— После выхода в 1999 году собрания ваших статей «Поэтические воззрения россиян на историю» повсеместной была реакция на этот двухтомник как на литературное событие. Что, конечно, довольно большая редкость, так как далеко не всякий журналистский текст получает статус литературного. Каковы для вас, как для автора, источники, традиционно выражаясь, вашего творчества — стилистические и идейные?

— С одной стороны, считать, что рыба — хороший ихтиолог, совершенно не обязательно…

— С другой — вы филолог, и авторефлексия у вас наверняка присутствует.

— Присутствует, да. Но не надо забывать про рыбу и ихтиолога. Отчасти это просто русская классика. Не только «Пушкин — наше все», но и просто язык русской словесности девятнадцатого века, на котором я вырос, воспитался и который очень сильно въелся в плоть и кровь. Где-то я читал — по-моему, в предисловии к какому-то изданию Омара Хайяма — про особенность персидской системы филологического образования, которая включает в себя заучивание огромного количества байтов (это персидское двустишие) наизусть. В результате какового заучивания, по крайней мере вкладывания в память, образуется своего рода интуиция. Здесь, наверное, тоже что-то такое — довольно сильное откладывание русской словесности в память, что при достаточно большом количестве производит эффект перехода количества в качество. Ну и опять же, доброй свинье всё впрок, вдруг что-нибудь да вспомнится. Плюс склонность порой писать несколько остраненно. Эффект остранения, будучи примененным в должной мере, без фанатизма, служит могучим оружием в руках пролетариата. Наконец, время такое в каком-то смысле — было, а может, и сейчас есть — благоприятное, потому что старый советский литературный язык умер, новый в общем-то не народился. В сущности, сейчас мы с точки зрения языка находимся как во времена Анны Иоанновны или, на крайний случай, Елизаветы Петровны — с точки зрения сумбурности. Такая сумбурность дает, однако, большие люфты для собственных опытов.

— Относительно идейных источников — проблем с авторефлексией возникнуть, думаю, не должно.

— Здесь все меняется…

— Сейчас вас определяют как правого консерватора, правильно?

— Наверное, правильно.

— А начинали вы с каких позиций?

— А начинал я с позиций правого либерала. В случае с исходными праволиберальными позициями большой оригинальности источников не будет — такие источники у всех. Это наш советский образ жизни, великий могучий Советский Союз, партия Ленина — сила народная и так далее. Они всех и воспитали в соответствующем духе.

— А как либерализм сменился консерватизмом?

— В общем-то, от наблюдения за окружающей действительностью. И от умирания коммунизма. Можно было бы дольше предаваться светлым мечтаниям образца 1990 года — некоторые и по сей день предаются, и довольно знатные люди. В ИНСОРе (Институт современного развития. — OS), например, говорят, что тогда просто незадача вышла, а теперича мы еще раз попробуем, и все будет в лучшем виде. Но при виде того, что коммунизм в настоящий момент действительно мертв (и, в частности, великий могучий Советский Союз, со всеми его положительными и отрицательными качествами, — это, в общем, уж умерла — так умерла), представляется, что предаваться по-прежнему страстной ненависти к Советскому Союзу, который мертвее мертвого, — это, как выражается академик Евгений Максимович Примаков, контрпродуктивно. Наверное, лучше смотреть на окружающую нас действительность, нежели на мертвецов. И окружающая нас действительность показывает, что жизнь несколько богаче и разнообразнее, нежели казалось из-за железного занавеса двадцать — тридцать лет назад. Что и склоняет к определенного рода эволюции. Эволюции того рода, что и здесь у нас не совсем черти живут, и там не совсем ангелы. И, вообще говоря, если мы признаем, что государство есть ценность, то по каждому поводу шпынять свое государство и во всех его конфликтах и недоразумениях брать сторону какого-то другого государства, в котором ты не живешь, вряд ли очень разумно.

— Судьба правоконсервативного писателя в России, на мой взгляд, трудна. В какой-то момент он традиционно оказывается одинок среди, что называется, интеллигентной публики, к которой адресуется. Десять лет назад в своем журнале «Новая русская книга» я напечатал три восторженных в целом отзыва о вашем двухтомнике — Татьяны Толстой, Олега Проскурина (потом из него выросла большая статья в «Новом литературном обозрении», № 41) и Льва Рубинштейна. Последний текст представлял собой — и об этом, как говорится, теперь можно рассказать — заметку, запрещенную к публикации в журнале «Итоги». Собственно, и набирался он с ксерокопии полосы «Итогов», крест-накрест перечеркнутой красным редакторским карандашом. Положительный отзыв о вашем творчестве был невозможен в интеллигентском журнале Гусинского. И с Рубинштейном, и с Проскуриным за прошедшие десять лет вам случалось жестко полемизировать, а с Олегом вы и вовсе разошлись лично из-за идеологических разногласий. Ощущаете ли вы свое нынешнее положение как интеллектуальное одиночество?

