— Кто будет читать журнал, кроме тысячи человек в Москве, ста человек в Екатеринбурге и пятисот в Питере? Или ты вообще не смотришь за круг людей, который ты очертила?

— Как не смотрю? Как раз круг людей, который я очертила, он нам ясен. Это то, что называется «наша среда». На самом деле полно людей, от восемнадцати до шестидесяти, которым интересно то, что связано не с культурологией в аналитическом смысле, а просто с жизнью, с тем, чтобы увидеть новые, свежие лица.

— Мы можем говорить, кто сейчас на обложке?

— Сейчас уже можем.

— Леонардо Ди Каприо никто не откроет, все его знают.

— Но с Ди Каприо был совершенно очевидный повод. Он сыграл бессменного в течение почти сорока пяти лет председателя ФБР. Большую часть съемок Лео был в довольно сложном, тяжелом гриме, потому что он там стареет, стареет тяжело. Клинт Иствуд, как мы знаем, режиссер-испытание, потому что Клинт не выходит с развлекательными фильмами про мышат. С Леонардо интересна и такая вещь. Он — великий, самый высокооплачиваемый актер Голливуда, у него самые высокие кассовые сборы, он вошел в кино в 14 лет, у него фантастическая судьба. Как писал Роман Волобуев, ему, Леонардо Ди Каприо, «Ди Каприо» уже не нужно: кто он такой, знают девушки от Чебоксар до села Маханево. С другой стороны, это один из самых закрытых актеров. Он очень не любит прессу, очень не любит фотографироваться, и он делает все, чтобы не попасться на камеру. Я много видела знаменитостей такого калибра, но Леонардо в этом феноменален. Бейсболка, очки, все зеркала заднего вида — всё под контролем. И его можно понять, потому что такой уровень публичности… Это ад! Сдирают с тебя кожу, все мертвое, все живое, что на тебе есть. В этом смысле я его очень уважаю, потому что такие усилия предпринимать — это дорогого стоит.

— Кого ты предполагаешь поместить через пять номеров?

— На обложке может быть какая-нибудь блистательная шестнадцатилетняя актриса, сыгравшая в одном фильме, но так, что, как говорится, надо брать немедленно. Потому что это блестяще.

Может, там будет и глупое. Я очень люблю глупости, я очень хочу писать глупости. Ты увидишь, что там будут глупости. Совершенно glories и stupidities! Без глупостей никто не понимает, что такое умность. Что выпендриваться? Все время про трансцендентальное и концептуальное? Да не надо! Жизнь на самом деле намного интереснее, чем умничанье. И очень часто мы не можем договориться только из-за того, что мы боимся назвать своими именами либо обстоятельства, либо человека.

Катя Гердт написала сейчас в книжке «Все о моем отце» одну гениальную вещь про Зиновия Гердта. О том, что мы так же, как и тогда, когда он был жив, собираемся за столом, приходят люди, и кто-то что-то говорит. И я знаю, я знаю точно, говорит Катя, что, если бы рядом со мной был папа, он вот тому человеку, который только что что-то произнес, сказал бы: «Дверь закрывается вон с той стороны. Покиньте мой дом». Потому что он не терпел непорядочности, сплетничества, пакостей, бросаний острыми предметами в спину человека, который отсутствует. У него был феноменально высокий уровень порядочности. И он никогда не шел на компромиссы и мог совершенно спокойно в своем доме сказать: «Это невыносимо, покиньте мой дом! Не желаю вас видеть». И Катя пишет: как я жалею, что я иногда знаю, что должна это сказать, и не могу. Вот такая, если хочешь, человеческая отвага — за которой, я надеюсь, пойдет и социальная отвага, за которой, я верю, пойдет и политическая отвага, — такая отвага должна в человеке воспитываться.

— Ты будешь это делать?

