«Люди, которые сидят в “Жан-Жаке”, более маргинальны, чем проститутки с трассы»

Корреспонденты либеральных СМИ рассказали ПОЛИНЕ БЫХОВСКОЙ о себе и о том, как можно распорядиться свободой слова

 

Елена КОСТЮЧЕНКО, «Новая газета»

В «Новой газете» я работаю семь лет, а в журналистике – девять. Первые два года я отработала в Ярославле в региональном издании «Северный край». У меня при выборе профессии не было никаких возвышенных устремлений, просто мне нужны были деньги на бытовые вещи типа сапог, шмоток. Та газета была подконтрольна местной администрации, и даже невинные заметки выходили с большими проблемами. Там же я стала главным редактором молодежного приложения. У меня было около двадцати сотрудников, которых мы набрали по школам, дети 13–15 лет. Когда мы начали делать материалы на социальные темы, этих детей начали жестко прессовать в школах. Редакция «Северного края» была на нашей стороне, но просила не обострять конфликт. В школу вызывали родителей, грозили лишить золотых медалей. Тетки-чиновницы чморили 13-летнюю девочку за маленькую заметку про тяжелую входную дверь в школу, которую не могли открыть первоклашки. Я ночью встречалась с ее мамой, та говорила: «Во что вы втянули мою дочь?» В итоге девочка получила золотую медаль и больше журналистикой не занималась – пообещала учителям.

В 10-м классе я случайно купила и прочитала «Новую газету», в том числе статьи Анны Политковской, и поняла, что журналистика – это не то, чем я занимаюсь. Я поняла, что в принципе есть редакция, которая своих не сдает, где слово с делом не расходится. «Мы вас будем защищать, но вот тут помолчите», такого нет. Кроме того, несмотря на то что я тогда считала себя очень информированной, оказалось, что я вообще ничего не знаю про свою страну.

Через год я переехала в Москву и поступила на журфак МГУ, потому что мне нужно было общежитие. В «Новой» я сразу попала в отдел к Нугзару Кобаевичу Микеладзе. Мне очень повезло с редактором, он великий. Например, он умеет находить у стажеров зачатки стиля, сильные стороны и развивать их. Он постоянно ставит планку чуть выше, чем то, что ты делала до этого. Каждый раз ты с трудом через эту планку переваливаешься – и очень быстро растешь. И он понимает про русский язык гораздо, гораздо больше, чем я, например.

Я пишу репортажи и расследования. Химкинский лес, эмигранты, общежития, криминал, сотрудники правоохранительных органов... Фиксированных тем, в принципе, нет. Я пишу про людей. Особенно меня интересуют закрытые сообщества, законы, которые действуют внутри них, их взаимодействие с внешним миром. Проститутки, глухие, социальные сироты... У нас нет общества как такового, есть куча кластеров, которые не пересекаются друг с другом. Вот, например, есть тусовка молодых литераторов, которые заседают в «Жан-Жаке», и есть дорожные рабочие из узбекского Зафарбада, которые ночуют в строительном вагончике на пятом километре от МКАД – и эти люди вообще никогда не пересекаются. Разве что один ехал на машине с тусовки на тусовку и из окна увидел оранжевый жилет. И все. И им неинтересна жизнь друг друга абсолютно.

Нет, мне не кажется, что я пишу про маргиналов. По-моему, люди из «Жан-Жака» более маргинальны, чем проститутки с трассы. Проститутки ближе к жизни: они знают реальную цену деньгам, знают цену каждому прожитому дню. Они по-настоящему видят людей, они не такие зашоренные. У хипстеров и интеллигенции часто нарушены базовые инстинкты, и они не могут воспринимать мир иначе, как через сложные культурологические конструкции. У меня много знакомых среди этого сообщества, и когда я с ними встречаюсь после командировок и рассказываю, «как там», они отвечают: «Да-да, во времена поздней Византии тоже так было», и мне хочется двинуть им стулом.

В нашей редакции ты считаешься эффективным журналистом, не только когда тексты регулярно выходят, но и когда что-то меняется от твоих публикаций. И я пару лет назад подсчитала: внятная официальная реакция приходит примерно на каждую 30-ю мою статью, и где-то на каждую 50-ю что-то меняется к лучшему. И это, прямо говоря, очень хуевая статистика. В других профессиях критерий эффективности гораздо яснее: врач, следователь... Это одна из тяжелых вещей. Особенно когда долго занимаешься одной темой. Вот Химкинским лесом я занимаюсь три с половиной года, и это очень долго, учитывая, что мне 24. За это время был искалечен мой друг Михаил Бекетов, мой знакомый Константин Фетисов, вообще было много всякого пиздеца: на моих глазах людям ломали кости, мне самой рвали связки на шее. Много всего было страшного, радостного, разного... И вот сейчас остался клочок этого Химкинского леса и последние десять человек, которые сейчас стоят там зимним лагерем. Мне сейчас очень тяжело писать про Химки, потому что нет надежды.

