Актуальный художник рассказал ДМИТРИЮ РЕНАНСКОМУ о не вышедшей на мариинскую сцену оратории Генделя «Мессия»
Имена:
Валерий Гергиев · Олег Кулик
© Marie-Noëlle Robert / Chatelet
Сцена из оратории «Мессия»
Премьера оратории Георга Фридриха Генделя «Мессия» в постановке Олега Кулика состоялась в парижском театре Châtelet в марте этого года. По предложению Валерия Гергиева этот спектакль должны были перенести на основную сцену Мариинского театра, российская премьера постановки была намечена
на 27 мая в рамках фестиваля «Звезды белых ночей». На днях, прямо в разгар гергиевского Пасхального фестиваля, стало известно, что от реализации этого проекта театру по неизвестным причинам пришлось отказаться. В память о так и не выходящем на мариинские подмостки «Мессии» OPENSPACE.RU публикует интервью, которое незадолго до того еще не подозревающий ни о чем плохом ОЛЕГ КУЛИК дал ДМИТРИЮ РЕНАНСКОМУ.
– Какое место в контексте вашего творчества занимает работа в музыкальном театре?– Благодаря этой практике я заново начался как художник. Вы, вероятно, знаете, что в какой-то момент во второй половине нулевых, я как художник если не самоустранился, то взял большую паузу. Не могу сказать, что это был кризис – просто чувствовалось, что какая-то часть пути осталась в прошлом. Я перестал ездить на Запад, пресекал любые предложения и собственные творческие инициативы – короче, объявил художнику Олегу Кулику пост. Единственное, что меня тогда вдохновляло – путешествия по Востоку и размышления о религиозных церемониях. Мне казалось, что эта никак не представленная в современном искусстве форма – единственно живая, единственно способная как-то обновить сегодняшний арт-ландшафт. И вот, значит, путешествую я по Тибету, размышляю, наблюдаю за буддистскими ритуалами, участвую в них – и тут раздается совершенно мистический звонок: звонят из Парижа, из театра
Châtelet, и предлагают для них что-нибудь поставить. Некоторое время спустя они
предложили мне «Вечерню Пресвятой Девы» Монтеверди – и это как раз то, что мне нужно было. Я хотел поставить не спектакль, а литургию, которая была бы совсем не похожа на театральное представление, чтобы зрители были активными участниками действа, напоминавшего религиозный ритуал.
– В афишах обеих постановок, осуществленных в Châtelet, вы обозначены не только как художник, но и как режиссер. Каково было, не имея никакого опыта работы в музыкальном театре, взваливать на себя такую махину?– Ну, вообще-то театральный опыт у меня какой-никакой, но есть. Были в советские времена так называемые «народные театры», в которых профессиональный режиссер работал с актерами-любителями – в деятельности одного из таких коллективов я в юности очень активно участвовал. У меня был достаточно широкий репертуар – от дьявола, не помню, в какой пьесе, до «Дракона» Шварца. А если серьезно, то пусть я не гениальный театральный режиссер и не гениальный художник, но как экспозиционер я известен достаточно хорошо. А устройство больших выставок – когда нужно разместить в пространстве объекты, срежиссировать мизансцены для посетителей, выставить свет и звук – очень близко работе на театральной сцене.
Читать текст полностью
© Marie-Noëlle Robert / Chatelet
Сцена из оратории «Мессия»
– Правильно ли я понимаю, что в «Вечерне» вы работали не столько в амплуа режиссера, сколько в качестве художника и куратора в одном лице?
– Во всяком случае, того, что принято называть «театральной режиссурой» и «драматургией», мы точно хотели избежать. Структуру нашего действа – видите, я подчеркнуто не называю «Вечерню» спектаклем – мы собирали по крупицам из разных религиозных церемоний и литургий. Так что театральный опыт нам бы только мешал. А что касается сюжета, то если он и был, то отвлеченный – типичное для литургии восхождение от земного к возвышенному и обратно.
– Но одно дело созданная для исполнения в церкви бессюжетная «Вечерня» Монтеверди и совсем другое – «Мессия», светская оратория, написанная Генделем на один из ключевых для человечества сюжетов. В этом случае методология работы была другой?
– Да, разумеется. Если в «Вечерне» мы были движимы мессианскими иллюзиями (мол, воскрешаем древнюю литургию и возвращаем ее миру), то над «Мессией» мы работали с гораздо более скромными амбициями. Вот тут мы уже делали нечто куда более напоминающее стандартную театральную постановку – хотя бы даже потому, что действие у нас происходило только на сцене, а зрительный зал мы не задействовали, как в «Вечерне».
