Красимира Стоянова: «У нас, у славян, страдания на первом месте, мы все время плачем»

Болгарско-австрийская певица делится своими размышлениями о Чайковском и Татьяне Лариной

Имена:  Красимира Стоянова

После ноябрьского выступления с труппой La Scala и Даниэлем Баренбоймом на исторической сцене Большого театра одна из

Читать!

• 4 года с OPENSPACE.RU: Best of the Best
• Юровский об опере «Мастер и Маргарита»
• Заветные желания наших авторов и коллег
• Сергей Жадан. Ворошиловград
• Лена Катина: «Эти песни надо петь пожизненно»

ведущих сопрано мира Красимира Стоянова вновь приехала в Москву — принять участие в концерте БСО имени Чайковского и Владимира Федосеева, с которым ее связывают долгие партнерские отношения. Концерт, состоявшийся в Большом зале Консерватории, был с австро-немецким акцентом: в программе прозвучали Густав Малер и Рихард Штраус. Об отношениях с немецкими композиторами, о славянской музыке и поиске истины Красимира Стоянова рассказала OPENSPACE.RU.


— Красимира, для начала я бы вас хотел поздравить с получением премии ICMA 2012. Ваш диск Slavic Opera Arias победил в номинации «Вокальный сольный концерт». Как вы думаете, чем он покорил жюри?

— Честно говоря, я была удивлена, что получила награду. Думаю, мой диск просто понравился жюри, вот и все. И я очень рада, что, кроме работы над записью самого диска, я не прилагала никаких дополнительных усилий, чтобы на него обратили внимание.

А выбрала я славянских композиторов, потому что очень люблю эту музыку. Я болгарка, и для меня это совершенно нормально. Для нас с дирижером Павлом Балевым было огромным удовольствием исследовать все те арии, которые я исполняла. Эта музыка очень интересна, каждая нота мне многое рассказывала о композиторе, его душе, о природе, его окружавшей. Когда мы записывали диск, мы вообще не думали о призах, просто были очень счастливы, что работаем над этим альбомом.

— А записывая этот диск, вы себе как-то представляли аудиторию, которой эта музыка была бы интересна?

— Нет, я думаю, что тут не нужно ставить каких-то национальных ограничений. Это же просто красота, и она должна быть доступна всем.

— Согласен, но вокальные записи с музыкой западноевропейских композиторов в мире пользуются бóльшим вниманием, чем музыка славянская.

— А мы сами в этом виноваты. Мы всегда считали себя ниже остальных. Я бы назвала это комплексом неполноценности. Все те, кто слышал диск, были очень тронуты искренностью и глубиной этой музыки, хотя и не говорят ни на одном из славянских языков. Значит, мы достигли своей цели. И совершенно не важно, на каком языке эта музыка исполняется: на итальянском, на немецком. Важна искренность, которая ей позволяет проникать прямо в сердце.

— Уверен, что так можно сказать о любой хорошей музыке. А есть все-таки какая-то характеристика, которая выделяет для вас эту музыку из остальной?

— Я бы сказала, что это музыка более интимная, более эмоциональная. Итальянская и французская музыка тоже очень эмоциональная, но это совсем другая психология. У нас, у славян, эмоции более глубокие. У нас страдание на первом месте, мы все время плачем.

— Рассматривая ваш репертуарный список, можно увидеть, что вы поете практически все: и итальянцев (Верди, Доницетти, Пуччини), и французов (Галеви, Оффенбах), и немцев (Рихард Штраус), и австрийцев (Моцарт, Глюк), и целый букет славянских композиторов. Вас можно назвать универсальным сопрано?

— Это опасно. И так сказать нельзя ни про одного певца. Ведь каждый опытный певец чувствует, где он силен. Например, я не чувствую, что могла бы быть вагнеровской певицей. Была возможность спеть в Байрейте, но я не стала. Если бы я там спела Вагнера, то совсем не уверена, что мое прочтение понравилось бы публике. В мире искусства приходится ориентироваться не только на себя, но и на слушателя: все-таки публика решает, что слушать, а что нет. Это жестоко, но это факт. Реклама, наверное, для публики тоже очень многое решает, с ее помощью есть возможность манипулировать слушательским интересом. Это тоже правда жизни. Мы сейчас даже банку кока-колы не купим без рекламы.