Еще очень тяжело, когда убивают коллег. За те семь лет, что я работаю в «Новой», убили Анну Политковскую, Настю Бабурову, Стаса Маркелова, Наташу Эстемирову. Всего за 18 лет существования «Новой» убито девять человек. Факт в том, что у нас каждые 2-3 года кого-то убивают, и это очень тяжело. У нас близкие отношения внутри редакции: это мои друзья, мои самые близкие люди, и я стараюсь не думать о том, кто будет следующий. Но все равно иногда думаю.

Я, как и все, впрочем, соблюдаю элементарные правила безопасности. Я больше не живу с младшей сестрой после того, как ее пытались похитить, пару раз меняла квартиру. Я не размещаю в соцсетях место, где я живу. Но это отсекает скорее фанатиков, непрофессионалов. От серьезных людей это не защищает, конечно. У нас правоохранительные органы так близки к криминалу, что средства, помогающие установить твое местоположение и маршруты – билинг, прослушка – сдаются за очень маленькие деньги. Вообще очень легко установить, где бывает человек и что он делает. И что? И ничего. Вы же не думаете каждый день, что вас собьет машина, но стараетесь правильно переходить дорогу. Никакого ежедневного страха нет.

Вообще я получаю большое удовольствие от ежедневной работы: я куда-то еду, общаюсь с людьми, собираю инфу, пишу текст, он проходит редактуру, корректуру, выходит в печать. Очень круто. И эта бытовая радость полностью перекрывает негатив. Для меня сейчас нет ничего важнее, чем моя работа. И те риски, которые есть, такая же часть профессии, как верстка, например. Главное – четко осознавать и риски, и свои эмоции. Если это загонять куда-то вглубь, появляется самоцензура. Это вообще самый мощный вид цензуры в российских медиа. Нет страшной кровавой путинской гэбни, которая звонит в каждую газету, журналисты и редактора сами отлично справляются. Смешно, что часто этот страх не формулируется дальше, чем «как бы что ни вышло». К нам часто приходят стажеры: второкурсники, третьекурсники. Иногда они уже прошли практику где-нибудь в МК или КП, или еще хуже – в районке – и прямо спрашивают, в чью пользу писать. Им уже все объяснили старшие коллеги-мудаки: как именно нужно писать, что «лезть на рожон» не нужно и глупо, что самый кайф в профессии – в фуршетах, пресс-турах и окладах. Вообще такие сорокалетние всезнайки – жалкое зрелище, и я не хочу быть похожей на этих людей. Мой редактор говорит, что очень важно поймать момент, когда ты пишешь последний текст и ставишь точку. Надеюсь, что я этот момент почувствую.


Роман СУПЕР, РЕН-ТВ

Началось все с того, что в моей родной поселковой школе номер три в городе Дмитрове все было очень плохо. Особенно с уроками истории. За 11 лет у нас сменилось человек 15 историков-учителей. Кто только не преподавал: инженер, спортсмен, бандит, алкоголик, и, кажется, был даже один педофил-историк, но его очень быстро уволили. Поэтому я очень плохо знаю историю. И когда нужно было куда-то поступать, то я тупо выбирал вуз без вступительной истории. На журфаке МГУ среди вступительных экзаменов истории не было. Вот я и поступил. И уже потом благодарил бога за то, что он подложил нашей школе всех этих бандитов, спортсменов и педофилов-историков. Пять лет на журфаке были лучшими в жизни.

К третьему курсу нам надо было уже вовсю проходить практику. К тому времени я был весьма ангажированным человеком. Поэтому мы с другом Сашей Уржановым пошли носить штативы на никому в России не известный телеканал RTVI, потому что там работал директором и ведущим наш кумир детства Андрей Норкин. Так я поселился на оппозиционном чердачке в Большом Палашевском переулке. Раньше на этом чердачке Гусинский вроде бы как планировал построить себе корпоративный бассейн. А теперь там работали пара десятков человек олдскульного энтэвэшного разлива. Ну и мы с Сашей. Месяц носили штатив за корреспондентами, а потом как-то резко стали нести всякую прекрасную ерунду в эфир. За года четыре работы на RTVI нам никто ничего не запрещал. Ни слова не вычеркнули. Путин кровавый пидорас? О'кей. Только «пидорас» надо запикать.

К такой свободе быстро привыкаешь. Она расслабляет сфинктер и делает мысль длинной и гибкой на всю оставшуюся жизнь. Поэтому я очень рад, что было RTVI. Потом было НТВ. Это было совсем не то НТВ, на которое мы все мастурбировали. Но от этого не менее интересное и гораздо более живое, чем Евгений Киселев. Я был шеф-редактором сразу нескольких музыкальных программ. И тут мне дико повезло: здесь мне за все время работы не вычеркнули ни слова. А чего тут запрещать, когда речь идет о Надежде Бабкиной, а не о ее политическом кумире?

