«Люди, которые сидят в “Жан-Жаке”, более маргинальны, чем проститутки с трассы»

Корреспонденты либеральных СМИ рассказали ПОЛИНЕ БЫХОВСКОЙ о себе и о том, как можно распорядиться свободой слова

 

Елена КОСТЮЧЕНКО, «Новая газета»

В «Новой газете» я работаю семь лет, а в журналистике – девять. Первые два года я отработала в Ярославле в региональном издании «Северный край». У меня при выборе профессии не было никаких возвышенных устремлений, просто мне нужны были деньги на бытовые вещи типа сапог, шмоток. Та газета была подконтрольна местной администрации, и даже невинные заметки выходили с большими проблемами. Там же я стала главным редактором молодежного приложения. У меня было около двадцати сотрудников, которых мы набрали по школам, дети 13–15 лет. Когда мы начали делать материалы на социальные темы, этих детей начали жестко прессовать в школах. Редакция «Северного края» была на нашей стороне, но просила не обострять конфликт. В школу вызывали родителей, грозили лишить золотых медалей. Тетки-чиновницы чморили 13-летнюю девочку за маленькую заметку про тяжелую входную дверь в школу, которую не могли открыть первоклашки. Я ночью встречалась с ее мамой, та говорила: «Во что вы втянули мою дочь?» В итоге девочка получила золотую медаль и больше журналистикой не занималась – пообещала учителям.

В 10-м классе я случайно купила и прочитала «Новую газету», в том числе статьи Анны Политковской, и поняла, что журналистика – это не то, чем я занимаюсь. Я поняла, что в принципе есть редакция, которая своих не сдает, где слово с делом не расходится. «Мы вас будем защищать, но вот тут помолчите», такого нет. Кроме того, несмотря на то что я тогда считала себя очень информированной, оказалось, что я вообще ничего не знаю про свою страну.

Через год я переехала в Москву и поступила на журфак МГУ, потому что мне нужно было общежитие. В «Новой» я сразу попала в отдел к Нугзару Кобаевичу Микеладзе. Мне очень повезло с редактором, он великий. Например, он умеет находить у стажеров зачатки стиля, сильные стороны и развивать их. Он постоянно ставит планку чуть выше, чем то, что ты делала до этого. Каждый раз ты с трудом через эту планку переваливаешься – и очень быстро растешь. И он понимает про русский язык гораздо, гораздо больше, чем я, например.

Я пишу репортажи и расследования. Химкинский лес, эмигранты, общежития, криминал, сотрудники правоохранительных органов... Фиксированных тем, в принципе, нет. Я пишу про людей. Особенно меня интересуют закрытые сообщества, законы, которые действуют внутри них, их взаимодействие с внешним миром. Проститутки, глухие, социальные сироты... У нас нет общества как такового, есть куча кластеров, которые не пересекаются друг с другом. Вот, например, есть тусовка молодых литераторов, которые заседают в «Жан-Жаке», и есть дорожные рабочие из узбекского Зафарбада, которые ночуют в строительном вагончике на пятом километре от МКАД – и эти люди вообще никогда не пересекаются. Разве что один ехал на машине с тусовки на тусовку и из окна увидел оранжевый жилет. И все. И им неинтересна жизнь друг друга абсолютно.

Нет, мне не кажется, что я пишу про маргиналов. По-моему, люди из «Жан-Жака» более маргинальны, чем проститутки с трассы. Проститутки ближе к жизни: они знают реальную цену деньгам, знают цену каждому прожитому дню. Они по-настоящему видят людей, они не такие зашоренные. У хипстеров и интеллигенции часто нарушены базовые инстинкты, и они не могут воспринимать мир иначе, как через сложные культурологические конструкции. У меня много знакомых среди этого сообщества, и когда я с ними встречаюсь после командировок и рассказываю, «как там», они отвечают: «Да-да, во времена поздней Византии тоже так было», и мне хочется двинуть им стулом.

