Воображаемый разговор с Евгенией Альбац

Вспомните, кстати, что ответил вам Панюшкин, когда вы хотели позвать его в свою убогую «Русскую жизнь». — Он ответил: «Не звони мне, звони Суркову», — покраснев, вспомню я

Пройдет сколько-то месяцев или, в крайнем случае, лет, в стране сменится власть и общественный климат, и вообще все поменяется, в том числе и ситуация на рынке печатных (понятно, что не только печатных, но мы пока говорим только о них) средств массовой информации. Перемены будут масштабными. То, что сегодня выглядит незыблемым, исчезнет, как будто его и не было, а то, чего сегодня нет, наоборот, возникнет из ниоткуда и будет вести себя так, будто оно — уж точно навсегда.

Для наглядности — ну вот представим, что компания «Афиша» со всеми своими «Большими городами» и сайтами вдруг обанкротилась, закрылась и больше никогда не оживет. Или газета «Известия», в очередной раз сменив собственника, сменила и формат, став брутальным таблоидом и вытеснив с рынка газету «Твой день», основным недостатком которой и сегодня является отсутствие полноценного конкурента («Комсомолка» не в счет — она, будучи вполне официозным изданием, только неумело маскируется под таблоид). Или еще что-нибудь в этом же духе.

В свою очередь расцвели какие-то до сих пор не известные формы газетной жизни. Вслед явно неудачной, но безумно интересной попытке «Труда» завоевать аудиторию, которую сегодня принято называть офисным планктоном, появилась новая сверхпопулярная газета для этой категории граждан. Или (кстати, это не моя фантазия — один известный газетный магнат несколько лет назад всерьез носился с идеей создания газеты для мигрантов «Гость») кто-то наконец догадался организовать общественно-политическое или литературно-художественное издание, адресованное таджикам (в широком смысле этого слова).

Ну и, конечно, либо появились новые, либо ожили пересохшие ежедневные газеты и еженедельные журналы общего интереса с общественно-политическим уклоном. Если (а надеяться на это все-таки надо, даже если оснований никаких) в стране появится нормальный парламент и правительство, главу которого никто не боится, то будут на первых полосах и парламентские скандалы, и правительственные кризисы. Все будет. Разумеется, перемены коснутся и человеческого измерения. Сегодняшние суперзвезды превратятся в маргиналов, последние станут первыми, и многие из тех, кто сегодня не мыслит себя журналистом, завтра станут популярными (вплоть до узнавания на улицах) газетно-журнальными авторами. И наоборот: Андрей Ъ-Колесников станет ведущим новостей кабельного телеканала, М. Ю. Соколов сядет за мемуары на немецком языке, Дмитрий Соколов-Митрич создаст праворадикальную партию. И так далее.

Примерно так, мне кажется, будет выглядеть другая Россия, контуры которой (Доренко возглавил «Русскую службу новостей», Илья Красильщик стал главредом «Афиши», а Раф Шакиров, по слухам, — возрождаемого «Московского корреспондента») сегодня уже даже можно разглядеть.

И если однажды в этой другой России вдруг встретимся и заговорим мы — бывший заместитель главного редактора давно обанкротившейся и закрытой «Русской жизни» Олег Кашин и бывший заместитель главного редактора давно переформатированного в еженедельник «про звезд» «Нью таймса» Евгения Альбац (учитывая специфику наших с Евгенией Марковной отношений, предположим, что разговор будет происходить в лифте или, допустим, в купе поезда), то диалог наш, мне кажется, будет выглядеть примерно так:

