— В твоем случае ассоциации с XVIII веком связаны еще и с тем, что музыка оформляет празднество…

— Ну да. Это то, что мне больше всего и нравится в музыке, — помпезность, пышность, торжественность, даже официозность. В какой-то степени это есть и в моей кантате, хотя состав-то камерный и играют соло. Надо же было еще дать возможность всем хотя бы немножечко солировать. Это было не так сложно, как в «Детских играх» — там было, кажется, 19 музыкантов, и каждому надо было написать соло. Тогда с меня просто семь потов сошло. Здесь их все-таки поменьше. Но очень странный состав. Например, две скрипки и две виолончели. И у меня первая виолончель, которой будет Борис Андрианов, играет выше, чем вторая скрипка, поскольку я пишу специально на Борин звук, чтобы он солировал.

Я, кстати, спросил, нужно ли для детей писать попроще. Но мне сказали, что это уже такие тертые дети, что можно скидок не делать. Например, вторая виолончелистка — это дочь композитора Кобекина Настя, она уже играла концерт Шостаковича с оркестром.

— Вот ты говоришь — парадность, торжественность и официозность. И еще совсем недавно в разговоре про черняковского «Руслана» ты говорил, что сейчас не время авангардности и инноваций, что сейчас такой период покоя — и в искусстве, и в обществе. Но за прошедшие две недели все сильно поменялось, ты так не считаешь?

— Вот произведения, подобные этой кантате, являются единственным для меня способом как-то осмыслить эти вопросы. Потому что я не могу оценивать политическую и общественную ситуацию — мне кажется, это было бы безответственно в профессиональном смысле. Я же не политолог, не юрист. Я музыкант. А когда находишься в процессе сочинения, понимаешь очень многие вещи. Они как раз и выражаются через опыт творчества.

Выход на митинг — он был у людей попыткой какого-то самосознания. Сказать себе, что мы есть, мы существуем, нас можно как-то выделить, назвать. Собственно, создание собственной мифологии или попытка вписаться в какую-то большую мифологию — это и есть то же самое желание: сказать миру о своем существовании.

Во вступлении к кантате я постарался музыкально изобразить течение широкой, полноводной реки — редкая птица долетит до середины Яузы. Пафос примерно тот же, что и на митинге, на который мы ходили, — заметьте нас, мы большие, нас много, мы сила!

А в целом, кто ж его знает, когда пройдет множество лет и этот период увидится с дистанции, будут ли вот эти митинги расценены как нечто, что повернуло, взломало? Или это будет какой-то всплеск на ровной поверхности, которая столь же ровной и останется?

— Ты веришь в то, что социальная температура и история искусства пересекаются?

— Пересекаются. Но не потому, что политика это обуславливает. И политика, и социальная температура, и искусство подчинены закону каких-то более общих, надстоящих механизмов. Их, собственно говоря, два — это цикличность и прогресс. С прогрессом более-менее понятно. Каждый день мы его в чем-то ощущаем — хотя бы в технологиях. А с цикличностью закон такой. В российской истории, как правило, проходят 10 лет реформ, потом 30—40 лет застоя. Потом опять.

— Сам высчитал?

— Ну, давай посчитаем. Допустим, с конца войны 1812 года до восстания декабристов — реформы. Потом очень долгий период реакции до реформы Александра II. 60-е годы XIX века — ярчайшая пора реформ, в том числе и в искусстве: Мусоргский. Потом опять застой — до Первой мировой войны и революции, до 20-х годов. Опять проходит 30 лет — и наступают 60-е годы уже XX века, новые реформы. Потом период где-то в четверть века, с 1964 года до конца 80-х, — и началась перестройка. Наш период застоя начался с 2000 года. То есть по логике вещей он должен продлиться где-то до 2025 года. Если нам говорят, что будет еще 2 раза по 6 лет, то это 2024 год как раз и выходит.

Скорее всего дальше будет какой-то очень сильный кризис. И опять будет время реформ, революций. Может, вообще распадется страна. Может, вообще мир изменится. И настанет время нового авангарда, который мы должны готовить уже сейчас, но выстрелит он только тогда. И он будет типологически похож на 90-е, 60-е, 20-е годы. Но по виду он будет совершенно неузнаваем. Мы сейчас его даже представить себе не можем.

Неправильно жить, подчиняясь этому ритму. Но тем не менее закон этот существует. И, с моей точки зрения, закрывать на него глаза нельзя, потому что иначе ты будешь повторять то, что было актуально в лучшем случае 10 лет назад.

Допустим, сочинения, которые ТПО «Композитор» (проект Петра Поспелова. — OS) были написаны в 90-е годы, — совершенно другие по характеру. Они были очень ироничные, в них много гетерогенного смешения разных стилей, эстетик. И я вспоминаю, как менялись ощущения буквально год от года.

— Чем отличается ТПО «Композитор» от композитора Поспелова?

— Тем, что в проектах ТПО занято несколько человек, а поспеловские проекты пишет один Поспелов. Правда, я до сих пор продолжаю свои персональные произведения включать в ТПО. Я из этой группы, говоря поп-языком.

— ТПО еще функционирует?

— Да, это зависит от заказа. Если я чувствую, что какую-то часть работы нужно поручить специалисту, то я всегда это делаю. Допустим, если нужно написать какие-то удивительные мультифоники, то я лучше попрошу это сделать Митю Курляндского. А если нужно написать что-то на грани классики и этники, то Сашу Маноцкова. Он же мой соавтор в опере «Селима и Гассан». Кроме этого мы с ним сотрудничали на балете «Смерть Полифема» и на «Хоре жалобщиков», это важное произведение, популярное, его послушало в Ютьюбе очень много человек, близко к 100 000. С Сашей одно удовольствие работать. Он очень талантливый, во-первых. Во-вторых, очень хорошо разбирается в совершенно разных традициях, которые далеки от классики. Сам практик, сам поет. Например, в опере «Селима и Гассан» он написал партесный концерт.

— Вы с ним по поводу общественно-политических вопросов не сталкивались?

— Нет, у нас единодушие. Я не так радикален, как он. На одном митинге я был — на Болотной. Но как он — постоянно — я, конечно, не хожу. Он же был на митинге на Триумфальной, где его побили, вообще это ужасная история. Я его очень уважаю, но какие-то неразрешенные действия я все-таки предпринимать бы не стал.