— Здесь какой-то эффект «иных уж нет, а те далече», несомненно, присутствует. Читайте Гете, «Посвящение» к «Фаусту», там очень популярно об этом сказано. Но здесь же, что несколько облегчает, с одной стороны, природная мизантропия. Я имею в виду природное анахоретство. Я человек не слишком общительный, с годами эта склонность только усиливается. Будь я человеком общительным, которому постоянно нужно где-то вращаться, потусоваться, бывать в свете, — наверное, мне это было бы гораздо тяжельше, и я в гораздо большей степени повиновался бы общественному мнению. «Пружина чести, наш кумир!..» Анахорет может позволить себе большую роскошь. С другой стороны, в упомянутых вами расхождениях что-то могло быть связано с вещами сугубо личными, что-то — с идейными. Наверное, это следует различать. Я не могу сказать, что с Владимиром Александровичем Гусинским у меня были глубокие идейные расхождения. Просто мне уже очень давно не нравилось то, чем он занимался. В этом смысле он не является идейным оппонентом, и рассказанная вами история про Рубинштейна и журнал «Итоги» к борьбе идей имеет слабое отношение. Что же до других… Возможно, кто-то больше повинуется некоторой партийной логике, побуждающей, скажем, что-то похвалять или осуждать. Возможно — да, я думаю, и наверное, — я тоже не всегда бывал мягок и тактичен. Склонность к злоязычию не всегда увеличивает количество друзей и способствует их сохранению.

— Последний вопрос достаточно общий. Двадцать лет назад вы начинали живое дело — «Коммерсантъ». Двадцать лет спустя вы вновь в некоторой точке выбора. Как изменилось медийное поле за эти годы?

— Поле изменилось чрезвычайно. Во-первых, двадцать лет назад люди весьма мало думали непосредственно о выгоде и прибыли и в значительно большей степени были движимы идеализмом, каковому идеализму двадцать лет назад немало способствовала политика партии и правительства. Это был, наверное, уникальный в истории случай, когда злейшая тоталитарная власть финансировала прямо или косвенно — через субсидии на бумагу, на распространение — фактически сплошь антиправительственную прессу. Это был случай феноменальный, и рассчитывать на его повторение более невозможно. Сейчас сложилась такая ситуация, когда все обратились в немалой степени в волков, коих ноги кормят, что в меньшей степени способствует идеализму. Во-вторых, произошло очень сильное развенчивание иллюзий, и люди, которые несколько моложе, даже не могут себе представить, с какой силой тогда верилось, что от установления некоторых правильных основ все расцветет и как воля и труд человека дивные дива творят. Что-то воля и труд человека сотворили за эти двадцать лет? Назвать ли это дивными дивами в положительном смысле слова — непонятно. Может быть, есть дивные дива, но не всегда они приятные. Разные, скажем так. Тогда всего этого не виделось, сейчас это видится, и соответственно породило немалую охлажденность не только писателей, но и читателей, в широком смысле — аудитории. Тем более что наша журналистика за эти двадцать лет сделала многое, чтобы снять с читателя пыльцу невинности и склонить его к достаточно циническому отношению к мастерам пера и шакалам ротационных машин. Опять же, те же двадцать лет назад, если посмотреть более внимательно, вдумчиво, со стороны, нельзя было бы не заметить разницу между нашими журналистами, которые были либо грандами, либо растущими в гранды, и их западными коллегами. Можно было бы увидеть, что статус западных коллег — он в общем-то так себе. Что здесь он несколько повыше лишь по инерционному представлению об иностранцах. Произошла, если угодно, большая вестернизация процесса. То есть газетчик, телевизионщик — за исключением, быть может, двух-трех знаменитых ведущих или колумнистов (колумнистов в меньшей степени) — что он такое в странах капитала сейчас? Так себе, трости, ветром колеблемые. Мы в этом смысле приобщились к общечеловеческим, западным ценностям, сами того не заметив или даже огорчаясь этому процессу. Чего-то в области прессы я не ожидаю. Я не вижу здесь какого-то накопленного потенциала. Потому что очень много событий двадцатилетней давности было создано тем, какая за семьдесят лет была накоплена колоссальная разность потенциалов. Что ни тронь тогда — или прямо закоротит, или создаст разность потенциалов, позволяющую какое-то время чему-то крутиться, и так далее. Сейчас я могу видеть где-то ропот, может быть, даже недовольство, но я не вижу такой колоссальной разности потенциалов, такого электричества, которое могло бы тут со страшной силой заискрить, и это искрение могло бы быть использовано или на пользу, или во вред. Если что-то и произойдет по культурной части, то мне как-то сомнительно, что это будет по линии средств массовой информации. Может быть, оно и правильно — лучше бы стали писать толстые умные книги.

Ссылки

• Максим Соколов уходит из «Известий», 22.03.2010
• Захар Прилепин vs. Максим Соколов: «Мода на левое», 10.07.2009