В нашей редакции ты считаешься эффективным журналистом, не только когда тексты регулярно выходят, но и когда что-то меняется от твоих публикаций. И я пару лет назад подсчитала: внятная официальная реакция приходит примерно на каждую 30-ю мою статью, и где-то на каждую 50-ю что-то меняется к лучшему. И это, прямо говоря, очень хуевая статистика. В других профессиях критерий эффективности гораздо яснее: врач, следователь... Это одна из тяжелых вещей. Особенно когда долго занимаешься одной темой. Вот Химкинским лесом я занимаюсь три с половиной года, и это очень долго, учитывая, что мне 24. За это время был искалечен мой друг Михаил Бекетов, мой знакомый Константин Фетисов, вообще было много всякого пиздеца: на моих глазах людям ломали кости, мне самой рвали связки на шее. Много всего было страшного, радостного, разного... И вот сейчас остался клочок этого Химкинского леса и последние десять человек, которые сейчас стоят там зимним лагерем. Мне сейчас очень тяжело писать про Химки, потому что нет надежды.

Еще очень тяжело, когда убивают коллег. За те семь лет, что я работаю в «Новой», убили Анну Политковскую, Настю Бабурову, Стаса Маркелова, Наташу Эстемирову. Всего за 18 лет существования «Новой» убито девять человек. Факт в том, что у нас каждые 2-3 года кого-то убивают, и это очень тяжело. У нас близкие отношения внутри редакции: это мои друзья, мои самые близкие люди, и я стараюсь не думать о том, кто будет следующий. Но все равно иногда думаю.

Я, как и все, впрочем, соблюдаю элементарные правила безопасности. Я больше не живу с младшей сестрой после того, как ее пытались похитить, пару раз меняла квартиру. Я не размещаю в соцсетях место, где я живу. Но это отсекает скорее фанатиков, непрофессионалов. От серьезных людей это не защищает, конечно. У нас правоохранительные органы так близки к криминалу, что средства, помогающие установить твое местоположение и маршруты – билинг, прослушка – сдаются за очень маленькие деньги. Вообще очень легко установить, где бывает человек и что он делает. И что? И ничего. Вы же не думаете каждый день, что вас собьет машина, но стараетесь правильно переходить дорогу. Никакого ежедневного страха нет.

Вообще я получаю большое удовольствие от ежедневной работы: я куда-то еду, общаюсь с людьми, собираю инфу, пишу текст, он проходит редактуру, корректуру, выходит в печать. Очень круто. И эта бытовая радость полностью перекрывает негатив. Для меня сейчас нет ничего важнее, чем моя работа. И те риски, которые есть, такая же часть профессии, как верстка, например. Главное – четко осознавать и риски, и свои эмоции. Если это загонять куда-то вглубь, появляется самоцензура. Это вообще самый мощный вид цензуры в российских медиа. Нет страшной кровавой путинской гэбни, которая звонит в каждую газету, журналисты и редактора сами отлично справляются. Смешно, что часто этот страх не формулируется дальше, чем «как бы что ни вышло». К нам часто приходят стажеры: второкурсники, третьекурсники. Иногда они уже прошли практику где-нибудь в МК или КП, или еще хуже – в районке – и прямо спрашивают, в чью пользу писать. Им уже все объяснили старшие коллеги-мудаки: как именно нужно писать, что «лезть на рожон» не нужно и глупо, что самый кайф в профессии – в фуршетах, пресс-турах и окладах. Вообще такие сорокалетние всезнайки – жалкое зрелище, и я не хочу быть похожей на этих людей. Мой редактор говорит, что очень важно поймать момент, когда ты пишешь последний текст и ставишь точку. Надеюсь, что я этот момент почувствую.


Роман СУПЕР, РЕН-ТВ

Началось все с того, что в моей родной поселковой школе номер три в городе Дмитрове все было очень плохо. Особенно с уроками истории. За 11 лет у нас сменилось человек 15 историков-учителей. Кто только не преподавал: инженер, спортсмен, бандит, алкоголик, и, кажется, был даже один педофил-историк, но его очень быстро уволили. Поэтому я очень плохо знаю историю. И когда нужно было куда-то поступать, то я тупо выбирал вуз без вступительной истории. На журфаке МГУ среди вступительных экзаменов истории не было. Вот я и поступил. И уже потом благодарил бога за то, что он подложил нашей школе всех этих бандитов, спортсменов и педофилов-историков. Пять лет на журфаке были лучшими в жизни.