— Ах, Евгения Марковна, — скажу я ей, — как больно и обидно мне смотреть на современную журналистику. Где те славные имена, которые гремели еще вчера? Где тот «Коммерсантъ», которым мы когда-то зачитывались, где OpenSpace.ru, где, в конце концов, «Русский репортер»? Давно ловлю себя на мысли, что мне нечего читать, и, стоя у газетного киоска, я не знаю, что мне купить, в итоге ничего не покупаю, злюсь и иду дальше с пустыми руками.
— Мне противно это сознавать, — скажет мне в ответ Евгения Альбац, — но вы абсолютно правы. Той журналистики, которую мы знали и любили, больше нет. Чудовищно понижена планка, забыто само понятие фактчекинга, куда ни посмотришь — некомпетентность, самоуверенность и бесстыдство. Лучшие люди ушли из профессии — кто замуж в Америку, кто токарем на завод. Мне горько. Иногда я даже думаю, что жизнь прожита зря.
— А ведь какое было время совсем недавно, — подхвачу я. — Даже в удушливом две тысячи восьмом мы могли делать потрясающий журнал. Для нас писали Прилепин, Быков и Мариэтта Чудакова. Мы открыли читающей России Долгинову. Мы вернули из забвения Горелова. Нас читали в Кремле, в Монако и в Читинском университете. Как хотите, но «Русская жизнь» была последним, что можно по праву отнести к настоящей классической русской журналистике, которой, к моему большому сожалению, больше нет.
— Что за чушь, — возразит мне Альбац. — Классической русской журналистики сегодня действительно больше нет, но вы и ваш, с позволения сказать, журнал никогда и не имели к ней никакого отношения. Вы не брезговали партийными деньгами. Вы давали слово отъявленным негодяям — включая лично вас, Олег. А что вы сделали с мемуарами Андрея Мальгина, мне и сейчас вспомнить тошно.
— Великая журналистика, — продолжит моя собеседница, — это были мы, «Нью таймс». Это мы, когда все молчали, безжалостным когтем срывали пелену тайны с преступлений правящей группировки. Это мы боролись за возвращение несчастной Наташи Морарь в несчастную Россию. Это мы, когда даже Венедиктов сломался, продолжали печатать колонку Валерии Новодворской. И это для нас, а не для вас писал Валерий Панюшкин. Вспомните, кстати, что ответил вам Панюшкин, когда вы хотели позвать его в свою убогую «Русскую жизнь».
— Он ответил: «Не звони мне, звони Суркову», — покраснев, вспомню я, — но не думаю, что отсутствие заметок Панюшкина как-то сказалось на общем качестве журнала. Для нас писал даже Дорожкин, а для вас он не писал.
— Зато нам давал интервью профессор Фукуяма.
— А у нас поэт Воденников был литредактором.
— А нам Геращенко дал интервью, а вам отказался.
— Не очень-то и хотелось.
— Может, вам и у нас напечататься не хотелось?
— Хотелось, но вы не напечатали.
— И правильно сделала!
— Конечно, правильно. Говно у вас был журнал.
— Это у вас журнал был говно.
— Нет, у вас.
— Нет, у вас.
А потом мы хором, глядя друг другу в глаза, закричим:
— Вон из профессии!
И оба немедленно смутимся, потому что ни меня, ни Евгении Марковны в профессии к тому времени и так не будет.

В киосках будут продаваться свежие номера самых популярных газет и журналов, но среди их авторов не будет ни меня, ни Альбац. Не будет ни Панюшкина, ни Прилепина, ни Долгиновой, ни Наташи Морарь, ни Мариэтты Чудаковой, ни Дорожкина, зато будет много других хорошо пишущих, умных, ярких, талантливых людей. Им будут давать интервью профессор Фукуяма и Геращенко, их будут цитировать по радио и обсуждать в ЖЖ. Они будут ненавидеть друг друга, завидовать друг другу, спорить друг с другом, и на меня и на Евгению Марковну им будет глубоко и безоговорочно наплевать. И их читателям тоже.

И если кто-то вдруг — из журналистов ли, из читателей ли — вдруг подслушает наш с Евгенией Марковной Альбац разговор, мы оба — вне зависимости от наших журналистских способностей, политических взглядов и личных качеств — покажемся этому подслушавшему бесконечно смешными людьми откуда-то из позавчера.

Точно так же, как мне сегодня казался бы очень смешным диалог Сергея Пархоменко с Леонидом Бершидским в ЖЖ у последнего, — казался бы, если бы в журналистской жизни сегодня было бы хоть что-то более интересное, чем этот бессмысленный спор двух упрямых главредов-отставников.

Автор — заместитель главного редактора журнала «Русская жизнь»