«Братья Карамазовы»: кроме музыки

Режиссерская работа максимально отодвинула этот проект от понятия «залепуха»

В отличие от моего коллеги Бориса Филановского, я посмотрела оперу «Братья Карамазовы», мировая премьера которой происходила ближе к концу нынешних гергиевских «Звезд белых ночей», два раза целиком — в двух разных составах. И совсем об этом не жалею. Более того, я даже сумела получить удовольствие, происхождение которого и хочу объяснить. Просто надо сосредоточиться на театральной стороне дела.




Дискуссия о том, что есть главное в современном оперном спектакле — музыка или постановка, одна из самых сейчас модных и безрезультатных. Но в данном случае ее даже затевать не стоит. Потому что с музыкальной точки зрения, несмотря на несколько вполне честных вокальных работ, это событие как-то и рассматривать неловко.


Партитура Александра Смелкова не претендует ни на какое место в музыкальной истории. Это понятно с первых же тактов — пафосных, прямолинейных, мастеровитых и хорошо бы подошедших для какого-нибудь исторического боевика класса B. (Напротив, либретто Юрия Димитрина, которое можно понять, только предварительно перечтя два тома романа Достоевского, для этого точно не годится). Но, как ни странно, именно это сочинение дало мне возможность увидеть, что у нас таки родился новый оперный режиссер.



За родами заинтересованные люди наблюдают уже года три, в течение которых поставивший «Карамазовых» Василий Бархатов работает в Мариинском театре. К нему благосклонна критика, его «Енуфу» уже привозили на «Золотую маску» в Москву. И все-таки главной узнаваемой характеристикой режиссера оставалась пока его неприличная молодость.




В «Карамазовых» ни молодости, ни неопытности не чувствуется совсем. Если отвлечься от музыкальных банальностей (можно, в конце концов, заткнуть уши) и сфокусироваться на том, что происходит на сцене (ничего страшного там, кстати, не происходит — дамы в длинных платьях, монахи в клобуках), видно, какую огромную, сложную, тонкую и взрослую работу провел режиссер.

Есть мнение, что если кого и хвалить в этом спектакле, то художника Зиновия Марголина, придумавшего функциональную крутящуюся конструкцию из очаровательных осколков провинциальной русской архитектуры с обезглавленной колокольней посередине. Да, сценография удалась, что и говорить. Но именно все остальное — паутина взаимоотношений этого огромного количества странных, несовременных, без конца страдающих людей, да и все разнообразие их страданий и характеров — максимально отодвинуло этот проект от понятия «залепуха».




А могло бы быть, между прочим, совсем по-другому. Просто никто никогда раньше эту оперу не ставил (и, возможно, уже не поставит), поэтому не с чем сравнить. Но, вообще-то, каждая ее страница настойчиво провоцирует, как говорится, «полыхнуть красненьким» (в профессиональной режиссерской среде на самом деле употребляется более сильный глагол — тогда этот туманный термин звучит гораздо материальнее). И каждая подробность режиссерской работы — упрямая, упертая в стенку рука брата Ивана, Катерина Ивановна, мечущаяся над ним в своем собственном, ограниченном пространстве на балконе; уютные банки с вареньем, на которые взбирается вешающийся Смердяков, и даже какой-то очень свой и родной Великий инквизитор в тулупе — все это совершенно сознательное сопротивление таким провокациям.



Буквально через день — таковы уж причуды мариинского программирования — Гергиев показал еще одну новую постановку новой оперы на классический русский сюжет. Это был «Очарованный странник» Родиона Щедрина по Лескову, где все случилось ровно наоборот. Музыка — не придерешься, это было, очевидно, еще после концертных исполнений в Питере и Москве. А в постановке Алексея Степанюка без того самого «полыхнуть красненьким», конечно же, не обошлось. Но тем и хорош Гергиев, что у него так много всего происходит, что всегда можно найти, чему порадоваться.