Собчак: У меня совершенно другой опыт. Я была там сразу после второй чеченской войны. Все было разбомблено, как под Сталинградом. Мы были первыми русскими людьми, кто после войны приехал в Чечню, с благотворительным концертом, я его поехала вести, абсолютно бесплатно. Со мной были «Мумий Тролль», Глюкоза, группа «Звери»; я все думала, как их объявить, чтобы все всё правильно поняли. И Рамзан встречал, мы жили в его резиденции, там еще воды не было. Стояла джакузи, а воду привозили в тазиках. Он в тот момент был абсолютно тарантиновский персонаж. Он встречал нас на «хаммере» с красным кожаным салоном; в куртке «Бриони» из питона, из-под которой торчал «калашников»; в кепке, на которой было написано «Нью-Йорк». И мы куда-то мчим в этом «хаммере», играет музыка, какая-то дискотека 80-х, они читает стихи Омара Хайяма и вообще всячески пытается произвести впечатление.

Соколова: Видимо, у нас была одна и та же программа. Меня он тоже повез на «хаммере» по каким-то буеракам страшным, потом поехали на стрельбище, потом в ночи перебудил всю казарму, чтобы показать, как они прекрасно маршируют, потом нашел какого-то полковника, который меня на «харлее» катал.

Собчак: Единственное, что я почувствовала, — что там к женщинам совсем другое отношение. Как будто ты еврей, попал к нацистам, ты знаешь, что тебя не убьют, но понимаешь, что где-то здесь газовые камеры. Он потом еще обиделся на это сравнение. Он посадил меня за стол, я на нервной почве очень много говорила, анекдоты рассказывала, а он все время толкал в бок своего друга — «смотри, она еще и анекдот рассказывает!»

Соколова: Я, когда оценивала свою журналистскую кончину за сортиром, как раз поняла, что надо принять образ поженственнее — это мой путь к спасению. Потому что женщина — это тумба, комод, часть мебели, с нее спрос маленький. Если тумбочка открывает рот и рассказывает анекдот, это вызывает полнейшее умиление.

Собчак: Особенная наша гордость была в том, что мы единственные, кому он не предлагал подарков.



Соколова: Да, оттуда без «порше-кайена» невозможно уехать. Была такая ситуация: все, я уже уезжаю, уже отбила попытку дать мне 100 за репортаж, 60 за фотографии, последняя была попытка сунуть фотографу 5 тысяч долларов, потому что мы ехали через Дагестан, и они говорят, надо же вам поесть, туда-сюда. И вот уже садимся в машину, и мне пресс-секретарь пихает коробочку деревянную: «Если ты не возьмешь, он меня убьет». Приезжаю, смотрю: все-таки всучили, гады, но, видимо, запарились — такие милые были сережечки, с маленькими, на полкаратика, бриллиантиками, и колечко. Показываю Ускову, говорю: вот, посмотри, какое прибыльное дело журналистика. А он: да, приезжают из Чечни кто без руки, кто без ноги, а Соколова — с бриллиантиками.

Собчак: У нас тоже так было. В какой-то момент говорят: внимание, дары от Кадырова! И каждый выбирает что хочет, отказаться невозможно. Вернулись в Москву, звонит мне Глюкоза. Она девушка практичная, пошла к оценщику, выяснилось, что бриллианты-то не настоящие! То есть Кадырова тоже там кто-то дурит, он-то понятно, со всей душой, но его тоже кто-то нагревает! Представляете, какие смелые люди — даже Кадырова обманывают!

Сапрыкин: У Ксении [Соколовой], помимо первого репортажа из Центороя, была еще и мощнейшая серия текстов о путешествии на автомобиле до Владивостока. Вы же там пообщались с очень разными людьми. Вот люди, живущие где-нибудь вокруг Читы, — от них какое впечатление?

Соколова: Это путешествие было построено по логике ада. Ты спускаешься, спускаешься — и до чего дойдешь, вообще не знаешь. Где-то между Хабарой и Читой ребята попали в морг, который во время праздников, когда весь народ пил, весь залило водой, и там замерзли трупы. А проспавшиеся работники морга срочно начали кирками эти трупы оттуда выковыривать. По визуальной части это была крайняя точка ада.

Вообще, впечатления от поездки такие. Возможно, кому-то стало жить лучше — но, во-первых, должно было стать гораздо лучше, деньги на это были. А во-вторых, умерла инфраструктура. Все начинает сыпаться. Я как раз в той поездке говорила со всякими хозяйственниками, они все говорят: только одно залатали, другое сыплется, завод отремонтировали — фабрика встает. Срок жизни советских коммуникаций подошел к концу. Никто ими системно не занимался.

Собчак: И не только ими. У нас шесть спутников за год упало. Так, вообще, может быть?

Соколова: Мы же воровство не любим не только потому, что они там скрысятничали народные деньги. Когда весь потенциал человека направлен на то, чтобы украсть, он не решает задачи, которые должен решать. Если бы он сумел разделиться — и спиздил, и завод работает — тогда другое дело. Но если все время глазенки считают, сколько еще замчат купить, то, конечно, заводы работать не будут.