Потом был кризис. Народ лишился бабок, а следовательно, и Бабкиной. Проекты закрывались, спонсоры спивались, мрак. Под руку подвернулась ВГТРК. Этим госребятам, кажется, было насрать на кризис. Они как любили макароны, так и продолжали любить макароны. Институт госпропаганды, по-моему, финансируется быстрее всех оборонных предприятий у нас в стране. Мы посидели-погрустили и поняли, что тут два пути: либо медленно становиться таким же мудаком на зарплате, как все вокруг, либо партизанить. Понятно, что я выбрал первое. Шутка. Второе, конечно.

У нас с друзьями был главный проект — подружиться с мальчиком Костей, разносящим питьевую воду для кулеров, завербовать его и зафигачить в эти бутылки ЛСД. Потом подумали, что это очень дорого, да и эффекта было бы мало: ведущие информационных программ на ВГТРК, кажется, и так все время под чем-то. Эффективнее и правильнее было менять эфир своими трезвыми руками. Мы работали по двум фронтам: дестабилизировали обстановку в службе анонсов и производили раз в неделю программу «Флешбек».

Анонсы с каждым днем становились злее, беспощаднее и все менее живучими — с эфира их снимали тут же. Ну, например, программу про церковное осуждение гомосексуализма мы анонсировали слоганом «Не отрекаются любя», поездку Медведева в США — затылком президента на фоне Гарлема под песню Моррисси «America is not the world». Когда затопило Госдуму (было и такое), мы написали слоган «Она утонула». А в программе «Флешбек», которую снимали с эфиров через раз, мы показывали, как музыкант Макаревич делает фистинг мертвому поросенку, как русские люди в Международный день отказа от автотранспорта парализуют Москву одной огромной пробкой, как регионы строят потемкинские деревни под приезды Путина и Медведева, как простые люди тушат пожары лучше, чем профессионалы из МЧС. Был спецвыпуск, каким-то чудом вышедший в эфир, который назывался «Нас ничего не интересует» — такой привет всем федеральным молчунам из адского логова госпропаганды в жанре «праведный озалуп». Программу закрыли, конечно. И открыли только после того, как я с единомышленником уволился с ВГТРК.

Два года назад мне случайно позвонила Марианна Максимовская и сказала, что хватит заниматься фигней. С тех пор мы вместе. Со вторника по субботу практически живем в редакции и делаем программу «Неделя», которая структурно и по форме уступает очень многим другим программам этого жанра. Но «праведного озалупа» в ней больше, чем во всех вместе взятых программах в русском телевизоре.

Еще в «Неделе» никто и ничего не запрещает. Если возникают споры, то они скорее про вкусовщину, чем про цензуру. Все цензурные разборки, которые, конечно, существуют (давайте вспомним, кто у РЕН-ТВ главный акционер), берет на себя Максимовская. 99,9% запланированного на летучках выходит в эфир. И это круто.

Этот год был очень богатым профессионально и эмоционально для меня. Из удач — мой фильм про японскую Фукусиму. Я сразу после трагедии поехал туда, натерпелся, настрадался, насмотрелся, наудивлялся, хапнул радиации, вернулся в Москву и смонтировал полчаса видео. В итоге получилась вроде бы неплохая работа о том, как инопланетяне японцы переживают весь этот пиздец. Про то, как я там путешествовал по стране — от токийских борделей до смытого под ноль Сендая. Я хотел показать, что такое настоящее самурайское спокойствие: японцы пережили ужасную драму, но всем своим видом и действиями как бы намекают: эй, ребята, наша дурацкая и прекрасная планета все еще вертится.

Но самое большое откровение для меня случилось недавно, когда в Москву привозили пояс Богородицы. Я решил, что лучший способ понять эту бесконечную очередь за святыней — отстоять вместе со всеми этими людьми 15—20 часов. Без телевизионных наебок, без этих тупых синхронов, вырванных из контекста, без постановочных стендапов и так далее. Хороший сюжет получился, живой. И главное — я впервые за 27 лет жизни так сильно по-настоящему полюбил наш народ, спрятавшийся от собственного государства в этой очереди. Люди, которые во всех других многочисленных русских очередях ведут себя как свиньи, в этой очереди превратились в приятных, интересных, светлых, хорошо пахнущих и хорошо формулирующих ребят. Это крутой феномен, который я и пытался изучить.

Про смысл можно много пафосных слов сказать. Просто журналистика — это про здесь и сейчас. И смысл в том, чтобы не подменять «здесь и сейчас» на «там и потом». Все, что витает в воздухе, интересно и приятно ловить сачком и бережно складывать в баночку. Сейчас этим в телевизоре мало кто занимается. По пальцам рук Бориса Ельцина можно пересчитать журналистов.