— Конечно! СМИ потому и называются «средства массовой информации», что это язык, который не рассчитан на ту тысячу, про которую ты думаешь, что она будет читать OPENSPACE.RU или Interview. Мы несем ответственность перед людьми, которые не работают в OPENSPACE.RU, не занимаются творчеством, — перед простыми людьми, которые, вполне возможно, занимаются инженерией, физическими, математическими исследованиями или строительными работами, не важно. И мое сообщение будет входить в этих людей тогда, когда они будут открывать журнал, что-то перелистывать, на чем-то останавливаться.

— Если бы не случилось то, что случилось, ты бы осталась дальше руководить журналом Vogue?

— Я думаю, что, конечно, какое-то время заканчивается. И хочется другой пластики, других телодвижений, других, если хочешь, форм. Мне в любом случае начали нравиться более широкие вещи. Мне кажется, что это очень важно, особенно сейчас, когда электронные СМИ начинают занимать такое важное, невероятно интересное место. И в отличие от многих истерящих по поводу того, что «журналам конец», у меня твердая уверенность, что наша ситуация сродни моменту, когда вышло первое кино. Все сказали: театр умер, когда начался «великий немой». Однако все вылилось в замечательное сосуществование и изменение этих культурных форм. Иногда кино становится более театральным, театр становится более кинематографичным. То есть идет взаимообмен, очень важный, творческий, и он будет происходить дальше.

— То есть с прогнозом «глянец при смерти» ты не согласна?

— Ну ты же видишь, все живое. Пускай продолжают делать, делать надо. Другой вопрос — поиск новых форм. Я не Вольф Мессинг и не буду предсказывать тебе, что придет через два года… Предсказания всегда обречены на юмористический финал. Я думаю, что скоро все очень изменится. Но в этом-то и интерес.

— Если изменятся журналы, то туда должны прийти другие люди. А зачем им это? У них теперь есть выбор — они могут пойти в интернет-издания. Кто пойдет в глянец, даже если он действительно — по твоим, с моей точки зрения, очень романтическим прогнозам — будет меняться?

— Я понимаю, о чем ты говоришь, очень хорошо. Рубль голосует, конечно же. И я не то что очень романтичная, я просто панику не люблю, я очень не люблю панических истерик. На сегодняшний день надо просто принимать и то и другое. Похоронить можно всегда, и мы эти похороны видим каждый день.

Посмотри, что произошло с телевидением. Было 3—4 канала, сейчас их от 25 до 200. Произошло перераспределение аудитории. Телеканалы, как спортсмены, сгруппировались, и каждый на своей новой беговой дорожке исполняет свое, так сказать, спортивное задание. И суть медиа ровно в том же: идет серьезная перегруппировка, и в ней люди пытаются сделать максимум от них зависящее. Титаны типа Мердока, который последние пять лет обещал сделать интернет окупаемым, делают, например, платную интернет-газету. Он берет самого дорогого главного редактора. А не получилось! Я хочу данный факт упомянуть не в контексте злорадства, а в контексте хвалы поступку. Потому что, если мы не будем совершать поступки, ничего не будет происходить, совсем. Особенно в России. Мы люди православные — в странах, где есть протестантизм, люди более заточены на действия. Мы куда более рефлексивны и из-за этого очень долго запрягаем.

— Мы такие страдальцы немного.

— Да, совершенно верно. Но с этим можно и нужно, мне кажется, работать. Но сама мировоззренческая структура диктует некие поведенческие формы.

— То есть ты готова на долгий забег, на долгое начало? И на первую главу долгую?

— Расскажи Богу о своих планах, и он будет радостно смеяться. Поэтому отвечу тебе на этот вопрос сразу: я живу сегодняшним моментом. Я наслаждаюсь ровно настолько, насколько им можно или наслаждаться, или переживать. Истинность в конкретном данном моменте. Если ты ее профукаешь в данный момент, то про завтра уже неинтересно. А про вчера тем более.

— Вообще не боишься?

— Нет.

— Сегодня — и всё?

— Ну как сегодня — я уже про февраль, март, апрель думаю. Потом… может быть, тебе это покажется странным, но если мы думаем, что мы не полетим, а если взлетим, то упадем, то на хрен летать? Тогда остаемся на диване, наливаем себе чаю и продолжаем ля-ля. Мне просто кажется, что это очень скучно.