К третьему курсу нам надо было уже вовсю проходить практику. К тому времени я был весьма ангажированным человеком. Поэтому мы с другом Сашей Уржановым пошли носить штативы на никому в России не известный телеканал RTVI, потому что там работал директором и ведущим наш кумир детства Андрей Норкин. Так я поселился на оппозиционном чердачке в Большом Палашевском переулке. Раньше на этом чердачке Гусинский вроде бы как планировал построить себе корпоративный бассейн. А теперь там работали пара десятков человек олдскульного энтэвэшного разлива. Ну и мы с Сашей. Месяц носили штатив за корреспондентами, а потом как-то резко стали нести всякую прекрасную ерунду в эфир. За года четыре работы на RTVI нам никто ничего не запрещал. Ни слова не вычеркнули. Путин кровавый пидорас? О'кей. Только «пидорас» надо запикать.

К такой свободе быстро привыкаешь. Она расслабляет сфинктер и делает мысль длинной и гибкой на всю оставшуюся жизнь. Поэтому я очень рад, что было RTVI. Потом было НТВ. Это было совсем не то НТВ, на которое мы все мастурбировали. Но от этого не менее интересное и гораздо более живое, чем Евгений Киселев. Я был шеф-редактором сразу нескольких музыкальных программ. И тут мне дико повезло: здесь мне за все время работы не вычеркнули ни слова. А чего тут запрещать, когда речь идет о Надежде Бабкиной, а не о ее политическом кумире?

Потом был кризис. Народ лишился бабок, а следовательно, и Бабкиной. Проекты закрывались, спонсоры спивались, мрак. Под руку подвернулась ВГТРК. Этим госребятам, кажется, было насрать на кризис. Они как любили макароны, так и продолжали любить макароны. Институт госпропаганды, по-моему, финансируется быстрее всех оборонных предприятий у нас в стране. Мы посидели-погрустили и поняли, что тут два пути: либо медленно становиться таким же мудаком на зарплате, как все вокруг, либо партизанить. Понятно, что я выбрал первое. Шутка. Второе, конечно.

У нас с друзьями был главный проект — подружиться с мальчиком Костей, разносящим питьевую воду для кулеров, завербовать его и зафигачить в эти бутылки ЛСД. Потом подумали, что это очень дорого, да и эффекта было бы мало: ведущие информационных программ на ВГТРК, кажется, и так все время под чем-то. Эффективнее и правильнее было менять эфир своими трезвыми руками. Мы работали по двум фронтам: дестабилизировали обстановку в службе анонсов и производили раз в неделю программу «Флешбек».

Анонсы с каждым днем становились злее, беспощаднее и все менее живучими — с эфира их снимали тут же. Ну, например, программу про церковное осуждение гомосексуализма мы анонсировали слоганом «Не отрекаются любя», поездку Медведева в США — затылком президента на фоне Гарлема под песню Моррисси «America is not the world». Когда затопило Госдуму (было и такое), мы написали слоган «Она утонула». А в программе «Флешбек», которую снимали с эфиров через раз, мы показывали, как музыкант Макаревич делает фистинг мертвому поросенку, как русские люди в Международный день отказа от автотранспорта парализуют Москву одной огромной пробкой, как регионы строят потемкинские деревни под приезды Путина и Медведева, как простые люди тушат пожары лучше, чем профессионалы из МЧС. Был спецвыпуск, каким-то чудом вышедший в эфир, который назывался «Нас ничего не интересует» — такой привет всем федеральным молчунам из адского логова госпропаганды в жанре «праведный озалуп». Программу закрыли, конечно. И открыли только после того, как я с единомышленником уволился с ВГТРК.

Два года назад мне случайно позвонила Марианна Максимовская и сказала, что хватит заниматься фигней. С тех пор мы вместе. Со вторника по субботу практически живем в редакции и делаем программу «Неделя», которая структурно и по форме уступает очень многим другим программам этого жанра. Но «праведного озалупа» в ней больше, чем во всех вместе взятых программах в русском телевизоре.

Еще в «Неделе» никто и ничего не запрещает. Если возникают споры, то они скорее про вкусовщину, чем про цензуру. Все цензурные разборки, которые, конечно, существуют (давайте вспомним, кто у РЕН-ТВ главный акционер), берет на себя Максимовская. 99,9% запланированного на летучках выходит в эфир. И это круто.

Этот год был очень богатым профессионально и эмоционально для меня. Из удач — мой фильм про японскую Фукусиму. Я сразу после трагедии поехал туда, натерпелся, настрадался, насмотрелся, наудивлялся, хапнул радиации, вернулся в Москву и смонтировал полчаса видео. В итоге получилась вроде бы неплохая работа о том, как инопланетяне японцы переживают весь этот пиздец. Про то, как я там путешествовал по стране — от токийских борделей до смытого под ноль Сендая. Я хотел показать, что такое настоящее самурайское спокойствие: японцы пережили ужасную драму, но всем своим видом и действиями как бы намекают: эй, ребята, наша дурацкая и прекрасная планета все еще вертится.