Да вообще этот журналистский профессиональный смысл, по-моему, лежит на поверхности. Особенно в России. Вот, например, спиздило родное государство у людей миллиард долларов. Через схемы, банки, откаты, подставных лиц… и все, абсолютно все в стране это знают и понимают. Понимают даже примерно, как это произошло и кто конкретно это сделал. Но собрать доказательства, ткнуть в эти доказательства прокурорские носы и попробовать все это довести до праведного конца — никто не может. Потому что или яиц нет, или времени. Или желания. И адвокат и, как его называют, блогер Леша Навальный гораздо больший журналист, чем все мы вместе взятые. С яйцами побольше, чем у Джереми Рона (знаменитейший порноактер).

Я пишу для журнала «Большой город». Самая сильная причина — это любовь к русскому языку. Выразить ее в восьми минутах, которые отводятся на телесюжеты, не всегда получается. А в журнальных текстах у тебя развязаны руки. Хороший язык — это очень большой дефицит в российских СМИ. Я бы назвал язык современного журналиста языком пресс-релизов. Ну правда, это же невозможно читать и слушать: штампы, унылость и какая-то безысходность. Все эти «покажет время», «как заявил», «остается гадать», «а теперь к официальной хронике»… Это страшнее любой цензуры. Публикации в журналах — это для меня необходимый сеанс экзорцизма. Пишешь и изгоняешь из себя самоцензуру, штампы, условности, отточия в матерных формулировках и прочих бесов. Или это можно сравнить с занятием сексом с русским языком. Это приятно.

У нас с другом Сашей Уржановым (все тот же с RTVI и из «Центрального телевидения») есть стартап длиною в жизнь. Он называется «Карма-ТВ». Это такое интернет-хулиганство. Иногда изящное, иногда не очень. Мы снимаем программы, клипы, сюжеты, истории, какие-то штуки смешные, заворачиваем это так, как не получилось бы на большом телике, и выкладываем в ютьюб. У «Кармы» есть своя небольшая, но милая армия поклонников.

Хотим в ближайшем будущем снимать фильм-мокьюментари про молодые годы Геннадия Онищенко. Секретов не буду раскрывать. Называться будет «Доктор Хаос». Даже сценарий вроде бы написали. Еще мы готовим, верстаем, копим деньги на собственный журнал. Опять же из уважения к бумаге и русскому языку. Он будет называться «Милый друг», у него будут неприлично красивая обложка и очень смешные, трогательные тексты от, простите за нескромность, лучших авторов в стране. Пока это все, что я могу рассказать о журнале. Работа кипит. Страшно сглазить.

Что будет через десять лет? Я не знаю, что будет завтра. Слушайте, у нас телевизионщики за год преодолевают тот путь, который седовласые бибисишники идут лет двадцать. Это плохо. Но это так. Сегодня ты полотер. Завтра — парламентер. Но я стараюсь не думать об этом. Это развращает. Просто делаю сюжеты. И молюсь, чтобы семья и дальше терпела постоянное мое отсутствие.

{-page-}

 

Григорий ТУМАНОВ, «Газета.Ру»

Собственно, вопрос, кем быть, передо мной вообще никогда не стоял. То, что хочу быть журналистом, я твердо решил года в три. Пример был постоянно перед глазами: мой большой усатый папа, пишущий во всякие там российские и не очень газеты, всегда казался мне жутко важным и деловым, поэтому и я хотел быть таким же. Периодически он, встревоженный, подбегал к телефону, что-то говорил на французском, например, и садился что-то писать на бумаге. Я, естественно, вообще ничего не понимал из того, что он пишет, но подражать хотелось, поэтому я просто брал стопку белых листов и рисовал на них волнистые линии и закорючки, а всем, кто спрашивал, отвечал: «Я пишу важные комментарии к событиям». Полноценного представления о профессии у меня не появилось и позднее, когда я вступил в более сознательный возраст.

Мне было лет 15, когда я решил, что надо уже как-то начинать так называемую карьеру. Я пошел в управу в своем спальнике и попросил у тамошних тетенек, выпускающих какой-то ад вроде «Вестника Южного округа», взять меня к ним писать. Первым моим заданием было осветить сенсационно закончившийся победой команды из района Москворечье-Сабурово школьный баскетбольный чемпионат. Смешно, но, по сути, то же самое я много времени спустя делал для того же Esquire, но тогда собирать монологи школьных физруков мне казалось не очень-то крутым. Тем не менее я набрал их очень много, в газете вышла четвертая часть всего, а когда я получил за это дело 302 рубля 15 копеек, я окончательно разочаровался в государственных СМИ и больше в районной управе не появлялся.

Потом, когда я уже попал в университет, что-то пописывал в «Московский комсомолец», но особого удовольствия это не приносило, и я уж было начал разочаровываться. Но на тот момент я уже читал всякие подшивки утренней прессы, сидел на разных интернет-СМИ и, в общем, довольно скоро понял, что хочется почему-то именно в «Газету.Ру». В 2008 году, когда я пришел туда еще стажером и написал чудовищного вида и содержания заметку про какую-то очередную инициативу Минобороны, я был в полном восторге.

