Александр Рудин: «Я не исключаю, что исполнение образца 40–50-х годов на кого-то действует очень очищающе»

По случаю пятидесятилетия знаменитый виолончелист и профессор консерватории, до сих пор не устающий учиться, встретился с ЕКАТЕРИНОЙ БИРЮКОВОЙ и рассказал, как он различает искренность и «понтяру»

Имена:  Александр Рудин · Альфред Шнитке · Андрей Головин · Йозеф Гайдн · Теодор Курентзис · Эдисон Денисов

— Вы сначала скажите, на каком инструменте вам сейчас интереснее играть?

— Ой, вы знаете, мне по-прежнему интересно все. Вот в один день были долгие репетиции с оркестром, где я солирую на виолончели, потом струнное трио репетировал и совсем вечером пошел играть с Назаром Кожухарем на гамбах. Наверное, гамба — это самое приятное. Тут я ощущаю себя любителем — в том смысле, что мне это очень нравится.

— Когда вы начали играть на виоле да гамба?

— Ну, играть — это громко сказано. Но пытаться — что-то года три назад. Это Назар меня спровоцировал. И мы периодически раз в полгода с ним что-то делаем. Вот в Доме композиторов у нас недавно программа была.

— Вас не пугают такие места, как Дом композиторов? Туда и композиторы-то, по-моему, уже не ходят.

— Не ходят, да. Но сейчас вроде залов много, а играть как-то негде. Сразу из списка исключаем Колонный зал, который не функционирует. Большого зала Консерватории нет. Дом музыки — у него такое специальное положение в нашем музыкальном мире, с ним не всегда просто иметь дело. Тем не менее 2 декабря у нас — у оркестра — там будет концерт. Зал Чайковского — он все-таки не для камерных программ. Хотя мы там играем, и он стал гораздо лучше после всех этих ремонтов.

—По-моему, для барочной музыки он очень хорош стал.

— Да, судя по тому, что было на недавнем концерте Les Arts Florissants Уильяма Кристи. Очень хорошо было слышно. Но когда хорошо играют, везде хорошо слышно.

— Ой, а можно вот тут немного в сторону свернуть? Вот приезжал к нам Кристи, один из столпов аутентизма. Старинные инструменты, очень выверенный и очень специальный вокал. Был полный зал народу, прекрасный концерт, публика в восторге. Вскоре после этого я опять была в Зале Чайковского, слушала хор Минина, который решился исполнять музыку барокко и даже Ренессанса. Началось все с генделевской «Аллилуйи» под два рояля. Ну и так далее. Никакой даже мысли о так называемой «исторической информированности». То есть это были исполнительские традиции еще каких-то советских сороковых годов. И опять полный зал, публика счастлива. Вот как, по-вашему, такие совершенно разные музыкальные планеты, разные цивилизации сосуществует буквально на одной территории?

— Значит, публика разная. Вы знаете, я не хотел бы радикально говорить, что что-то из этого не должно существовать. О вкусах не спорят. Люди по-разному слышат одно и то же. Для меня это вообще-то секрет — как люди в зале воспринимают одну и ту же музыку. Как они вообще понимают, что хорошо, что плохо.

Я, кстати, не исключаю, что академическое исполнение образца 40—50-х годов на кого-то, может быть, действует очень очищающе. Я допускаю, что это так — судя по тому, что я иногда слышу от людей, которые не принимают барочное исполнительство, но которые, я знаю, музыку любят и разбираются в ней. И если это так, если они очищаются, так пусть они слушают что угодно. В конце концов, главное-то это, правда?

А если большая часть тех, кто пришел на модного барочного исполнителя, ничего при этом не понимают и просто находятся в состоянии телячьего восторга (при том что исполнитель может быть очень хороший), то это плохо. Тут такой загадочный процесс, я его сам, честно говоря, не понимаю. Я просто знаю, что мне лично нравится и не нравится. А бороться за слушателя, что-то ему объяснять — это надо обладать каким-то даром убеждения. У меня этого дара нет.

— Хорошо, вернемся к вашим инструментам. Вы же еще на фортепиано профессионально играете. Только мы этого почти не слышим.

— Иногда бывает. Я редко играю. Допускаю себя до исполнения ограниченного количества сочинений. Бетховена Третий концерт в прошлом году играл. В декабре в Германии одно сочинение Сен-Санса с оркестром играю. Мне это очень интересно и приятно. Но у меня, конечно, нет серьезной базы — я не могу, как на виолончели, не заниматься и потом более-менее прилично сыграть. А у меня нет времени на занятия. Я вообще-то человек очень ленивый по натуре, так что для меня каждое исполнение за роялем — сравнительно большая проблема.

— А есть какие-то еще инструменты, которые вы бы хотели освоить?

— Очень много. Я бы с удовольствием освоил какой-нибудь духовой инструмент. И клавесин, конечно, хотелось бы. Но я их, похоже, уже не освою.

— Это любовь к разным инструментам привела вас к дирижированию?

— Нет, это другой процесс. Я дирижировать начал по совету моего виолончельного педагога; он, наверное, почувствовал, что мне со временем этого будет не хватать. И он меня как-то толкнул туда — я очень рад, что он это сделал. Я особых амбиций поначалу не имел. Когда я начал дирижировать, этот процесс массового обращения солистов в дирижеры только начался. Но он еще не носил такого…

— …патологического…

— …да, патологического характера. Я один из первых таких примеров. Потом получилось, что я пришел в оркестр Musica Viva, потому что умер руководитель этого оркестра Виктор Корначев, и тут и остался.

— Каких вы любите композиторов?

— Я люблю очень многих композиторов. Только еще не дозрел до Малера, Брукнера, Вагнера и отчасти Рихарда Штрауса. Вот эта область музыки мне пока не близка. И как слушателю, и как исполнителю.