Сапрыкин: Кого купить?

Соколова: Замчата. Маленькие замки. У архитекторов такой термин.

Собчак: Про женщин говорят — ты выглядишь так, как жил десять лет назад. Если ты сейчас за здоровьем следишь, занимаешься собой, через десять лет это даст результат. А если ты бухал все время, то, может быть, сейчас ты выглядишь хорошо, а через десять лет будешь выглядеть так, как ты бухал. Так же и здесь. Эта система за истекший период полностью разрушилась просто потому, что столько времени прошло.

Соколова: Ребят спасает только то, что у России огромная инерция. И историческая, и территориальная: пока с Камчатки на юг дойдет, уже забудешь, о чем речь шла. И когда этот маятник запускается, результат виден совсем не сразу. Но, тем не менее, он есть, и время работает против них.

Собчак: Поэтому я в двенадцать лет спокойной жизни не верю.

Соколова: Точка невозврата по моему ощущению — она сейчас. Я не могу это подтвердить никакими логическими доводами. Верьте женской интуиции.

Собчак: Для меня это была рокировка.



Сапрыкин: При том что это совершенно не сюрприз был. Но посмотрите, в какую это всех депрессию вогнало.

Собчак: Да, ощущение такое было. Больной приговорен. Химиотерапия не могла.

Соколова: Возвращаясь к поездке. Я сидела и тряслась в машинах и ночевала в ужасных гостиницах — и сформулировала для себя вопрос: народ он какой? И, вы знаете, это как японская загадка. Только начнешь что-нибудь формулировать: допустим, «он ленивый, он развращенный, он водку пьет» или, наоборот, «он благородный», — как русский народ оборачивается совсем другой стороной. У меня была одна встреча, которая мне что-то рассказала про русский народ. Мы хотели сделать репортаж про настоящую русскую деревню. И где-то под Челябинском нашли на карте деревню Пьянково, просто название понравилось. 150 км от трассы. Приезжаем в это Пьянково, половина изб заколоченные, другая половина покосившиеся, все бухают, никто не работает, из коммуникаций есть только водокачка, а по нужде ходят в хлев, где животина надышала, потому что в сортире зимой холодно. А в это время как раз были президентские выборы. И мне рассказали, что где-то на селе есть алкоголик страшный, Петя Лебедев, пьет уже сорок лет, абсолютный бомж. А рассказали мне о нем, потому что к выборам всем бомжам привезли из района паспорта, чтобы они смогли проголосовать за Медведева. А потом я узнаю, что, кроме всего прочего, этот Петя — легенда местной школы, бывший золотой медалист. И живет он с того, что ходит по дворам и читает ребятишкам стихи, а ему за это дают дров, еды или водки. Я пытаюсь найти этого Петю, говорю селянам: если найдете Петю, я и вам водки, и ему водки выставлю. В результате приходит с избирательного участка фантастически оборванный человек, в треухе, в телогрейке. Я говорю: «Здравствуйте, Петя, вот у меня водка “Зеленая марка”, расскажите мне о себе». Дальше идет абсолютно дурацкий диалог: любопытная дура расспрашивает деревенского алкаша о том, как устроен мир. Он говорит: «Я живу в сарае, день от ночи не отличаю, потому что электрические провода я давно срезал и продал. А жидкость от натоптышей я не пью». При этом надо понимать, что у них водка в магазине не продается, у них нет денег, чтобы ее купить, они пьют одеколон, а некоторые еще пьют жидкость от натоптышей. И это его признание — это проявление высокого человеческого достоинства: он пытается мне сказать, что употребляет только благородные напитки. И в конце этого диалога, когда у меня совсем мутятся мозги, я говорю, а не могли бы вы мне стихи прочесть? И Петя, чтобы получить бутылку водки, начинает читать очень редкое стихотворение Блока. «Приближается звук. И, покорна щемящему звуку, // Молодеет душа. // И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку, // Не дыша». Вот представьте — дичайшая грязь, все развалено, человек в треухе из искусcтвенного меха чебурашки, ужаснейшим образом выглядящий и воняющий: «Снится — снова я мальчик и снова любовник, // И овраг, и бурьян, // И в бурьяне — колючий шиповник, // И вечерний туман».

Это нереально, такой картины ты не увидишь нигде. И тут я поняла одну важную вещь. Мы говорим на одном языке. Я могу приехать в это Пьянково, обнаружить абсолютное человеческое дно, и при этом найти между нами тончайшую связь. И еще я поняла одну удивительную вещь — что этот язык и эта высокая языковая общность накладывает на меня некие обязательства в отношении этих людей. Вот человек, который после сорока лет беспробудного пьянства (я вообще не понимаю, как он живет — на Севере, в тяжелейших условиях, как его клетки вообще не вымерли от алкоголизма) мне читает про овраг и бурьян. В общем, что-то о русском народе я в этот момент поняла. Но это очень горькое понимание.