Попав в отдел «Общество», я понял, какой кайф могут доставлять всякие походы по судам, попытки (успешные и не очень) что-то выуживать из ментов, адвокатов или же вникать в какой-нибудь очередной дикий законопроект. То есть тогда для меня, совершенно вообще зеленого, восторг был от самой возможности реально писать серьезные истории в серьезное СМИ.

Ясно, что к тому моменту я держал в голове такие вещи, как «пресса — четвертая власть», что можно каким-то людям с ее помощью помогать, но со временем понял, что если это и так, то с огромным количеством оговорок. Главная оговорка лишь в том, пробьет какая-то история ту или иную госструктуру, о которой ты пишешь, или нет. И тут каждый раз не угадаешь, на самом деле. Мне, например, приятно думать, что я сыграл не последнюю роль в увольнении бывшего начальника РОВД Благовещенска, который приказал избить половину города, с поста помощника главы администрации. Он, конечно, тут же нашел себе работу в какой-то частной коммерческой фирме, ну и пожалуйста — в мою функцию как журналиста и не входит портить ему жизнь, иначе бы я ему бумажный пакет с дерьмом под дверь положил и поджег.

И вот это чувство, когда есть ощущение, что «газета выступила — что сделано», — оно совершенно прекрасное, хоть и редкое. Поэтому, наверное, я и нащупал свою тему: права человека и все, что с этим связано, а также всякий экстремизм, потому что это просто очень интересно.

Последний раз меня это чувство настигло осенью. Крутой адвокат Дима Динзе рассказал мне такую историю: он давно получал всякие слухи про то, что в тюремной больнице имени Гааза в Питере люди умирают пачками, их тупо не лечат, относятся к ним как к скотам. В общем, нам удалось (нелегально, конечно) связаться с заключенным, который спрятал у себя мобильный телефон. Мы собрали еще несколько свидетельств того, что в той больнице творится ад, и у нас в газете вышла заметка. Первыми ею заинтересовались ребята из Би-би-си. Ясно, что тему застолбили мы, поэтому они пошли по нашим следам и стали дальше обзванивать всяких экспертов, а заодно — тюремщиков.

В центральном аппарате ФСИН к тому моменту заметку уже прочитали и поняли, что дело пахнет очень и очень плохо. В итоге было официально объявлено, что в Питер поехала специальная проверка. Это, считали мы, был успех. Правда, в итоге стало ясно, что проверка ездила туда лишь с той целью, чтобы подтвердить, что тамошние врачи и тюремщики — молодцы и все делают правильно, Россия — наше отечество, а смерть неизбежна. Мол, все умирают, а персонал себя ведет приемлемо. Тот зек, с которым мы говорили по телефону, спустя несколько дней позвонил мне из поезда. Сказал, что его по этапу отправляют в Карелию, где ему с его ВИЧ и туберкулезом точно не выжить, после чего разговор прервался. Больше я ни его, ни о нем ничего не слышал.

При этом писать непонятную хренотень, как и многим, приходилось, и не раз. Правда, тут речь не о джинсе или там цензурных каких-то моментах. Просто иногда мировоззрение редактора не совпадает с моим. Какие-нибудь никому на хрен не нужные доклады ВОЗ про алкоголизм в России, на который, как мне казалось, не имеет смысла тратить ни сил, ни времени. Подписывался, само собой, под такой хренью не своим именем.

А еще, конечно, мешает отсутствие реальных героев. Вот людей, про которых круто и интересно писать, очень и очень мало сейчас. Есть адвокат Динзе, вот есть там коллективно-анонимные анархисты, жгущие тачки, есть еще какие-то выпуклые чуваки, которых интересно спрашивать про них самих, писать про них и т.д. Мне лично все эти саксесс-стори и их фигуранты вроде какого-нибудь очередного миллиардера неприятны и неинтересны. Я за людей, а они на людей не похожи совсем. Крутые ребята всегда где-нибудь да есть, другой вопрос — убедить редактора, что они крутые и давай про них напишем. Тут журналисты иногда бывают похожи на тех самых ментов: «Вот убьют вас, тогда и приходите».

Ну и всякие технические моменты. Вроде тех, что полиция и спецслужбы так до сих пор и не врубились, что чем постоянно ныть про то, что «им никто не доверяет», следует активнее разговаривать с нами, и не на языке роботов. Хотя им скорее всего похуй.


Илья БАРАБАНОВ, The New Times

В этом году будет пять лет, как я работаю в журнале The New Times. А вообще я 10 лет в профессии. До этого два года работал в «Газете.Ру», еще раньше стажировался в «Новой».
Расследования — это самое здоровское, что можно делать в профессии. Но изданий, где можно делать расследования, почти не осталось. Журнал The New Times создавался Иреной Лесневской как свободная площадка. За эти пять лет эта идея успешно реализуется. Вряд ли в других местах было бы такое же ощущение свободы, отсутствие рамок и цензуры.

