интересно. Возьмем вид спорта, наиболее приближенный к прекрасному, — фигурное катание. Развивается какой-нибудь талантливый мальчик. В какой момент появляется агент?

Порошин: Ровно в тот момент, когда уровень профессионального шума по поводу этого мальчика достигает определенной отметки. У каждого агента — своя отметка.

Фихтенгольц: Это еще до выхода на большую сцену?

Порошин: Конечно. Это дети. В фигурном катании это может быть возраст 9 лет. Как в балете примерно. В балете даже чуть постарше.

Фихтенгольц: У нас — родственная история. Конечно, бывает, когда молодой певец, срочно кого-то заменяя, сразу попадает «из грязи в князи». И к нему бегут менеджеры. Но, как правило, певца замечают либо на конкурсах, либо через знакомых, либо в молодежных программах, которые расплодились со страшной силой и есть при каждом уважающем себя оперном театре.

У нас, правда, по-любому это случается позже, чем в спорте. Самое раннее — 18—19 лет, когда более-менее сформировался взрослый голос. Как известно, организм, особенно мужской, доформировывается до 25 лет. Но потом любые гормональные взрывы, которые могут быть связаны с чем угодно, дают эффект на голос. Плюс — известный фактор женского вокала: роды. Элемент риска тоже в этом есть. Здесь имеет решающее значение выучка. Если хорошая школа, то девушка может уйти в декрет хоть на 2—3 года, вернуться и продолжать хорошо петь. Может, немножко другой репертуар и другим голосом. Вот классический случай — Нетребко.

Кстати, у спортсменов в контрактах бывает пункт «не рожать»?

Порошин: Я думаю, что в цивилизованном мире такое невозможно.

Фихтенгольц: В шоу-бизнесе — сплошь и рядом.

Порошин: Я думаю, это устная договоренность. Не может быть такого. Это бы сразу стало скандалом. И потом, они же сами понимают — если родишь, то вылетаешь из бизнеса на три года минимум.

Фихтенгольц: У нас сейчас это сильно быстрее. Хотя первые полгода после рождения ребенка петь не рекомендуется.

Порошин: Я вообще считаю, что оперу нужно включать в программу Олимпиад! Нужно исключить оттуда много видов спорта — например, спортивную ходьбу, которая омерзительно выглядит, а оперу включить! Я иногда смотрю канал Mezzo. Однажды я нажал на кнопку, там было «Золото Рейна», не знаю, чья постановка, у меня не было возможности досмотреть до титров. На сцене были четыре изумительные девушки…

Фихтенгольц: Три…

Порошин: Угу, три. Они все были длинноволосы, выкрашены в платиновый цвет, в ночных рубашках. И все они были абсолютно одной весовой категории. Это в тысячу раз эстетичнее какой-нибудь женской тяжелой атлетики и при этом является физкультурой!

Фихтенгольц: Спорт — это соревнование. А здесь по каким параметрам сравнивать?

Порошин: Вот это мой вопрос! Ребята, отсутствие вот этих трех нулей объясняется не тем, что в опере обязательно занимаются чем-то изысканным. Вагнер — это чистый спорт! Ничего изысканного там нет. Правила баскетбола в тысячу раз сложнее. Тем не менее баскетбол смотрит в 100 раз больше людей, чем оперу. Почему? Потому что товарищи мастера искусств ни хрена не хотят состязаться! Найдите какие-нибудь критерии! Пусть даже все будут говорить о продажности жюри. Не страшно. Есть фигурное катание, гимнастика, где также очень субъективное судейство, где все время идут скандалы. Но у оперы гораздо выше потенциал, чем у каких-нибудь прыжков в воду, прости господи.

Что является пиком интереса применительно к кино? «Оскар» и Каннский фестиваль, репертуар которого заинтересует потом максимум несколько десятков тысяч человек в мире. Искусство кино — оно далеко от повседневных нужд человека. Тем не менее все раз в год следят за чемпионатом мира по искусству кино в Каннах. Почему? Из-за соревновательности. Секрет «Оскара» и Каннского фестиваля в том, что это спорт. А когда говорят: «Нет, нет, мы не будем соревноваться, мы здесь занимаемся высоким искусством» — на этом все высокие искусства и заканчиваются.

В Древней Греции были театральные олимпиады, в том числе — состязания по пению. Они не делили мир на тех, кто зарабатывает золотые медали духом, так сказать, и тех, кто делает это крепкими ляжками.

Фихтенгольц: Но какие могут быть критерии? Кто быстрее сыграет? Кто громче споет?

Порошин: Кто лучше споет и сыграет. В фигурном катании, между прочим, есть две шкалы: техника и артистизм.

Фихтенгольц: А ты не допускаешь мысли, что многих артистов устраивает уровень их заработков?

Порошин: Да понятно, что нам милее египетская тьма! Но я думаю, они совершенно не против того, чтобы зарабатывать миллионы. Дело не в деньгах, а в интенсивности переживаний. Деньги — следствие, а не причина. Человеку интересно наблюдать, как кто-то с кем-то зарубается. Не важно, в чем — в прыжках в высоту или в исполнении «Вариаций Гольдберга». Это закон, открытый Аристотелем две с половиной тысячи лет назад. Людям нужно какое-то событие.

Фихтенгольц: Стоп. Состязание — это единственный способ сделать событие?

Порошин: Нет, не единственный. Но самый верный.​