«Коммерсантъ» и новая реальность

НАТАЛИЯ ГЕВОРКЯН о том, как в ситуации политического кризиса перестают работать старые табу и в медиа возвращается живой звук

Имена:  Алишер Усманов · Максим Ковальский

Когда меня уволили из «Коммерсанта», у меня начались панические атаки. В первые несколько дней я умирала иногда по три раза в день. Во время одного из таких приступов позвонил Алишер Усманов и, сам того не зная, спас меня разговором. Это был частный разговор, я не буду его передавать. Новый владелец предложил мне остаться, я отказалась, но всегда буду ему благодарна за тот звонок.

Это был не последний наш разговор. Мы спорили по поводу ньюсмейкеров, заметок, колонок, журналистики в целом и журналистов в частности. Я говорила себе, что человек никогда не владел СМИ; что он постепенно все поймет; что для лояльного власти бизнесмена оказаться владельцем «Коммерса» ‒ тяжелое испытание, о котором он точно не просил судьбу.

За пять лет, минувшие с момента смены владельца ИД, читателю не в чем упрекать Усманова, на мой взгляд. А мне не в чем упрекать коллег. «Коммерсантъ» держит профессиональный уровень, это самое главное. Бывают удачи и неудачи, можно спорить о бумаге и интернете, о старении и вызовах времени, но в целом за бренд не стыдно. И это совсем не мало с учетом непростых для российской журналистики времен. Вполне допускаю, что Дема Кудрявцев (возможно, и Галиев, но я с ним незнакома) принимали на себя и гасили какие-то эмоции владельца, на которые он имеет такое же право, как и каждый из нас. В том числе и относительно заметок. И если на работе журналистов эти эмоции не сказывались, то не о чем и говорить.

Что же случилось вчера? Усманов вдруг резко стал другим? Да ладно. Нажали «сверху»? Думаю, нажимали и раньше.

Случилась, в сущности, простая вещь. В одночасье (в масштабах истории ‒ в долю секунды) что-то изменилось в стране. Когда я спрашивала Дмитрия Пескова на «Дожде» до выборов, понимают ли они там, за всеми стенами, чувствуют ли, что предвыборная атмосфера совсем не та, что была в 2003‒2004-м; что после объявления о возвращении Владимира Путина на пост президента люди не прыгают от восторга и не бросают в воздух чепчики; что молодежь говорит об отъезде; что всё чаще сравнивают его начальника с Брежневым, ‒ он, в частности, ответил, что это все дурь в пределах Садового кольца; что это настроение людей, которые живут в интернете; что нам эти люди неинтересны и интернет мы этот видали. Мы ‒ про народ, и народ ‒ за нас, а вы, типа, живите как хотите и ешьте свои макароны за 1200 р.

А они пошли на выборы: и вот эти самые, которые в интернете и с макаронами, и те, которые без макарон, но забывшие, как нажимаются телевизионные кнопки. Десять лет власть зачищала телевизор, шлифовала эфир до полного умопомрачения зрителей и не заметила, что выросло поколение, которое создало собственные СМИ в сетях, в том числе с картинкой и звуком. Которое научилось блестяще писать, коротко и точно формулировать. Для которого мнение в фейсбуке или короткая строка в твиттере ценнее любой газетной заметки и телепрограммы. Социальные сети по влиятельности стали обгонять традиционные СМИ.

И вот это интернет-поколение пошло к урнам для голосования, стало наблюдателями, повключало все свои гаджеты и отследило процесс с невиданной сноровкой. Это неведомое власти, не учтенное ею поколение презентовало себя 10 декабря самыми точными словами: «Вы нас даже не представляете».

Я все думаю: почему столь активны в новой гражданской волне журналисты? Да потому, что многие из них ‒ из этого поколения, многие просто родом из интернета. Люди, вышедшие 10 декабря на Болотную, ‒ это и их круг, общий круг.

На фоне всего происходящего старые табу вдруг перестают работать. Они работали десять лет, но они бессильны в ситуации политического кризиса. В паблик вышла иная лексика, иное чувство юмора, иная ирония, иная доброта и иная злость. Очень понятная журналистам, особенно поколенчески совпадающим с теми, которых власть себе «даже не представляет». Эти ребята на телевидении, которые исхитряются как-то ввернуть в программу, хоть в начало, хоть в концовку, сюжет с улицы, ‒ они делают это и для себя, и про себя, и про своих в том числе. Реальность дырявит эфир, выплескивается на полосы, отзываясь голосом и слоганами улицы. Потому что другого свободного пространства для самовыражения у нее нет.

С этим ничего нельзя сделать. Потому что все те годы, когда выстраивалась защита власти от реальной жизни, параллельно создавались информационные платформы, альтернативные привычным возможности вещать в реальном времени, в прямом эфире и с живым звуком. Если традиционные СМИ не примут этот вызов, то они завтра просто никому не понадобятся. У них не будет аудитории.

Власть растерялась. Она приучила себя к другой картинке и другому звуку. Она что-то пропустила, недооценила, не догнала. Естественная реакция ‒ раздражение. Может быть, это мягко сказано.

Ковальский напечатал во «Власти» не просто документ, иллюстрирующий заметку о нарушениях на выборах. Он напечатал граффити, голос улицы, которая ‒ и это есть факт ‒ в том числе вот так думает. И в том числе поэтому выходит на Болотную. Это голос избирателя, которому 4 марта предстоит снова прийти к урне для голосования. Это избиратель, которого надули, потому что его действительный бюллетень сделали недействительным. Избиратель, который не верит, что парламент в его стране избран честно. Которому говорят, что он — это какие-то несущественные полпроцента. И у которого есть все основания сомневаться, что президентские выборы будут честнее.

С точки зрения истории фотография вот так оформленного избирательного бюллетеня ‒ бесценный факт, пусть даже трижды стилистически спорный в серьезном журнале под названием «Власть». Уже сейчас на журфаке эту историю будут преподавать студентам. Этот номер «Власти» уже стал бесценным.

Я допускаю, что собственника «Коммерсанта» покоробила фотография во «Власти». Я полагаю, что его мнение не совпадает с мнением автора покоробившей его надписи. Я думаю, он знает, как восприняли фотографию «наверху». Но проблема не в фотографии, а в том, что улица, если кризис будет развиваться, ворвется в «Коммерсантъ», в «Останкино», во все СМИ со всей присущей ей нестерильностью и безудержной свободой слова.

Начинается некая новая реальность, и что теперь с этим делать? Этот вопрос сегодня ко всем, не только к власти. К журналистам тоже. К главным редакторам. К руководителям каналов. И, наверное, к частным владельцам СМИ. Алишер Усманов умеет разговаривать и умеет слушать. До вчерашнего дня никто ни разу не назвал его цензором, или я что-то пропустила? И если завтра он не продаст «Коммерсантъ», то, я надеюсь, найдет время для разговора с Максимом Ковальским и журналистами. Верю, что они способны услышать друг друга.

Я не вмешиваюсь в чужие решения и не люблю, когда вмешиваются в мои. Но нескольким людям в своей жизни благодарна за то, что они убедили меня изменить уже принятое решение. Иначе, например, я не пришла бы пятнадцать лет назад работать в «Коммерсантъ», не сделала бы, возможно, лучшие свои интервью и не сидела бы теперь в три ночи в задумчивости, пытаясь представить себе ИД без Макса и Ники. Ну не могу, и все.