Дарья ПОЛЫГАЕВА, «Эхо Москвы»

Я начала работать еще в школе, в 11-м классе. Публикации в тверской молодежной газете «Смена» вряд ли можно назвать чем-то серьезным, зато я сохранила их как образцы цензуры — именно там из заметки про митинг движения «Наши» вырезали весь мой подростковый скептицизм. Спокойный, даже скорее безразличный редактор тогда говорил, что да, ему тоже «не нравится», но «попросили».

По-настоящему работать я начала два года спустя, на втором курсе журфака МГУ, в «Новой газете». Писала новости для сайта. В начале 2008-го я пришла стажироваться на «Эхо». За полгода до этого была там на практике, и когда после нее меня не оставили на работу, страшно расстроилась, это была настоящая трагедия. Я плакала у памятника Ломоносову на Моховой! Поэтому, поработав в «Новой», решила попробовать вернуться, и меня взяли. Мне было 18 лет.

Работа на «Эхе» была мечтой. Я начала слушать радиостанцию в 11-м классе. К тому моменту я была поклонницей Леонида Парфенова. «Намедни» закрыли, а разговорное радио стало для меня настоящим откровением. Сейчас я работаю корреспондентом службы информации. Сюжеты делаю самые разные — от рассказа про свадьбу принца Уильяма до прямого включения с места терактов в московском метро. Иногда веду эфиры.

Свои материалы на «Эхе» я делю на важные по форме и по содержанию. По форме важно, как отмонтировать звук, какие подложку, фон, крик, синхрон поставить и в какой последовательности. Мне кажется неплохим материал о результатах расследования МАКом катастрофы под Смоленском — я тогда под свой текст подложила шум самолета, вставила переговоры пилотов. Материал заканчивался криками погибающих летчиков — эти звуки обнародовал сам авиационный комитет. Все получилось, с одной стороны, очень сценично. С другой — полностью достоверно.

С точки зрения содержания для меня важны материалы из Междуреченска, где я жила почти неделю после взрыва на шахте «Распадская». Это была сложная и интересная работа. По возвращении меня накрыла довольно сильная депрессия, потому что столько горя даже посторонему вроде меня выдержать нелегко.

Суды часто интереснее всего остального. Особый смысл я видела в освещении второго дела ЮКОСа. Это чертовски глупо звучит, я понимаю, — все знали, чем это закончится. Смысл был в том, что в седьмом зале Хамовнического суда четыре дня в неделю я могла видеть людей, которые не сдавались. Три дня из четырех они очень красиво не сдавались. Их стойкость вдохновляла. И за этим процессом я видела скорее личную историю, не политическую.

Разочарования в профессии сейчас больше, чем удовлетворения. Конечно, митинги на Чистых и Болотная воодушевляют — просто потому, что я таких акций никогда не видела. Не знаю, надолго ли это. Драйв — конечно. Но он почти всегда только в командировках, а командировок мало. Радиостанции проще найти фрилансера, чем отправить на место событий своего человека.

Смысл работы пропал, наверное, год назад. Смысл пропадает, когда ты осваиваешься, привыкаешь, и каждый день как предыдущий: митинги оппозиции (несколько сотен протестующих, лица — все знакомые, Серегу Удальцова вяжут), пресс-конференции (тратить два часа ради одного вопроса?), суды. Иногда смысл работы в том, чтобы уложить пять звуков в полутораминутный материал. Иногда — ни в чем. Работа в службе информации очень поверхностна — ты знаешь обо всем понемногу и ничего подробно. Поэтому для меня важно понимать, зачем рассказывать эти истории. Сейчас такого понимания нет.

Я считаю, что цензура есть везде. На «Эхе» — вертикаль власти во всех смыслах этого выражения. Все ключевые решения принимает главный редактор, и оспаривать их не то что невозможно — бессмысленно. Тут либо соглашайся, либо уходи. Но за все время моей работы здесь не было решения, из-за которого я хотела бы уйти.

