По случаю пятидесятилетия знаменитый виолончелист и профессор консерватории, до сих пор не устающий учиться, встретился с ЕКАТЕРИНОЙ БИРЮКОВОЙ и рассказал, как он различает искренность и «понтяру»
Имена:
Александр Рудин · Альфред Шнитке · Андрей Головин · Йозеф Гайдн · Теодор Курентзис · Эдисон Денисов
© Евгений Гурко / OPENSPACE.RU
Александр Рудин
— Вы сначала скажите, на каком инструменте вам сейчас интереснее играть?
— Ой, вы знаете, мне по-прежнему интересно все. Вот в один день были долгие репетиции с оркестром, где я солирую на виолончели, потом струнное трио репетировал и совсем вечером пошел играть с Назаром Кожухарем на гамбах. Наверное, гамба — это самое приятное. Тут я ощущаю себя любителем — в том смысле, что мне это очень нравится.
— Когда вы начали играть на виоле да гамба? — Ну, играть — это громко сказано. Но пытаться — что-то года три назад. Это Назар меня спровоцировал. И мы периодически раз в полгода с ним что-то делаем. Вот в Доме композиторов у нас недавно программа была.
— Вас не пугают такие места, как Дом композиторов? Туда и композиторы-то, по-моему, уже не ходят.— Не ходят, да. Но сейчас вроде залов много, а играть как-то негде. Сразу из списка исключаем Колонный зал, который не функционирует. Большого зала Консерватории нет. Дом музыки — у него такое специальное положение в нашем музыкальном мире, с ним не всегда просто иметь дело. Тем не менее 2 декабря у нас — у оркестра — там будет концерт. Зал Чайковского — он все-таки не для камерных программ. Хотя мы там играем, и он стал гораздо лучше после всех этих ремонтов.
—По-моему, для барочной музыки он очень хорош стал.— Да, судя по тому, что было на недавнем концерте
Les Arts Florissants Уильяма Кристи. Очень хорошо было слышно. Но когда хорошо играют, везде хорошо слышно.
— Ой, а можно вот тут немного в сторону свернуть? Вот приезжал к нам Кристи, один из столпов аутентизма. Старинные инструменты, очень выверенный и очень специальный вокал. Был полный зал народу, прекрасный концерт, публика в восторге. Вскоре после этого я опять была в Зале Чайковского, слушала хор Минина, который решился исполнять музыку барокко и даже Ренессанса. Началось все с генделевской «Аллилуйи» под два рояля. Ну и так далее. Никакой даже мысли о так называемой «исторической информированности». То есть это были исполнительские традиции еще каких-то советских сороковых годов. И опять полный зал, публика счастлива. Вот как, по-вашему, такие совершенно разные музыкальные планеты, разные цивилизации сосуществует буквально на одной территории?— Значит, публика разная. Вы знаете, я не хотел бы радикально говорить, что что-то из этого не должно существовать. О вкусах не спорят. Люди по-разному слышат одно и то же. Для меня это вообще-то секрет — как люди в зале воспринимают одну и ту же музыку. Как они вообще понимают, что хорошо, что плохо.
Я, кстати, не исключаю, что академическое исполнение образца 40—50-х годов на кого-то, может быть, действует очень очищающе. Я допускаю, что это так — судя по тому, что я иногда слышу от людей, которые не принимают барочное исполнительство, но которые, я знаю, музыку любят и разбираются в ней. И если это так, если они очищаются, так пусть они слушают что угодно. В конце концов, главное-то это, правда?
А если большая часть тех, кто пришел на модного барочного исполнителя, ничего при этом не понимают и просто находятся в состоянии телячьего восторга (при том что исполнитель может быть очень хороший), то это плохо. Тут такой загадочный процесс, я его сам, честно говоря, не понимаю. Я просто знаю, что мне лично нравится и не нравится. А бороться за слушателя, что-то ему объяснять — это надо обладать каким-то даром убеждения. У меня этого дара нет.