Когда человек включает «Первый канал», у него формируется искаженная картина мира. Я вижу нашу задачу в том, чтобы донести до людей, что действительно происходит во властных кругах этой страны. Реализация права на информацию, а не на рассказ о том, как Путин засеял гектар пшеницы, а потом нашел амфору.

Иногда это получается: например, материал про московский ОМОН прочитало больше миллиона человек. Эта статья повлияла на положение дел в московской полиции: пускай на непродолжительное время, но практика незаконных подработок была прекращена. Мы часто пишем о незаконно осужденных людях, и иногда это помогает. Восстановление справедливости принципиально важно для любого человека, не только для журналиста.

В прошлом году мы делали исследование «Власть ОПГ», где просто прописывали, как в нашей стране переплетены те ветви власти, которые должны быть независимыми: суд, прокуратура, ФСБ. Это был долгий, кропотливый труд. Наташа (Морарь. — П.Б.) делала ряд публикаций по отмывке денег, за что ее в конце концов и выслали. Это была сложная работа с большим количеством людей и документов.

Мы не оппозиционное издание, это глупость полная, мы последний независимый журнал! Мы никого не поддерживаем. Оппозиция нашими публикацими часто бывает недовольна: и партия «Яблоко», и Каспаров. Журналисты — они не роботы, добиться стопроцентной объективности невозможно. Но мы не вступаем в партии и движения.

К власти я отношусь резко критически после событий с Наташей. Но мы боролись через суд и писали статьи, а не бросали коктейль Молотова. Я считаю, что журналист не должен выступать оратором и ходить с транспарантом. Мы с Ромой Доброхотовым (корреспондент портала Slon.ru и лидер молодежного движения «Мы». — П.Б.) много спорили об этом.

Мы стараемся общаться с властью. Например, проект интервью с губернаторами: их мысли о происходящих в стране процессах. Но общаться с государством сложно. Центр общественных связей ФСБ получает зарплату на наши деньги. При этом они отвечают на запрос через два-три месяца иногда. Понятно, что у журналиста нет возможности ждать месяц комментарий.

Мы предоставим площадку всем, кто хочет. Но только если это интересно. Кому интересно мнение Кристины Потупчик? Если мы будем писать о том, как Росмолодежь пилит деньги, мы обязательно ей позвоним.

Через десять лет хотел бы так же работать журналистом. Хотя я не уверен, что такая возможность будет. Думаю, нас ждет закручивание гаек через месяц после того, как определенный человек вернется в Кремль.

{-page-}

 

Дарья ПОЛЫГАЕВА, «Эхо Москвы»

Я начала работать еще в школе, в 11-м классе. Публикации в тверской молодежной газете «Смена» вряд ли можно назвать чем-то серьезным, зато я сохранила их как образцы цензуры — именно там из заметки про митинг движения «Наши» вырезали весь мой подростковый скептицизм. Спокойный, даже скорее безразличный редактор тогда говорил, что да, ему тоже «не нравится», но «попросили».

По-настоящему работать я начала два года спустя, на втором курсе журфака МГУ, в «Новой газете». Писала новости для сайта. В начале 2008-го я пришла стажироваться на «Эхо». За полгода до этого была там на практике, и когда после нее меня не оставили на работу, страшно расстроилась, это была настоящая трагедия. Я плакала у памятника Ломоносову на Моховой! Поэтому, поработав в «Новой», решила попробовать вернуться, и меня взяли. Мне было 18 лет.

Работа на «Эхе» была мечтой. Я начала слушать радиостанцию в 11-м классе. К тому моменту я была поклонницей Леонида Парфенова. «Намедни» закрыли, а разговорное радио стало для меня настоящим откровением. Сейчас я работаю корреспондентом службы информации. Сюжеты делаю самые разные — от рассказа про свадьбу принца Уильяма до прямого включения с места терактов в московском метро. Иногда веду эфиры.

Свои материалы на «Эхе» я делю на важные по форме и по содержанию. По форме важно, как отмонтировать звук, какие подложку, фон, крик, синхрон поставить и в какой последовательности. Мне кажется неплохим материал о результатах расследования МАКом катастрофы под Смоленском — я тогда под свой текст подложила шум самолета, вставила переговоры пилотов. Материал заканчивался криками погибающих летчиков — эти звуки обнародовал сам авиационный комитет. Все получилось, с одной стороны, очень сценично. С другой — полностью достоверно.

С точки зрения содержания для меня важны материалы из Междуреченска, где я жила почти неделю после взрыва на шахте «Распадская». Это была сложная и интересная работа. По возвращении меня накрыла довольно сильная депрессия, потому что столько горя даже посторонему вроде меня выдержать нелегко.

Суды часто интереснее всего остального. Особый смысл я видела в освещении второго дела ЮКОСа. Это чертовски глупо звучит, я понимаю, — все знали, чем это закончится. Смысл был в том, что в седьмом зале Хамовнического суда четыре дня в неделю я могла видеть людей, которые не сдавались. Три дня из четырех они очень красиво не сдавались. Их стойкость вдохновляла. И за этим процессом я видела скорее личную историю, не политическую.