— А новая музыка?

— К сожалению, я не очень информирован по поводу того, что сейчас происходит в современной музыке. Хотя с некоторыми нашими композиторами я имею дело: с Сильвестровым, Артемовым. Я очень люблю композитора Андрея Головина — он абсолютно не модернист. Он очень мало пишет. Как мне кажется, я его музыку хорошо чувствую.

Я учился инструментовке у Эдисона Денисова. Его играл, но мало. Его музыка — это совсем другая область, но в каком-то смысле она тоже очень искренняя. Денисов не пошел на сближение со вкусами публики. Он не допустил в нее элемент популярного искусства.

— А кто допустил — Шнитке?

— Шнитке допустил, да. И очень сильно. Я ничего не хочу сказать, Шнитке — выдающийся композитор. Но, конечно, в нем очень много такого, привлекательного для простого вкуса. А Денисов на это не пошел.

— Вы считаетесь главным у нас специалистом по Гайдну, которого толком у нас никто и не играет. Осилили его оратории «Времена года» и «Сотворение мира». В апреле будет опера «Лунный мир». Чем он сейчас вам интересен? И почему он неинтересен другим?

— Дело в том, что успеху сочинений каждого композитора отчасти способствуют обстоятельства его жизни. Например, если говорить о современниках Гайдна — Моцарте и Бетховене, то аномальность их характера и разные обстоятельства их жизни, связанные со скандальными даже или таинственными эпизодами, отчасти способствовали их популярности. Я не говорю, что они не являются гениями. Просто у Гайдна жизнь текла сравнительно ровно. И карьера его была очень простой, ничего такого особенного не происходило, он не боролся с классовым врагом, служил у князя Эстерхази. И ничто не способствовало возбуждению и поддержке околомузыкального интереса к его имени.

Это первое. И второе: его новаторство — оно скрытое. Оно безусловно есть. Его стиль на протяжении жизни удивительно менялся. Все-таки его первые сочинения практически барочные, а поздние — уже романтизм. Абсолютно другой оркестр, другая музыка. Например, в позднем Гайдне, в обеих ораториях, партитура совершенно необыкновенно выглядит. Это уже что-то такое даже позже Шуберта. Там очень изысканная инструментовка — я думаю, даже более изысканная, чем у Моцарта и у Бетховена. Но на слух, особенно если играть Гайдна не очень внятно (а это, к сожалению, часто случается), это не всегда слышно.

Это, знаете, как бывают разные города. Есть такие, которые сразу привлекают внимание — Венеция, Париж, Петербург. Где все сразу видно. Там даже и искать-то ничего не надо. А есть города, в которых нужно знать, где искать. Нужно в эти улочки уметь заходить, бродить по ним. Вот Гайдн — он скорее такой. И я очень люблю Гайдна.

И еще, кстати, меня привлекает какое-то такое здоровье этой музыки. Она может быть печальна, весела, изысканна. Но в целом я бы ее охарактеризовал как очень здоровую.

— Здоровье — это слово, которое меньше всего ассоциируется с миром искусства. Но вы же вообще нездоровья и экстремальности в музыке не любите, верно?

— Это сложный вопрос. Дело в том, что один из моих любимых композиторов — это Шуман, который здоровьем не отличался. Но я предпочел бы разграничивать болезненность творца и какую-то позу, «понтяру». Я никогда особенно к радикальному искусству не был повернут, хотя с Алексеем Борисовичем Любимовым участвовал и участвую в самых разных проектах. Чего только мы с ним не делали! Какие-то вполне авангардные вещи. Но я просто люблю искренность, а очень многие явления такого радикального плана — они изначально конъюнктурны.

— Тогда сложно не спросить про Теодора Курентзиса, которого вы допускаете к своему оркестру и которого многие упрекают в позерстве, излишней театральности. Вас это не смущает, я так понимаю?

— Вы знаете, я считаю, что оркестру очень полезно и интересно работать с разными людьми. И если бы у меня были деньги, я бы приглашал очень много разных дирижеров, в частности иностранных. И тех, которые мне нравятся, и тех, которые не нравятся, но интересных.

И Курентзис один из тех дирижеров, общение с которым очень интересно и полезно для оркестра. Он человек, безусловно, одаренный. А для меня это все-таки главный момент, хотя есть и другие обстоятельства, которые я считаю важными. Я, может, не всегда согласен с тем, что он делает и как делает. Но он человек яркий, человек сильной харизмы.

— Оркестр сейчас состоит при Московской мэрии. А когда-то значился при Владимирской филармонии. С ней не сложились отношения? В Европе же очень принято, когда небольшие коллективы имеют «прописку» в маленьких городах. У того же ансамбля Уильяма Кристи резиденцией является театр в городе Кане, это Нижняя Нормандия. Там ансамбль иногда выступает, а в основном — ездит по миру, рекламируя культуру Франции и — конкретнее — города Кана. И для города это большая честь. В нашей ситуации это нереально?

— Казалось бы, должно быть реально. Но почему-то не получается. По идее вы совершенно правы, что это должно быть так. Тем более сейчас у нас много городов с хорошим местным бюджетом. И я никогда не был против того, чтобы быть приписанным к Владимиру. Но просто очень уж разные у нас интересы с его культурной администрацией.

— На юбилейном концерте 22 ноября в Зале Чайковского вы с вашим оркестром играете подряд шесть виолончельных концертов, что само по себе довольно радикально.

— Ну, я думаю, что один раз в жизни могу такое себе позволить. Хотел сделать себе такой праздник. В каждом отделении есть пьесы, которые в России еще не исполнялись. В первом отделении — это концерт Вагензайля, хороший очень был композитор. И во втором отделении — две пьесы Сибелиуса.