Читать текст полностью
— Хорошо, вернемся к вашим инструментам. Вы же еще на фортепиано профессионально играете. Только мы этого почти не слышим.
© Евгений Гурко / OPENSPACE.RU
Александр Рудин
— Иногда бывает. Я редко играю. Допускаю себя до исполнения ограниченного количества сочинений. Бетховена Третий концерт в прошлом году играл. В декабре в Германии одно сочинение Сен-Санса с оркестром играю. Мне это очень интересно и приятно. Но у меня, конечно, нет серьезной базы — я не могу, как на виолончели, не заниматься и потом более-менее прилично сыграть. А у меня нет времени на занятия. Я вообще-то человек очень ленивый по натуре, так что для меня каждое исполнение за роялем — сравнительно большая проблема.
— А есть какие-то еще инструменты, которые вы бы хотели освоить?
— Очень много. Я бы с удовольствием освоил какой-нибудь духовой инструмент. И клавесин, конечно, хотелось бы. Но я их, похоже, уже не освою.
— Это любовь к разным инструментам привела вас к дирижированию?
— Нет, это другой процесс. Я дирижировать начал по совету моего виолончельного педагога; он, наверное, почувствовал, что мне со временем этого будет не хватать. И он меня как-то толкнул туда — я очень рад, что он это сделал. Я особых амбиций поначалу не имел. Когда я начал дирижировать, этот процесс массового обращения солистов в дирижеры только начался. Но он еще не носил такого…
— …патологического…
— …да, патологического характера. Я один из первых таких примеров. Потом получилось, что я пришел в оркестр Musica Viva, потому что умер руководитель этого оркестра Виктор Корначев, и тут и остался.
— Каких вы любите композиторов?
— Я люблю очень многих композиторов. Только еще не дозрел до Малера, Брукнера, Вагнера и отчасти Рихарда Штрауса. Вот эта область музыки мне пока не близка. И как слушателю, и как исполнителю.
— А новая музыка?
— К сожалению, я не очень информирован по поводу того, что сейчас происходит в современной музыке. Хотя с некоторыми нашими композиторами я имею дело: с Сильвестровым, Артемовым. Я очень люблю композитора Андрея Головина — он абсолютно не модернист. Он очень мало пишет. Как мне кажется, я его музыку хорошо чувствую.
Я учился инструментовке у Эдисона Денисова. Его играл, но мало. Его музыка — это совсем другая область, но в каком-то смысле она тоже очень искренняя. Денисов не пошел на сближение со вкусами публики. Он не допустил в нее элемент популярного искусства.
— А кто допустил — Шнитке?
— Шнитке допустил, да. И очень сильно. Я ничего не хочу сказать, Шнитке — выдающийся композитор. Но, конечно, в нем очень много такого, привлекательного для простого вкуса. А Денисов на это не пошел.
— Вы считаетесь главным у нас специалистом по Гайдну, которого толком у нас никто и не играет. Осилили его оратории «Времена года» и «Сотворение мира». В апреле будет опера «Лунный мир». Чем он сейчас вам интересен? И почему он неинтересен другим?
© Евгений Гурко / OPENSPACE.RU
Александр Рудин
— Дело в том, что успеху сочинений каждого композитора отчасти способствуют обстоятельства его жизни. Например, если говорить о современниках Гайдна — Моцарте и Бетховене, то аномальность их характера и разные обстоятельства их жизни, связанные со скандальными даже или таинственными эпизодами, отчасти способствовали их популярности. Я не говорю, что они не являются гениями. Просто у Гайдна жизнь текла сравнительно ровно. И карьера его была очень простой, ничего такого особенного не происходило, он не боролся с классовым врагом, служил у князя Эстерхази. И ничто не способствовало возбуждению и поддержке околомузыкального интереса к его имени.