Я продолжаю работать по разным причинам. Во-первых, уходить особо некуда. В России почти нет рынка «нормальных» — я даже не говорю «профессиональных» — «нормальных» СМИ. Сколько их? Пять-семь изданий? И там будет лучше? Другие митинги, другие новости? Журналистика в России — не конъюнктурная профессия. Журналисты пишут для журналистов. Или этот текст читает кто-то другой? Во-вторых, с «Эха» уволиться очень сложно. Это как из семьи уйти. У нас довольно адекватные графики, поэтому работа редко мешала моей личной жизни. Более того, я почти четыре года совмещала ее с обучением на дневном отделении.

Если в профессии не появится больше смысла, через 10 лет меня в профессии не будет. Я решила получить второе высшее образование — сценарное. Почему-то мне кажется, что придумывать свой мир важнее и интереснее, чем описывать этот.


Андрей КОЗЕНКО, «Коммерсантъ»

Ну, у меня отец журналист. И я, по большому счету, кем-то другим себя с сознательного возраста и не видел. Даже на выпускном вечере в школе падал на пол со словами «Я будущий журналист!» Никого не обманул в итоге. Окончил филфак в Саратове, прочитав тонны книг. Работал в местной прессе, довольно быстро добрался до потолка. Стал корреспондентом «Коммерса» в Саратове. Отсидел от звонка до звонка в областном суде процесс над Лимоновым в 2004 году. Потом поехал на стажировку в московский «Ъ». Увидел дверную ручку в форме вытянутой руки. И после стажировки сказал: если вы меня к себе не заберете, я к этой ручке прикуюсь. В итоге оказался там, где есть.

Первые полгода жизнь в Зеленограде (потому что снять квартиру из-за спешки получилось только там) на одних пельменях (потому что больше и не хватало ни на что) и практически без сна (потому что времени нет) была несколько сложной. К жанру информационной журналистики по определению прилагается перманентный напряг — ничего с этим не сделаешь. Но в Москве я увидел, что потолок запредельно высокий. Расти, расти и еще расти. Чем я, собственно, и стараюсь заниматься. В любом другом городе России я, к сожалению, себя не представляю. Эмоционально всего хватает: разочарование, удовлетворение, раздражение, усталость, радость — это все перемешивается в такой коктейль. Когда я умру и попаду в рай, то буду только спать там.

Смысл в профессии: первый — тупо информировать. Не сеять доброе и разумное, а именно информировать. А дальше сами думайте, сопоставляйте, делайте выводы. И в реакции на заметки, конечно, смысл. Просыпаешься утром, а там сотни лайков в Фейсбуке, президент поручения разобраться дает (такое реально было несколько раз). Забавные ощущения возникают.

В 2006 году я начал делать тексты для Российского фонда помощи ИД «Ъ». Так получилось, что все штатные гении были в отпуске, и я полетел в Волгоград. Надо было написать репортаж про двухлетнюю девочку с абсолютно адским пороком сердца — в России его даже и не брались оперировать. Надо было в Германии, и цена вопроса — за 2 млн рублей. И мне надо уговорить своим текстом читателей эти деньги дать. Мы пообщались, поиграли, потрындели. Я приехал в волгоградскую редакцию «Ъ». Набил заметку, стараясь не думать о цене вопроса, и улетел в Москву. На следующий день подошел руководитель фонда помощи и сказал, что деньги читатели за полдня собрали. Даже больше — и излишек на других детей потратят, с менее серьезными болячками. Я в тот день от эйфории в метро зайти не мог, домой пешком шел километров десять. Операцию сделали, все о'кей. В прошлом году мне девочкину фотографию прислали — прекрасный ребенок. Ни одна информационная заметка с этим пережитым не сравнится.

Моя жена живет в Австралии, но для меня переезд — это пока открытый вопрос. Если мы говорим только о карьере, то мое место здесь, конечно. С другой стороны, должна же быть мечта. Тем более что у нее такое красивое название — Австралия. Накопить денег, взять в лизинг мотель на Голд-Косте, беседовать с постояльцами и ходить в белых шортах триста дней в году. Две жизни в одной — круто. Хотя на деле, надо признать, Австралия для меня — это гребаная деревня. Там ску-учно, и ты там таджик. С женой мы до исступления спорили на эту тему и ни до чего пока так и не доспорились. Посмотрим, я ни от чего не зарекаюсь.