– Работа над «Мессией» протекала, как говорят, не слишком ровно…
– Дирекции Châtelet хотелось, чтобы мы поставили спектакль «для богатых», яркое костюмированное зрелище. Произошел конфликт… нет, не конфликт. Скажем так: развернулась дискуссия, в которой победила сторона театра. Я называю этот свой второй парижский спектакль «Мессией» для фарисеев – для избранных, для чистеньких. Мне-то хотелось совсем другого – поставить «Мессию» для всех, не только для какого-то высшего общества. Ведь и в христианстве в очень значительной степени принято считать, что Мессия – это для избранных. В этом смысле Христос не победил, а проиграл…
– «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда»?
– Мы этот фрагмент из «Братьев Карамазовых» как раз цитировали в буклете. Единственный выход, который у меня был в той ситуации – одеть ораторию Генделя в помпезно-яркие костюмы: музыкантам мы сшили такие православные одежды, что в итоге они выглядели как патриарх Кирилл со свитой. В Петербурге мне очень хочется сделать все по-другому.
© Marie-Noëlle Robert / Chatelet
Сцена из оратории «Мессия»
– Боитесь повторить судебный опыт организаторов и участников выставок «Осторожно, религия» и «Запретное искусство»?
– Отнюдь. Мне вообще хочется рассказать этот сюжет максимально правдиво, максимально жестко. Чтобы «Мессия» выглядел историей конкретного бомжары с Курского вокзала. Христос ведь пришел из Галилеи, а это тогда была жопа всего иудейского мира. Потому его так в штыки поначалу и восприняли – разве может быть что-то хорошее из Галилеи? В мариинском спектакле Мессия будет не пророком и не святым, а самым ничтожным пьяницей и забулдыгой, обитателем социального дна. От него воняет, он пьет и грязно ругается, пристает ко всем и страшно всех раздражает. Но когда наступит Катастрофа, в ожидании которой мы все сегодня живем, и привычному миру бизнеса и царству чистогана придет конец, именно последний бомжара окажется тем единственным человеком, который сохранит трезвый рассудок. И вот тут-то он всем поможет, всех поддержит. А заодно очень быстро выведет на чистую воду тех, из-за кого, собственно, и случилась Катастрофа, – тех самых «успешных людей». Естественно, ему этого никто не простит. Мессию замочат, убийцы испытают катарсис.
– Даже не верится, что все это может произойти не в Париже, а в Петербурге. Вы представляете, каким скандалом может обернуться премьера?
– Вот это-то как раз и будет настоящей мессианской историей!
– Валерий Гергиев уже успел с вами пообщаться?
– Он вызывал меня в Милан, когда дирижировал «Турандот»в La Scala. Гуляя по Милану, мы проговорили целую ночь – и он, надо сказать, произвел на меня на редкость приятное впечатление. Поначалу мне его было страшно жалко – трудно, наверное, жить в таком вечном замоте. На меня произвело довольно сильное впечатление то, как в антрактах он совершенно потный прибегал за сцену, принимал душ, выпивал какие-то таблетки, переодевался – и дальше шел в яму и гениально дирижировал. А после спектакля человек, который только что находился под напряжением десятков тысяч вольт, моментально преображался – и становился простым, внимательным, лишенным всяких понтов.
– Вы ему объяснили, во что ввязывается Мариинский театр?
– Я предложил очень ясную идею спектакля: религия – это насилие. И церковь, и религия нужны для того, чтобы насилие осуществлялось законно, чтобы оно не распространялось на все общество. Священное отнюдь не означает чего-то хорошего и возвышенного – это ложь для дураков. {-tsr-}Великая тайна заключается в том, что священное работает с самым ужасным, с самым страшным. В центре всякой религии – насилие, жертвоприношение, убийство. Мессия был тем человеком, который вскрыл этот механизм – за это его и убили. За это его ненавидят церковные люди – потому что они и есть главные насильники. Поэтому церковь ненавидит мессий, пророков и вообще свободных людей. Это функция церкви как института: душить все живое и копить все неживое. Я очень надеюсь на то, что Мариинка в последний момент не испугается «некрасивой» и неудобной постановки. Но Гергиев, кажется, меня услышал.
он же ни ноты не знает! как можно такие великие темы отдавать в руки профанов!
французы с ума посходили...