Это первое. И второе: его новаторство — оно скрытое. Оно безусловно есть. Его стиль на протяжении жизни удивительно менялся. Все-таки его первые сочинения практически барочные, а поздние — уже романтизм. Абсолютно другой оркестр, другая музыка. Например, в позднем Гайдне, в обеих ораториях, партитура совершенно необыкновенно выглядит. Это уже что-то такое даже позже Шуберта. Там очень изысканная инструментовка — я думаю, даже более изысканная, чем у Моцарта и у Бетховена. Но на слух, особенно если играть Гайдна не очень внятно (а это, к сожалению, часто случается), это не всегда слышно.
Это, знаете, как бывают разные города. Есть такие, которые сразу привлекают внимание — Венеция, Париж, Петербург. Где все сразу видно. Там даже и искать-то ничего не надо. А есть города, в которых нужно знать, где искать. Нужно в эти улочки уметь заходить, бродить по ним. Вот Гайдн — он скорее такой. И я очень люблю Гайдна.
И еще, кстати, меня привлекает какое-то такое здоровье этой музыки. Она может быть печальна, весела, изысканна. Но в целом я бы ее охарактеризовал как очень здоровую.
— Здоровье — это слово, которое меньше всего ассоциируется с миром искусства. Но вы же вообще нездоровья и экстремальности в музыке не любите, верно?
— Это сложный вопрос. Дело в том, что один из моих любимых композиторов — это Шуман, который здоровьем не отличался. Но я предпочел бы разграничивать болезненность творца и какую-то позу, «понтяру». Я никогда особенно к радикальному искусству не был повернут, хотя с Алексеем Борисовичем Любимовым участвовал и участвую в самых разных проектах. Чего только мы с ним не делали! Какие-то вполне авангардные вещи. Но я просто люблю искренность, а очень многие явления такого радикального плана — они изначально конъюнктурны.
— Тогда сложно не спросить про Теодора Курентзиса, которого вы допускаете к своему оркестру и которого многие упрекают в позерстве, излишней театральности. Вас это не смущает, я так понимаю?
— Вы знаете, я считаю, что оркестру очень полезно и интересно работать с разными людьми. И если бы у меня были деньги, я бы приглашал очень много разных дирижеров, в частности иностранных. И тех, которые мне нравятся, и тех, которые не нравятся, но интересных.
И Курентзис один из тех дирижеров, общение с которым очень интересно и полезно для оркестра. Он человек, безусловно, одаренный. А для меня это все-таки главный момент, хотя есть и другие обстоятельства, которые я считаю важными. Я, может, не всегда согласен с тем, что он делает и как делает. Но он человек яркий, человек сильной харизмы.
— Оркестр сейчас состоит при Московской мэрии. А когда-то значился при Владимирской филармонии. С ней не сложились отношения? В Европе же очень принято, когда небольшие коллективы имеют «прописку» в маленьких городах. У того же ансамбля Уильяма Кристи резиденцией является театр в городе Кане, это Нижняя Нормандия. Там ансамбль иногда выступает, а в основном — ездит по миру, рекламируя культуру Франции и — конкретнее — города Кана. И для города это большая честь. В нашей ситуации это нереально?
— Казалось бы, должно быть реально. Но почему-то не получается. По идее вы совершенно правы, что это должно быть так. Тем более сейчас у нас много городов с хорошим местным бюджетом. И я никогда не был против того, чтобы быть приписанным к Владимиру. Но просто очень уж разные у нас интересы с его культурной администрацией.
{-tsr-}— На юбилейном концерте 22 ноября в Зале Чайковского вы с вашим оркестром играете подряд шесть виолончельных концертов, что само по себе довольно радикально.
— Ну, я думаю, что один раз в жизни могу такое себе позволить. Хотел сделать себе такой праздник. В каждом отделении есть пьесы, которые в России еще не исполнялись. В первом отделении — это концерт Вагензайля, хороший очень был композитор. И во втором отделении — две пьесы Сибелиуса.