— Я догадывался, что Вагнера вы не считаете «своим» композитором…

— Я к немецкой музыке вообще со страхом приступила. Сейчас вокальные установки очень изменились. Раньше все пели, как белькантисты. А сегодня звук углубляется, становится каким-то неестественным, замученным, темным. Я не люблю этот звук и, может быть, поэтому не пою Вагнера. Но вот есть «Семь ранних песен» Альбана Берга — прекрасное сочинение, близкое эпохе позднего романтизма и импрессионизма. Исполнение этого цикла приносит мне огромное удовольствие. Я вообще очень люблю петь песни, в том числе немецкие.

— У вас были ситуации, когда вы понимали, что публика вашего исполнения не приняла?

— Думаю, что таким случаем было как раз мое первое исполнение песен Альбана Берга в Вене с оркестром. Между прочим, с оркестром эти песни не такие интересные, как с фортепиано. С фортепиано это просто гениальная музыка получается! Работа оркестра тогда была довольно слабая, и я поняла, что публика была бы намного счастливее, если бы мы пели что-то итальянское, например. И немецкий мой тогда был недостаточно хорош, а здесь очень важен язык. Надеюсь, что с тех пор мой немецкий стал лучше.

— А музыку каких композиторов вы исполняете с замиранием сердца?

— Я обожаю Верди, с огромным удовольствием пою Моцарта, Пуччини. Когда эта музыка окружает человека, жизнь меняется к лучшему.

— Говоря о русской опере за рубежом, стоит признать, что она по-прежнему является диковинкой, а европейские певцы не берутся за исполнение русских партий.

— Хорошо, если бы было всегда так! Ведь важен акцент, произношение. А мои европейские коллеги очень часто не понимают, о чем идет речь в опере. Когда я пою на иностранном языке, я хочу знать каждое слово, чтобы выразить все, что нужно. Иначе мы, как автоматы, просто произносим заученный текст. Вам принесет это удовольствие? Нет.
Русская музыка незнакома западному слушателю, она редко появляется в репертуаре театров. Для ее исполнения там еще не сформировалось традиции. А если и есть традиция, как надо исполнять Чайковского (например, широко, медленно и грустно), она неправильная. Мне кажется, что Чайковского нужно петь нежно и романтично. Ведь он был деликатным человеком, и он не делал парада из чувств. Его музыка очень душевная. Но душевность вовсе не значит — «с бокалом вина», она очень чуткая. Вот этого не хватает в исполнении.

— А вы, когда готовились к роли Татьяны в постановке Стефана Херхайма в Амстердаме, читали «Евгения Онегина» на русском?

— Да, я читала его на русском.

— Постановка Стефана Херхайма очень специфичная, трудно там разобрать, что к чему. Как вы себя в ней ощущали?

— Это была моя первая постановка «Евгения Онегина», моя первая в жизни Татьяна. Я стала детально изучать этот образ. Он многоплановый, не однобокий. Публика привыкла к клише. Вот, например, в сцене их первого разговора Онегин всегда показывается самоуверенным, а Татьяна робкой. Хотя понятно, что ему просто не хватает смелости признать, что он влюблен. А в ней достаточно внутренней силы. И в этой постановке такие моменты очень живо отражены, она вообще очень жизненная получилась. Возможно, я создала образ, которого публика не ожидала, но думаю, что смогла сильно воздействовать на зрителя.

Стефан Херхайм перед постановкой глубоко изучал роман Пушкина. И он обожает Чайковского, хотел быть как можно ближе к нему. Причудливость его решений ничуть нас не отдалила от Чайковского. Там его было намного больше, чем где бы то ни было. Вот, например, в Мюнхене сделали постановку, где Онегин и Ленский гомосексуалисты. Просто ужас.

— А если бы вас пригласили петь Татьяну в Мюнхене, вы бы отказались?

— Да, я бы отказалась. Это не искусство, это глупая провокация.

— Вы вообще консерватор или революционер в подходе к творческому процессу?

— Ни то и ни другое, просто я пытаюсь найти для себя смысл авторской задумки. Это трудно, потому что большинство композиторов, которых мы исполняем, уже умерли. Но я надеюсь, что мне удается найти авторскую правду. Я постоянно ищу эту правду, я ее искатель.