Но самое большое откровение для меня случилось недавно, когда в Москву привозили пояс Богородицы. Я решил, что лучший способ понять эту бесконечную очередь за святыней — отстоять вместе со всеми этими людьми 15—20 часов. Без телевизионных наебок, без этих тупых синхронов, вырванных из контекста, без постановочных стендапов и так далее. Хороший сюжет получился, живой. И главное — я впервые за 27 лет жизни так сильно по-настоящему полюбил наш народ, спрятавшийся от собственного государства в этой очереди. Люди, которые во всех других многочисленных русских очередях ведут себя как свиньи, в этой очереди превратились в приятных, интересных, светлых, хорошо пахнущих и хорошо формулирующих ребят. Это крутой феномен, который я и пытался изучить.

Про смысл можно много пафосных слов сказать. Просто журналистика — это про здесь и сейчас. И смысл в том, чтобы не подменять «здесь и сейчас» на «там и потом». Все, что витает в воздухе, интересно и приятно ловить сачком и бережно складывать в баночку. Сейчас этим в телевизоре мало кто занимается. По пальцам рук Бориса Ельцина можно пересчитать журналистов.

Да вообще этот журналистский профессиональный смысл, по-моему, лежит на поверхности. Особенно в России. Вот, например, спиздило родное государство у людей миллиард долларов. Через схемы, банки, откаты, подставных лиц… и все, абсолютно все в стране это знают и понимают. Понимают даже примерно, как это произошло и кто конкретно это сделал. Но собрать доказательства, ткнуть в эти доказательства прокурорские носы и попробовать все это довести до праведного конца — никто не может. Потому что или яиц нет, или времени. Или желания. И адвокат и, как его называют, блогер Леша Навальный гораздо больший журналист, чем все мы вместе взятые. С яйцами побольше, чем у Джереми Рона (знаменитейший порноактер).

Я пишу для журнала «Большой город». Самая сильная причина — это любовь к русскому языку. Выразить ее в восьми минутах, которые отводятся на телесюжеты, не всегда получается. А в журнальных текстах у тебя развязаны руки. Хороший язык — это очень большой дефицит в российских СМИ. Я бы назвал язык современного журналиста языком пресс-релизов. Ну правда, это же невозможно читать и слушать: штампы, унылость и какая-то безысходность. Все эти «покажет время», «как заявил», «остается гадать», «а теперь к официальной хронике»… Это страшнее любой цензуры. Публикации в журналах — это для меня необходимый сеанс экзорцизма. Пишешь и изгоняешь из себя самоцензуру, штампы, условности, отточия в матерных формулировках и прочих бесов. Или это можно сравнить с занятием сексом с русским языком. Это приятно.

У нас с другом Сашей Уржановым (все тот же с RTVI и из «Центрального телевидения») есть стартап длиною в жизнь. Он называется «Карма-ТВ». Это такое интернет-хулиганство. Иногда изящное, иногда не очень. Мы снимаем программы, клипы, сюжеты, истории, какие-то штуки смешные, заворачиваем это так, как не получилось бы на большом телике, и выкладываем в ютьюб. У «Кармы» есть своя небольшая, но милая армия поклонников.

Хотим в ближайшем будущем снимать фильм-мокьюментари про молодые годы Геннадия Онищенко. Секретов не буду раскрывать. Называться будет «Доктор Хаос». Даже сценарий вроде бы написали. Еще мы готовим, верстаем, копим деньги на собственный журнал. Опять же из уважения к бумаге и русскому языку. Он будет называться «Милый друг», у него будут неприлично красивая обложка и очень смешные, трогательные тексты от, простите за нескромность, лучших авторов в стране. Пока это все, что я могу рассказать о журнале. Работа кипит. Страшно сглазить.

Что будет через десять лет? Я не знаю, что будет завтра. Слушайте, у нас телевизионщики за год преодолевают тот путь, который седовласые бибисишники идут лет двадцать. Это плохо. Но это так. Сегодня ты полотер. Завтра — парламентер. Но я стараюсь не думать об этом. Это развращает. Просто делаю сюжеты. И молюсь, чтобы семья и дальше терпела постоянное мое отсутствие.