Ну и еще один нюанс, о котором глупо не говорить. Мы живем в стране и работаем в профессии, где трехчасовая готовность собраться и свалить является нормальным таким условием для выживания. Таким же, как на красный свет дорогу не переходить. Вид на жительство в другой стране лишним не является.


Илья АЗАР, Lenta.ru

В детстве очень хотел стать писателем, пока учился в школе, писал рассказики. Мечта писать романы никуда не делась, но при столкновении с реальностью преобразовалась в работу корреспондентом ленты новостей одной спортивной газеты. Ну, а дальше пошло-поехало.

Бросить все хочу постоянно и уехать в путешествие по Африке или Южной Америке. Сейчас, правда, это стало реже происходить, потому что застой в России наконец-то кончился, началось брожение масс, и работать в кои-то веки стало интереснее. На фоне последних двух лет невозможно не вдохновиться нынешним состоянием дел. Сначала история с Прохоровым — Сурковым, потом подъем гражданского общества на выборах 4 декабря и на митингах после него. Это сильно отличается от того, когда политические журналисты сидели и ждали новых ответов Путина и Медведева на вопрос «Кто будет баллотироваться в 2012-м». И любой полунамек или полувдох одного из них нужно было интерпретировать, звонить экспертам с вопросом «не исключаете ли вы, что» и т.п. Более скучную работу и представить сложно, а тут прорвало.

Гражданское общество, которое начало зарождаться еще в прошлом году — с Навального, Чириковой и синих ведерок, уже обратно в песок не уйдет. Оно будет расти, крепнуть, и новых ярких персонажей будет становиться больше. Мне вообще не кажется, что есть какой-то дефицит тем у российской журналистики. Единственная проблема — в малом числе площадок для самореализации журналистов. Фактически осталось две газеты, два журнала и три-четыре сайта, где можно рассказать почти любую историю, не боясь, что ее зарежут.

В журналистике я себя через десять лет не вижу. Честно говоря, мне кажется, в 37 лет бегать по митингам будет тяжеловато: живот растет, ноги все чаще болят, старость не радость. При этом редакторская работа, да не обидятся на меня редакторы, всегда мне казалась скучнейшим занятием, синекурой. Становиться кем-то вроде Шендеровича, то есть оппозиционным публицистом, тем более нет никакого желания. Разве что только командировки в горячие точки, это интересно всегда, и именно за это я люблю профессию: за возможность путешествовать в уникальные, интересные места и рассказывать о происходящем там людям. Едва ли, будучи врачом или бизнесменом, я попаду в казахстанский Жанаозен на второй день после расстрела там полицией местного населения или пообщаюсь со спикером Матвиенко в ее кабинете. Сам же я надеюсь поскорее открыть бар/хостел/кальянную/фалафельную, а лучше все вместе.

Материалами из «горячих точек» я всегда недоволен, так как знаю, что всегда можно было сделать больше, спать меньше и написать лучше. Вот только что в Жанаозене. Мы с коллегами приехали туда на такси (иначе никак), оставили вещи в такси, которое обещало нас дождаться. Вот только на центральной площади нас арестовали и держали в ОВД четыре часа. Когда мы вернулись, никакого таксиста на месте не было, потому что в городе началась жесточайшая зачистка. Мы были уверены, что таксиста задержали, обыскали машину, нашли три рюкзака с вещами, ноутбуками и т.п. Потом выяснилось, что таксиста действительно задержали, но сначала он отделался инвалидным удостверением, а когда в панике выезжал из города и где был самый серьезный блокпост, он встретил знакомого, который махнул ему: проезжай. Хотя, когда мы позже выезжали на другом такси, там при нас пятерых человек вытащили из машины, кинули на землю мордой в пол и били сапогами по голове. Страх был именно в том, что его арестовали, а вещи конфисковали. Жалко было ноутбуки — это бы серьезно усложнило процесс написания репортажа. Сапогом по голове вообще не страшно даже, и тем более если по своей, это часть профессии и отличная деталь для репортажа.

Насмерть не хотелось бы, хотя репортаж с того света — это, конечно, была бы сенсация, вершина журналистской карьеры.