Разочарования в профессии сейчас больше, чем удовлетворения. Конечно, митинги на Чистых и Болотная воодушевляют — просто потому, что я таких акций никогда не видела. Не знаю, надолго ли это. Драйв — конечно. Но он почти всегда только в командировках, а командировок мало. Радиостанции проще найти фрилансера, чем отправить на место событий своего человека.

Смысл работы пропал, наверное, год назад. Смысл пропадает, когда ты осваиваешься, привыкаешь, и каждый день как предыдущий: митинги оппозиции (несколько сотен протестующих, лица — все знакомые, Серегу Удальцова вяжут), пресс-конференции (тратить два часа ради одного вопроса?), суды. Иногда смысл работы в том, чтобы уложить пять звуков в полутораминутный материал. Иногда — ни в чем. Работа в службе информации очень поверхностна — ты знаешь обо всем понемногу и ничего подробно. Поэтому для меня важно понимать, зачем рассказывать эти истории. Сейчас такого понимания нет.

Я считаю, что цензура есть везде. На «Эхе» — вертикаль власти во всех смыслах этого выражения. Все ключевые решения принимает главный редактор, и оспаривать их не то что невозможно — бессмысленно. Тут либо соглашайся, либо уходи. Но за все время моей работы здесь не было решения, из-за которого я хотела бы уйти.

Я продолжаю работать по разным причинам. Во-первых, уходить особо некуда. В России почти нет рынка «нормальных» — я даже не говорю «профессиональных» — «нормальных» СМИ. Сколько их? Пять-семь изданий? И там будет лучше? Другие митинги, другие новости? Журналистика в России — не конъюнктурная профессия. Журналисты пишут для журналистов. Или этот текст читает кто-то другой? Во-вторых, с «Эха» уволиться очень сложно. Это как из семьи уйти. У нас довольно адекватные графики, поэтому работа редко мешала моей личной жизни. Более того, я почти четыре года совмещала ее с обучением на дневном отделении.

Если в профессии не появится больше смысла, через 10 лет меня в профессии не будет. Я решила получить второе высшее образование — сценарное. Почему-то мне кажется, что придумывать свой мир важнее и интереснее, чем описывать этот.


Андрей КОЗЕНКО, «Коммерсантъ»

Ну, у меня отец журналист. И я, по большому счету, кем-то другим себя с сознательного возраста и не видел. Даже на выпускном вечере в школе падал на пол со словами «Я будущий журналист!» Никого не обманул в итоге. Окончил филфак в Саратове, прочитав тонны книг. Работал в местной прессе, довольно быстро добрался до потолка. Стал корреспондентом «Коммерса» в Саратове. Отсидел от звонка до звонка в областном суде процесс над Лимоновым в 2004 году. Потом поехал на стажировку в московский «Ъ». Увидел дверную ручку в форме вытянутой руки. И после стажировки сказал: если вы меня к себе не заберете, я к этой ручке прикуюсь. В итоге оказался там, где есть.

Первые полгода жизнь в Зеленограде (потому что снять квартиру из-за спешки получилось только там) на одних пельменях (потому что больше и не хватало ни на что) и практически без сна (потому что времени нет) была несколько сложной. К жанру информационной журналистики по определению прилагается перманентный напряг — ничего с этим не сделаешь. Но в Москве я увидел, что потолок запредельно высокий. Расти, расти и еще расти. Чем я, собственно, и стараюсь заниматься. В любом другом городе России я, к сожалению, себя не представляю. Эмоционально всего хватает: разочарование, удовлетворение, раздражение, усталость, радость — это все перемешивается в такой коктейль. Когда я умру и попаду в рай, то буду только спать там.

Смысл в профессии: первый — тупо информировать. Не сеять доброе и разумное, а именно информировать. А дальше сами думайте, сопоставляйте, делайте выводы. И в реакции на заметки, конечно, смысл. Просыпаешься утром, а там сотни лайков в Фейсбуке, президент поручения разобраться дает (такое реально было несколько раз). Забавные ощущения возникают.

В 2006 году я начал делать тексты для Российского фонда помощи ИД «Ъ». Так получилось, что все штатные гении были в отпуске, и я полетел в Волгоград. Надо было написать репортаж про двухлетнюю девочку с абсолютно адским пороком сердца — в России его даже и не брались оперировать. Надо было в Германии, и цена вопроса — за 2 млн рублей. И мне надо уговорить своим текстом читателей эти деньги дать. Мы пообщались, поиграли, потрындели. Я приехал в волгоградскую редакцию «Ъ». Набил заметку, стараясь не думать о цене вопроса, и улетел в Москву. На следующий день подошел руководитель фонда помощи и сказал, что деньги читатели за полдня собрали. Даже больше — и излишек на других детей потратят, с менее серьезными болячками. Я в тот день от эйфории в метро зайти не мог, домой пешком шел километров десять. Операцию сделали, все о'кей. В прошлом году мне девочкину фотографию прислали — прекрасный ребенок. Ни одна информационная заметка с этим пережитым не сравнится.