В Америке запустили интернет-журнал, на который я подписана, Fear.less. Вместе читается как «бесстрашный», а если читать по отдельности, то «страха меньше». Страх — это одно из тех самых сложных эмоциональных состояний человека. Страх поражения, страх высоты, змей… Конечно же, в основном — поражений. Дальше ты задаешься вопросом: а почему нужно бояться поражений? Не стоит ли больше бояться победы? Потому что победа может принести другой, куда более сложный и неоднозначный результат. И вот как вы с этим будете иметь дело, как вы на это отреагируете — неизвестно.

— Тебе все равно, что скажут люди? За твоей спиной, твои же полуприятели.

— Все «полу»- меня не интересует вообще. Все, что происходит за моей спиной, мне неинтересно. У меня есть круг людей, которым я верю, которых я слушаю, чье слово мне очень важно, чья поддержка мне важна, чья критика мне важна. И это дорогие мне люди, которых я знаю, даже если вижу раз в год. Я знаю, что могу поднять трубку и сказать: надо повидаться, что-то я тут не пойму, что думаешь?

— Ты не подозреваешь в близких людях злорадства?

— Но это же их проблемы.

— Близкие люди, они же очень любят нас в несчастье. У нее не получилось, давайте ее пожалеем! Какой я молодец, я жалею.

— Марк Аврелий, по-моему, сказал: самый постыдный вид жалости — это жалость к самому себе. Я очень не люблю, когда люди путают жалость и сочувствие. Давай я к тебе приду, полью слюни и тебя пожалею, и ты будешь помнить, что я тебя пожалела. А сочувствие предполагает колоссальное мужество пройти через ту же боль, через которую прошел близкий тебе человек. И вот это для меня тот самый маркер, лакмусовая бумажка или фонарик — лампочка, которая, если она загорается в человеке, для меня самая важная. Потому что это я называю калибром.

— Где ты находишь нужных профессиональных людей?

— С людьми, несомненно, проблема. Вот Джефферсон Хак, главный редактор Another и Dazed and Confused, легендарная фигура, очень интересный парень, талантливый редактор. Он как раз меня поздравлял с Interview и сказал мне: да, тебе точно непросто, потому что в России очень мало талантливых, одаренных и работящих людей, а те, которые есть, запрашивают непропорциональные деньги. И в этом наша засада. Скажу тебе честно: мне кажется, что наш выход в том, чтобы искать тех самых молодых, одаренных и работоспособных и их учить, передавать им то, что умеем и знаем мы. Но должно быть равновесие. Обязательно должны быть люди, которые готовы быть рядом с тобой, у которых действительно есть опыт, драйв, желание быть рядом, любовь к тому проекту, который ты делаешь, уверенность в нем.

Мне кажется, что у нас просто нет другого выхода сейчас. Но задача эта невероятно благородная… Так было в 1998 году, когда я стала главным редактором. Дальше стал вопрос о том, кого нанимать. Я не взяла ни одного человека из глянцевых изданий. Ни одного! Просто по одной простой причине: я хотела иметь людей, которые разделяют мою идеологию. Многие говорили мне: ты что, совсем с ума сошла? Ты камикадзе! Они же ничего не знают про глянец! И что вышло? Но мы поставили наш журнал, нашу цель, наше сообщение так высоко, что всем захотелось распрямить спину и к этому высокому подтянуться. И я уверена, что эта способность вновь проявится.

— Ты лично должна тянуть этих людей? Они должны идти за тобой?

— И я лично, и мой продукт. И когда моя команда, сложенная из трех гуру и пятнадцати ребят из пионерского отряда, в результате увидит этот продукт, они скажут: wow! Это то, что мы хотели! Получилось классно! Все, дальше пойдет наращивание мышцы. И они будут наращивать мышцы, потому что это будет доставлять им удовольствие. Это самое главное.

Ссылки

• Алена Долецкая: «Vogue никому не оппонирует», 08.09.2008