Моя жена живет в Австралии, но для меня переезд — это пока открытый вопрос. Если мы говорим только о карьере, то мое место здесь, конечно. С другой стороны, должна же быть мечта. Тем более что у нее такое красивое название — Австралия. Накопить денег, взять в лизинг мотель на Голд-Косте, беседовать с постояльцами и ходить в белых шортах триста дней в году. Две жизни в одной — круто. Хотя на деле, надо признать, Австралия для меня — это гребаная деревня. Там ску-учно, и ты там таджик. С женой мы до исступления спорили на эту тему и ни до чего пока так и не доспорились. Посмотрим, я ни от чего не зарекаюсь.

Ну и еще один нюанс, о котором глупо не говорить. Мы живем в стране и работаем в профессии, где трехчасовая готовность собраться и свалить является нормальным таким условием для выживания. Таким же, как на красный свет дорогу не переходить. Вид на жительство в другой стране лишним не является.


Илья АЗАР, Lenta.ru

В детстве очень хотел стать писателем, пока учился в школе, писал рассказики. Мечта писать романы никуда не делась, но при столкновении с реальностью преобразовалась в работу корреспондентом ленты новостей одной спортивной газеты. Ну, а дальше пошло-поехало.

Бросить все хочу постоянно и уехать в путешествие по Африке или Южной Америке. Сейчас, правда, это стало реже происходить, потому что застой в России наконец-то кончился, началось брожение масс, и работать в кои-то веки стало интереснее. На фоне последних двух лет невозможно не вдохновиться нынешним состоянием дел. Сначала история с Прохоровым — Сурковым, потом подъем гражданского общества на выборах 4 декабря и на митингах после него. Это сильно отличается от того, когда политические журналисты сидели и ждали новых ответов Путина и Медведева на вопрос «Кто будет баллотироваться в 2012-м». И любой полунамек или полувдох одного из них нужно было интерпретировать, звонить экспертам с вопросом «не исключаете ли вы, что» и т.п. Более скучную работу и представить сложно, а тут прорвало.

Гражданское общество, которое начало зарождаться еще в прошлом году — с Навального, Чириковой и синих ведерок, уже обратно в песок не уйдет. Оно будет расти, крепнуть, и новых ярких персонажей будет становиться больше. Мне вообще не кажется, что есть какой-то дефицит тем у российской журналистики. Единственная проблема — в малом числе площадок для самореализации журналистов. Фактически осталось две газеты, два журнала и три-четыре сайта, где можно рассказать почти любую историю, не боясь, что ее зарежут.

В журналистике я себя через десять лет не вижу. Честно говоря, мне кажется, в 37 лет бегать по митингам будет тяжеловато: живот растет, ноги все чаще болят, старость не радость. При этом редакторская работа, да не обидятся на меня редакторы, всегда мне казалась скучнейшим занятием, синекурой. Становиться кем-то вроде Шендеровича, то есть оппозиционным публицистом, тем более нет никакого желания. Разве что только командировки в горячие точки, это интересно всегда, и именно за это я люблю профессию: за возможность путешествовать в уникальные, интересные места и рассказывать о происходящем там людям. Едва ли, будучи врачом или бизнесменом, я попаду в казахстанский Жанаозен на второй день после расстрела там полицией местного населения или пообщаюсь со спикером Матвиенко в ее кабинете. Сам же я надеюсь поскорее открыть бар/хостел/кальянную/фалафельную, а лучше все вместе.

Материалами из «горячих точек» я всегда недоволен, так как знаю, что всегда можно было сделать больше, спать меньше и написать лучше. Вот только что в Жанаозене. Мы с коллегами приехали туда на такси (иначе никак), оставили вещи в такси, которое обещало нас дождаться. Вот только на центральной площади нас арестовали и держали в ОВД четыре часа. Когда мы вернулись, никакого таксиста на месте не было, потому что в городе началась жесточайшая зачистка. Мы были уверены, что таксиста задержали, обыскали машину, нашли три рюкзака с вещами, ноутбуками и т.п. Потом выяснилось, что таксиста действительно задержали, но сначала он отделался инвалидным удостверением, а когда в панике выезжал из города и где был самый серьезный блокпост, он встретил знакомого, который махнул ему: проезжай. Хотя, когда мы позже выезжали на другом такси, там при нас пятерых человек вытащили из машины, кинули на землю мордой в пол и били сапогами по голове. Страх был именно в том, что его арестовали, а вещи конфисковали. Жалко было ноутбуки — это бы серьезно усложнило процесс написания репортажа. Сапогом по голове вообще не страшно даже, и тем более если по своей, это часть профессии и отличная деталь для репортажа.

Насмерть не хотелось бы, хотя репортаж с того света — это, конечно, была бы сенсация, вершина журналистской карьеры.